Охотиться я начал с одиннадцати лет. Отец у меня по командировкам ездил, инженером-механиком работал. Как-то он сказал, что едет в очередную командировку, так я в школе еле два урока отсидел.
Ружье за печкой стояло, я за ружье и в лес. Поднялся на гору. Рябчик вылетел — я его стрельнул и доволен. Метров за двести на осине увидел какое-то черное пятно. Смотрел, смотрел — шевелится. Подкрался. На деревине сидел огромный глухарь. Отец мне всегда говорил: «Глухаря в зад стрелять нельзя, его от выстрела вскидывает, он крылья расправляет и может на крыле уйти». Ружье, одностволка 16-го калибра, тяжелым тогда казалось. Руки тряслись. Думал: елки-палки, когда же он повернется боком? Дождался. Выцелил, нажал курок. Глухарь повалился наземь, я подбежал, схватил птицу. Сердце колотилось от радости. Тяжелый!
А мозгов-то не хватало. Не учел, что дома все равно узнают: принес дичь, стало быть, в лес ходил. Пришел домой. Отец сидел за столом. Командировку отменили. Посмотрел на меня: «Значит так, ружье на место, глухаря в чулан. Хорошо, что мать не знает»? Думал, ругать будет, но обошлось. С тех пор и понеслось. Институт даже бросил из-за охоты. А все почему? Первая охота — и сразу добытый глухарь. Потом добыл первого марала, первого лося. А сколько мне было-то! Лет четырнадцать. Были и курьезы — как без них?
Помню, как-то сосед дядя Ваня говорит: «Сходи, Толян, в лес, узнай, затоковали глухари или нет». Пошел, взял с собой собак. Думал: пусть прогуляются. Это соседи наши приехали с Севера и привезли с собой лаек. Я сдружился с их сыном, младше меня года на два, и все спрашивал у него: «Щенков мне дашь?» Приходит он как-то: «Давай два рубля, по рублю за щенка». Я к родителям. Выпросил два рубля, и появились у меня настоящие лайки — Верный и Алтай.
Так вот, иду я по лесу, слышу — Алтай лает в болоте. Подхожу, лай не прекращается, а на березе сидит колонок, здоровый, как соболь. Стряхнул его с дерева, собаки давай давить. Вырвал у них, чтобы потом отпустить, а он мне палец прокусил. Бросил колонка на землю, собаки его и задавили. Принес домой, обдираю. Рядом сидит дед Федор. «О! — говорит. — Сорок рублей уже заработал». Ничего себе — сорок рублей! И осенью пошел их бить, колонков-то. Собачки мои работали отменно. Бывало, я на гору бегу, они колонка на черемуху загоняют. Алтай мчится и с разгону по черемухе задом как даст. Верный подлетает — хрясть! Колонка на две части рвут и бегут ко мне радостные, две половинки передо мной выкладывают, серпами помахивают, в глаза преданно смотрят. Я готов разрыдаться. Набил я их, колонков-то, целый чемодан, штук сорок. Ну, думаю, озолочусь.
Повез сдавать. Тот колонок, которого взял первым, потянул на девять рублей, остальные шкурки — на два с полтиной. Я расстроился. Сколько вони перенюхал!.. Колонка сейчас почти не стало, соболь выдавил — на одной территории они не живут. Соболь будет колонка искать до тех пор, пока не задавит. Здоровые колонки сдачи дают, но их почти не осталось.
Раньше как? Марала убил, требуху шкурой накрыл, пришел через два дня. Видишь: тропы под шкуру натоптаны. Ставишь капканы. Приходишь. Сколько их, колонков-то, попало! Снова капканы ставишь. На этот раз на одного-двух меньше. Сейчас на колонков никто не охотится. Раньше хоть какие-то копейки платили. Та же история и с белкой. Выдавил ее соболь. А большая плотность соболя оборачивается бедой. Эпидемии.
Помню, как-то вышел вечером из дома, сыплет мелкая пороша. Встречаю соседа дядю Ваню. «Сходи на горку, там белок тьма», — говорит. Я иду на горку. А они, дядь Ваня и дядь Петя, всех соболей там выбьют, а меня посылают в то место. Меж собой говорят по-алтайски, кое-что я улавливаю: «Там соболя видел, там» Я несколько белок отстреляю, домой принесу, они расспросят, как охота прошла, похвалят меня: «Ну, молодец, сколько набил! А я-то всего ничего: одну белку взял и одного соболька». Тогда шкурка соболя сто пятьдесят рублей стоила, а белки — три пятьдесят. При этом дядья всегда говорили: «У тебя собаки никогда по соболю не будут работать, они по белке приучены».
Сижу дома, а в мыслях одно: «Ну как это не будут гонять соболя? Не может такого быть!» Утром окончательно решаю: охочусь только по соболю, стану на соболиный след и буду идти, пока не догоню. Поднялся в лес старого Артыбаша. Смотрю — след соболиный. Присыпан снежком, значит, должен быть и свежий. Вскоре действительно натыкаюсь на свежайший. Подзываю Алтая: «Искать!» Он на меня, как на дурака, смотрит и потом бежит. Слышу — лает. Подхожу — белка на дереве сидит. Я Алтая за ошейник, шлепаю, как следует: «Искать!» Он опять отбегает, садится на зад, не может понять, чего от него требуют, головой вертит. И убегает. Раздается лай. Подхожу. — опять белка на дереве. Веткой шлепаю собаку, даю команду. Уходит по следу. Минут через пять слышу: «О-о-о!» — голос совсем другой. Подхожу. На дереве соболь сидит. Бог ты мой! Бах! — котяра валится, я его в рюкзак. Бегу домой. Радости-то сколько и у меня, и у домашних! Еще бы! Первого соболя добыл. После того Алтай начал их искать. То в дупло загонит, то под корни деревьев.
Верный вскорости пропал, а вот Алтай прожил долгую и счастливую жизнь зверовой собаки. Кобель был исключительный. Утром идем в лес, он рядом. Находим след марала. Говорю: «Марал!» — и он весь день ищет марала, пока не найдет. Если первым встретится соболиный след и мне нужен соболь, командую: «Алтай, искать!» И он будет искать соболя. Рядом марал пробежит — так он даже внимания не обратит. Мой рекорд — семь соболюшек за день. А белок — сорок восемь, правда, не один брал, а с братом. До чего же умный пес! Лает редко. Ав! — и сидит молчит. Идешь к нему, идешь. Только остановишься, секунд пять постоишь, а он слышит — слух-то хороший! — и снова один раз: ав! Подходишь. Белка или соболь на дереве низко сидят. Когда собака лает дурниной, зверюшки забегают на самую макушку дерева. Алтай увидит, что я заметил, на каком дереве зверь сидит, разворачивается и уходит. Сутками мог сидеть у дерева, сторожить соболя. Сколько случаев было!
Однажды Алтай четырех маралов держал. Как-то в гору подымаюсь, вижу — пес встал, головой крутит и начинает медленно красться влево, влево, потом лег. Я ничего понять не могу. Потом вижу — три маралухи стоят. А лайка медленно, прячась за колодинами, дальше идет. Стала с противоположной стороны и голос подает: «Выр-выр». Маралы на меня выбегают, встают, головами вертят, понять ничего не могут. Алтай голову высунет из-под колодины, смотрит. У меня было старое ружье, гильзы рвало. Прицеливаюсь. Бух! Марал на колени падает, а добить не могу, патрон заклинило. Палкой долбил, долбил, наконец освободил ствол. Маралы недалеко. Алтай стоит, смотрит на животных, ждет, когда я стрелять буду. Только я выстрелил, он тут же подбегает к маралу…
Сейчас нет таких собак. Перевелись. Привозят как-то двух здоровых кобелей из питомника, говорят: «Имеют первый диплом по медведю». В неурожайные годы на орех весной медведь выходит на зеленку. На лодке по озеру плывешь, за день можно до тридцати штук насчитать. Так вот, пустили на медведя этих дипломированных собак. Побежали. Запах медведя учуяли, кругами походили и назад. Правда, видел потом, как эти два кобеля кабана разорвали в хлам, как волки, а потом съели, а вот медведя побоялись.
В последний год жизни Алтай за соболем километров двадцать бежал, но не смог догнать, сил не хватило. После этого не стал ходить на охоту. Его позовешь, он отбежит на горку, залает, загонит соболя на дерево. Пока к нему идешь, он молчит. А мог развернуться и домой уйти. Однажды ушел и не вернулся. Сколько лет прошло, а все охоты с Алтаем хорошо помню, горжусь им и сожалею, что такой собаки у меня уже не будет.
Анатолий Неверов