Треснул выстрел…
Соболь, сбивая кухту с веток кедра, полетел вниз и плюхнулся в рыхлый снег. Адамка с визгом рванулся к нему, но строгий окрик деда Евсея заставил его остановиться. Пес недовольно фыркнул и оглянулся на хозяина.
— Не шали, — сказал ему дед Евсей, закидывая «тозовку» за спину. — Не уйдет он, готов.
Старик подошел к соболю, вынул его из снега и встряхнул. Шерсть зверька в лучах утреннего солнца сверкнула золотом. Дед Евсей улыбнулся обветренными, потрескавшимися от долгого пребывания на морозе губами и довольно промолвил:
— Ладный зверь. Ладный, да-а…
Это был шестьдесят третий соболь, взятый дедом и Адамкой за нынешний сезон. Охотник освежевал зверька, сказал весело:
— Все, Адамка, шабаш, отохотились! Домой пора. — Он поправил крепления на камусовых лыжах. — Айда, дружок!
Человек и собака двинулись по кедрачу.
— Доберемся до дома и сразу в баньку, — ворковал дед Евсей, — а Устинья тем часом пельмешки нам сварит, горяченькие! Любишь пельмешки-то, Адам, а?.. Не крути хвостом-то, знаю, любишь. Пельмени — это тебе не килька в томате.
За три месяца, проведенные в таежной глухомани, старик так соскучился по домашнему теплу, уюту, по разговору с живым человеком, что давно уже никак не мог молчать — все говорил и говорил без умолку, обращаясь то к лесу, то к себе, но чаще к собаке.
— Да-a, надоели нам эти консервы, да и ты, тайга, тоже, — продолжал бубнить дед. — И как это мы с тобой, Адам, вертолет проморгали, а? Ведь три же раза прилетал, а мы о ту пору, как назло, по увалам шастали, а?
Но ничего, сами как-нибудь выберемся, без вертолета, — не привыкать. Три дня ходу — и дома. Так ведь?
Адамка на каждый вопрос хозяина участливо повиливал хвостом, словно понимал, о чем его спрашивают.
— Только бы непогодь не разыгралась, а эдак-то, по вёдру, живехонько дотащимся. Груз не тяжел — взял да пошел, чего там!..
Так, под безумолчное воркование деда, они добрели до зимовья — охотничьей избушки, стоящей на берегу застывшей таежной речки Маралихи. Пес, бежавший впереди хозяина, вдруг резко остановился, зарычал и ощетинился, нюхая на снегу чьи-то широкие, словно выдавленные лаптями, следы. Дед оглядел их и проворчал недовольно:
— Опять эта холера приходила… Да не ищи ты ее, — сказал он собаке, которая заметалась вокруг избушки. — Удрала уже, не знаешь ее, что ли, — пакостливая, как кошка, а трусливая, как заяц. Почуяла нас — и ходу… Тьфу!
Речь шла о незваной гостье зимовья — росомахе, постоянно надоедавшей человеку и собаке своими набегами: то стекло в оконце выбьет, то потолок разворотит.
— Пошли лучше обедать, ну ее, блудню…
В избушке дед сварил на каменке, заменявшей печь, макароны, заправил их килькой в томатном соусе и накормил Адамку, потом наелся сам. Закурил и принялся собираться в дорогу. Пересчитал добычу. Кроме собольего меха, у него оказалось еще двести шесть беличьих, три куньих и десяток горностаевых шкурок. Дед уложил их в мешки и произнес удовлетворенно:
— А что, брат Адамка, неплохо мы, однако, с тобой потрудились, совсем неплохо, да!
Мешки с пушниной, рюкзак с продуктами, котелок, топор и другой немудреный охотничий скарб старик положил на легкие нарты, накрыл весь груз медвежьими шкурами и все это крепко притянул к копыльям нарт капроновой веревкой.
Перед тем как тронуться в путь, дед Евсей в последний раз зашел в избушку и тщательно оглядел стены, углы, нары, стол — не забыл ли чего. На маральем роге, прибитом к стене, висел транзисторный приемник в кожаном футляре — подарок внука Володи, приезжавшего прошлым летом к деду в Усть-Кан из областного города. Приемник уже давно не работал: кончилась сила в батареях. На всякий случай дед потряс его и поднес к уху, но нет, приемник молчал.
— А была ведь отрада — за сто с лишком верст сидишь от людей, а всё-о знаешь, что на белом свете делается, да-а… — Дед ласково погладил приемник и надел его на шею. — Вдругорядь, Адамка, нам с тобой надо поболе батареек-то захватить, а то…
Дед вздохнул тоскливо и опять вспомнил о вертолете.
— И как это мы его прозевали? Заказать бы летчикам — те бы и подкинули нам батареек-то. Недотепы мы стобой, Адамка, да. И через это самое вот уж с месяц не знаем, чем бел-свет жив. Может, война стряслась или всемирное разоружение идет. А то, может, человек на звезду какую полетел, да. Нынче всякое может случиться. В общем, отстали мы, дружок, от добрых-то людей на целый месяц, теперь наверстывать придется. А все оттого, что с летчиками путем не решили, когда их ждать. Хотя нет, договаривались, помню, под Новый год их встречать, а тут на тебе — буран, язви его, как раз на те дни выпал, да…
Старик еще раз окинул взглядом углы, стены и отметил про себя, что избушка оставляется им по неписаному таежному закону в должном порядке: есть запас дров, растопка, на столе лампа с керосином, на полке туесок с мукой, байка консервов, кулек с солью, немного охотничьего провианта — как раз все то, что необходимо для случайного путника, попавшего в беду.
— Ну что же, Адамка, однако, поплетемся потихоньку, — сказал дед Евсей и совсем было собрался выйти на улицу, как вдруг замер, случайно взглянув повыше двери.
На притолоке поблескивала металлическая коробка. Это был карманный фонарик. Дед схватил его и радостно завозмущался:
— Ах ты, пропащий!.. А мы-ю с Адамкой ищем его чуть не всю зиму. Стервец ты этакий, надо же, куда запрятался!..
Дед передвинул кнопку выключателя — лампочка в фонарике ярко вспыхнула, осветив лицо старика и бросив тень от его головы на потолок.
— Горит! — воскликнул дед. — Ну, Адамка, теперь мы и со светом и с музыкой… Но как же он туда попал? — Дед задумался, посматривая то на притолоку, то на приемник. — А-а, вспомнил! Росомаху мы с тобой, Адам, как-то вечерком ходили отпугивать. Как вернулись с воли, я возьми да и сунь его туда, а опосля и забыл, куда девал: проклятая зверюга в тот час всю память отбила. Я ведь ее поначалу за мишку-шатуна принял, а с шатуном, паря, сам знаешь, шутки плохи, да!
Говоря это, дед Евсей вынул плоскую батарейку из фонарика и зарядил ею транзистор. Щелкнул выключатель, и старенькая охотничья избушка, срубленная еще в те далекие времена, когда по тайге шлялись шаманы с бубнами, наполнилась звуками шейка. Адамка с любопытством уставился на приемник, послушал некоторое время, а потом равнодушно начал вычесывать блох из-за уха.
— Не глянется? Мне тоже не шибко.
Дед Евсей поискал другую волну.
Из приемника полилась монотонная, печальная музыка. Дед послушал ее и сделал вывод:
— Похоже, турки какие-то плачут.
Он еще раз «порылся» в эфире, ища русскую речь, но в эту минуту отечественные радиостанции, как нарочно, передавали только музыку и песни.
— Ну что же, Россия поет — значит, все в порядке, — заключил старик и спрятал транзистор на груди под полушубком. — Айда, Адамка!
Выйдя из избушки, дед Евсей подпер бревном дверь, надел лыжи и впрягся в постромки нарт. Перед тем как сделать первый шаг, он посмотрел на лес, горы, глянул в небо и вдруг увидел редкое явление: слева и справа от солнца, окруженного гигантским радужным ореолом, сияло еще по одному солнцу. От двойников великого светила расходились в разные стороны прямые разноцветные лучи. Старик нахмурился:
— Не к добру это, Адамка.
Дед Евсей не был суеверным. Он просто отлично знал, что ожидает в тайге человека, отправляющегося в путь под тремя солнцами.
— Морозец к ночи градусов за сорок хряпнет, да! — убежденно сказал дед. — Боялись мы, Адамка, бурана, а стряслось обратное — лютость нас подкарауливает.
Путь в Усть-Кан был только один — по застывшей речке, бегущей в горах. А горные речки зимой норовистые — в очень сильную стужу в иных местах промерзают до дна, вода, встретив преграду, с оглушительным грохотом проламывает лед, выходит на поверхность и несется по льду чуть не быстрее, чем весной в половодье. Если наледь догонит тебя в каком-нибудь ущелье, где берега круты и непреступны, считай, что ты пропал.
— Не вернуться ли нам, Адамка, и не переждать ли стужу в избенке, а? — спросил дед. — Или бог помилует — дойдем как-нибудь?
У Адамки от мороза побелели ресницы и усы, покрылась изморозью вся его «шуба», но пес был бодр, подвижен и, как никогда, весел, потому что давно смекнул, куда собрался вести его ныне дед Евсей.
— Так как же быть-то — идти или нет, а?
Пес не обращал внимания на голос хозяина.
В предчувствии скорого возвращения домой, он в эту минуту носился в радостном возбуждении взад-вперед по старой, хорошо ухоженной тропинке, ведущей от избушки к речке, где виднелась прорубь и откуда начинался путь в его родной поселок Усть-Кан.
— Ладно, чему быть, того не миновать. Потопали, Адамка! — промолвил старик и решительно начал спускаться по отлогому косогору к речке, волоча за собой нарты.
У проруби дед Евсей остановился, поднял со льда длинную пешню и заткнул ее под привязь на нартах.
— Пригодится в дороге лунку пробить. Авось где хариусов наловим. Устинья потом рыбный пирог испечет, ушицу сварит. Верно, Адамка?
«Да верно, верно! Только пойдем скорее, чего ты тянешь?» — отвечал всем своим видом и поведением пес, которому не терпелось пуститься вниз по Маралихе…
Шагалось легко. Снег на льду лежал неглубокий и такой твердый, что даже тонкие Адамкины лапы не могли провалиться. Труднее было идти, когда на пути попадались участки голого льда. На скользкой глади дедовы лыжи и Адамкины лапы переставали слушаться — начинали разъезжаться в разные стороны. Человек и собака старались обойти скользкие места стороной — по берегу. Но там спутников подкарауливали такие завалы и буреломы, пройти сквозь которые деду Евсею с нартой никак не удавалось, и он снова выходил на лед.
Лед был прозрачен, как стекло. Сквозь него ясно просматривалось каменистое дно. На плесах в темной зеленоватой глубине иногда можно было разглядеть дремлющий косяк хариусов или лежащую на дне «широколобку» — речного бычка. На льду как в зеркале отражались разноцветные прибрежные скалы, синие горы и заиндевелая бурая тайга.
— Красотишша-то, а!.. — то и дело повторял дед.
Минуя места, где река была переметена снегом, охотник по привычке читал книгу зимней жизни таежного зверья и птиц. Вот речку пересекла рысь, оставив на снегу широкие круглые вмятины. Делая огромные прыжки, стрелой пронесся заяц — боялся открытого места. У небольшой полыньи дед Евсей приметил кровь, рыбью чешую и следы, похожие на следы гуся.
— Выдра жировала, — заключил он, — разбойница…
Река шла извилисто. Шагая по ней, солнце можно было видеть то слева, то справа от себя. Вскоре солнце пропало — его скрыли высокие горы. И сразу же сильно похолодало. У деда Евсея покраснели щеки и нос. Борода и брови покрылись густым инеем, а на усах зазвенели длинные сосульки. Из ноздрей стали выстреливаться струи пара. Начал время от времени поджимать то одну, то другую лапу Адамка и слегка повизгивать.
— Что, зябнут лапки-то? Ну-ка, покажь их.
У Адамки между когтей застыли льдинки.
Дед поковырял их и сказал ласково:
— Потерпи чуток. Вот дойдем до Дергачева лога, там и обогреемся. Айда быстрее!
…Ночевать расположились в устье ручья, впадающего в Маралиху. Дед Евсей нарубил гору сушняка, разгреб под разлапистой елью снег и запалил сразу два костра. Пока они горели, охотник соорудил над одним из них навес из лохматых пихтушек. Когда костер под навесом прогорел, старик убрал угли и на горячую землю накидал пихтового лапника. В другой костер он подбросил несколько толстых кедровых сушин, повесил над огнем котелок с водой и принялся налаживать постель.
— Мороз хитер, а мы еще хитрее, — накрывая медвежьими шкурами теплый лапник, разговаривал он с Адамкой. — Спать будем, как на печке… Комфорт!
После ужина, состоявшего все из тех же макарон с килькой и сухарей да горячего навара шиповника, заменявшего чай, дед Евсей забрался по пояс в спальный мешок, накрылся одной из медвежьих шкур и кликнул Адамку:
— Ложись рядом, теплее будет!
Адамка нырнул под шкуру и доверчиво положил свою морду на колени хозяина.
— Эх ты, псина-волосина!.. — потрепал его дед Евсей по затылку и начал свертывать козью ножку.
Был уже глубокий вечер. В черном небе ярко блестели крупные холодные звезды. По лесу разносились выстрелы. Это лопались от мороза деревья. Костер горел жарко. Кухта на ели плавилась и капала. Из-под навеса валил густой пар.
Дед Евсей покурил, влез в мешок по шею и лег, повернувшись спиной к огню. Потом с головой накрылся шкурой. Спину ему грел костер, а груди отдавал свое тепло Адамка. От пихтовых лап шел горячий смолянистый дух и клонил ко сну.
— Комфорт, — повторил дед и вдруг вспомнил о транзисторе, лежавшем у него на груди под полушубком. — Чего это мы про радио-то забыли?
Он включил приемник и сразу же наткнулся на голос Москвы. Говорили поочередно двое — диктор Герцог и еще какая-то женщина. Они передавали последние известия. По их рассказам старик понял, что в мире все относительно спокойно.
По радио запела Людмила Зыкина. Запела про то, как течет Волга, и про семнадцать лет. Старик любил эту певицу. Ее голос почему-то всегда вызывал в памяти деда образ Устиньи, его жены, крепкой и круглой со всех боков женщины.
— Устя… — улыбнулся дед Евсей и заворковал:— Хороша она у меня была, здорова… Да и ноне еще справная — восьмой десяток, а ни на один бок пока не жалуется, да… А у меня вот, Адамушка, чую, сердчишко чего-то не так побрякивать стало. Да оно и понятно — годы, войны, контузия, а потом этот наш промысел, язви его…
Дед промолчал, затем заговорил снова:
— Да, промысел наш — пытка… Но надо, надо Адамка. Мы же с тобой, в конечном-то взгляде, не просто охотники, а поставщики финансов. Ведь мех — это золото. Стало быть, работа наша большой государственной важности и самая что ни на есть политическая. Вот братец, какие мы с тобой люди, хоть и спим сегодня в снегу под звездами!
Явно довольный своими умозаключениями, старик забрался в спальный мешок с головой и на время умолк. Потом начал прикидывать, сколько он получит денег за меха.
— Ежели по сороковке за соболя кинут, то с остальным-то мехом тыщенки три наберется, — подытожил он. — Неплохо, брат Адамка. Долги, какие есть, раздадим, моторку купим, и на житье до будущего сезона еще останется. Вот только не знаю, как мне тебя, псина-волосиyа, отблагодарить. Ведь без тебя- то мне и десятой доли не добыть, а?
Дед любил Адамку, как родного брата. Порой даже забывал, что Адамка не человек, а всего лишь собака. Кормился с ним из одного котелка, делил поровну хлеб и тепло. Пятьсот рублей предлагали деду Евсею охотники и в придачу обещали щенят от самых породистых лаек. Но не позарился старик ни на то, ни на другое. Отвечал всем сухо и кратко:
— Друзьями не торгую. Ясно?
Адамка был настоящим другом деду.
Не раз за восемь лет их совместной промысловой жизни спасал он старика от верной смерти и без конца выручал из беды. Как-то раз в непогодь ударило деда колючей еловой веткой по обоим глазам и ослепило. Дело было в глухой тайге.
— Не вижу, Адамка! — сказал охотник и взял собаку на поводок. — Веди, дружок!
И Адамка повел. И вывел ослепшего человека из дикой таежной глухомани. Когда зрение у деда восстановилось, он поклялся беречь Адамку пуще своих глаз. И берег. От злых людей и хищного зверья. Адамка чувствовал это и отвечал своему хозяину беспредельной верностью.
Однажды завистливые люди украли Адамку и куда-то увели. Два дня и две ночи дед Евсей не находил себе места. От тоски потерял аппетит, почернел лицом и осунулся.
— Экая беда — собаку потерял, — посмеивались над стариком знакомые. — Да вон их сколько по улице носится — только выбирай!
— То шлюхи, а не собаки, — вкладывая особый смысл в слова, мрачно отвечал дед Евсей. — Мне Адамка нужен, а не эта уличная бродяжня.
Адамка вернулся домой на третьи сутки. Перегрыз привязь, на которой его кто-то держал, и так, с обрывком веревки на шее, и появился перед своим хозяином. От радости дед Евсей даже пустил слезу. Но Устинье, заметившей эту его минутную слабость, сказал:
— Однако, с глазами опять что-то неладно. Не ел долго — оттого, что ли? Свари-ка нам
с Адамкой пельменей. Он тоже голодный — от чужого, знаю, не возьмет.
Промысловики, видавшие, как работает Адамка в тайге, дали ему кличку Пес Золотой Нос. И он того заслуживал: не было дня, чтобы пес не загнал на дерево соболя или не выследил белку. Работая с ним, дед Евсей давно оставил кулёмки и обкладные сети: зачем ему эти снасти, когда их с успехом заменяет Адамкино чутье, его особый талант?..
— Золотой Нос… — улыбнулся старик.— Ну, давай спать.
…Человек и собака проснулись от страшного грохота и треска. Дед откинул шкуру, высунулся из мешка и сел, прислушиваясь к шуму, идущему с реки, окутанной туманом. Спросонок он долго не мог сообразить, что там творится. Казалось, кто-то громадный колотит костяной лапой по реке, раскалывает лед и сопит.
— У-у, — наконец сообразив, в чем дело, произнес с тревогой дед Евсей. — Плохи наши дела, Адамка. Маралиха задурила. Да оно и должно, было так случиться: морозяка-то эвон какой — огонь и тот замерз.
Там, где с вечера ярко полыхал огромный костер, сейчас тлели головешки, над ними клубился пар. Было еще довольно темно, но небо уже слегка посветлело.
— Ну что же, — выбираясь из спального мешка, сказал дед Евсей, — давай, Адамка, вставать да думать, как нам теперь быть.
Старик оживил костер, подкинув в него хворосту, и отправился на берег глянуть на Маралиху.
Речка вышла из берегов. Лед, по которому текла вода, трещал и дыбился торосами. Все это тонуло в густом холодном тумане. О ходьбе по речке нечего было даже и думать, а пробираться на Усть-Кан по берегам — тем более: скалы, бурелом и чащобу с нартой не одолеешь.
— Вот так, брат Адамка, — вернувшись к костру, промолвил дед Евсей, — зазимуем мы, кажись, здесь.
Дед принялся кипятить чай, обдумывая создавшееся положение. Наледь на речке неглубокая, но идти по ней в валенках — это погибель.
— Однако дороговато могут обойтись нам наши соболи да белки. Еды у нас с тобой на два присеста, а она, Маралиха-то, может неделю продурить, а то и поболе. Но ничего, похуже бывало.
Дед напился чаю и стал собираться в дорогу, совершенно не представляя, как ему удастся перехитрить коварную речку. И вдруг, когда уже все было привязано к нарте, старик обратил внимание на пешню.
— А вот ты-то, голуба, нас и спасешь! — обрадованно воскликнул он. — Адамка, собирайся! Покатим сейчас, как на тройке.
Подтащив нарту к речке, старик спустил ее в наледь и усадил на передок Адамку. Сам стал на зад и, упираясь пешней в лед, сдвинул нарту с места, поехал. Несмотря на густоватую снежную шугу в наледи, нарта пошла ходко.
— И чего это мы вчера не додумались так ехать?
— Уж где бы нынче были!.. Правду говорят: век живи, век учись…
Работая пешней, старик ловко лавировал между торосов и каменных глыб, торчащих из льда. Иногда он останавливался и укутывал собаку в шкуру медведя, говоря:
— Мне-то тепло, даже жарко — работаю. А ты, дружок, шибко-то на туман нос не высовывай: он у тебя золотой и еще нам тыщу раз сгодится.
И они продолжали ехать.
— Километров двадцать уже отмахали,— заметил дед Евсей к полудню. — Обогнать бы наледь, тогда бы мы покатили еще скорее.
Но обогнать наледь им быстро не удалось: на пути попался участок речки, переметенный снегом. Снег, подмоченный водой, был темный и подозрительный. Нарта уперлась в него обледенелыми полозьями и дальше не пошла.
— Сели на мели… — проворчал дед. — Будь оно все неладно! Как же теперь вывернуться?
Он посмотрел на берега: они были круты и по-прежнему непроходимы. Впереди, насколько позволял видеть туман, лежал зловещий мокрый снег. Старик оглядел свои валенки, подшитые красной резиной, и крякнул от досады:
— Дрянь дело-то. Но придется рисковать, другого ничего тут не придумаешь.
Дед, морщась, ступил в снежную жижу, затем впрягся в постромки и зашагал, хлюпая валенками. Адамка попытался последовать за хозяином, но тот приказал ему оставаться на нарте. Не одолел дед и ста шагов, как валенки у него промокли и ноги стали мерзнуть. Старик побежал рысцой, но скоро выдохся. А коварному снегу не было видно конца. Превозмогая усталость и ноющую ломоту в ногах, дед вновь попытался бежать, но не смог: закололо в правом боку. Старик пошел шагом, бормоча сокрушенно:
— Вот беда-то… Неужели так глупо сгину — даже в бане напоследок не попарюсь? Ну не-ет… Нет, нет! Обезножу, но выберусь. Выберусь, Адамка!
Старик снова пустился бегом, с шумом выпуская изо рта струи пара и упрямо твердя:
— Врешь, Маралиха, выберусь, язви тебя…
Влажный снег кончился совсем неожиданно.
Впереди опять показался чистый лед, по которому тонким слоем текла вода.
— Давно бы так! — обрадовался старик и, вскочив на задок нарты, схватил пешню. — Впереди, Адамка, где-то совсем недалеко, Соловьевское зимовье должно быть. Только бы ноги до него не окостенели…
На валенках деда Евсея толстым бесформенным слоем настыл лед, а сам дед весь закуржевел и сделался белым, как снежная баба.
— Нажимай, Евсей! — подбадривал он себя, орудуя пешней.
Вскоре нарта обогнала наледь (та лавой вливалась в широкую полынью у одного из прижимов), выкатилась на сухой лед и понеслась по крутым склонам застывших перекатов. Пешня звенела, дед крякал, полозья нарты стучали, как кости…
Зимовье охотника Соловьева (такая же избушка, как у деда Евсея) стояло в устье незамерзающего ключа. Подогнав нарту к пологому берегу, старик спрыгнул на снег и со всех ног пустился к избешке. Адамка кинулся за ним.
В избушке было пусто и холодно, но в железной печке лежали дрова. Дед поджег бересту, и сухие поленья тотчас загорелись ярким пламенем. Дед стащил валенки и мокрые шерстяные носки, оголив розовые ступни ног.
— Румяные — это ничего. Вот кабы побелели, тогда похуже бы пришлось… — Дед снял «тозовку» со спины, потом полушубок и обернул им озябшие ноги.
Печка раскалилась докрасна, избушка наполнилась теплом, а ногам деда стало даже горячо.
— Ну вот, а я уж было попрощался с бел- светом… Спасибо тебе, Соловьев, за дрова… А что, Адамка, не заночевать ли нам здесь? Отдохнем, обсушимся и завтра поутру двинемся в Усть-Кан, а?
И они остались на ночь в избушке.
…Беда стряслась в полдень следующего дня, когда до Усть-Кана оставалось каких-нибудь километров восемь. Старик шел подле самого берега, обходя стороной крутой порог.
Вдруг его правая нога сорвалась в трещину, и он полетел на спину, ударившись затылком об лед. От сильного рывка постромки развязались, и нарта, набирая скорость, покатилась по крутому склону порога вниз, где виднелась большая полынья.
— Адам, держи ее! — вырвал дед ногу из трещины, перевернулся на живот и сгоряча заскользил следом за нартой.
Пес не понял приказа хозяина и кинулся держать его самого, вцепившись зубами в полу полушубка. Но лед был скользкий, а дед тяжелый, поэтому Адамка, как ни упирался, удержать старика не смог.
Нарта вместе с грузом улетела в полынью и закружилась в воде. Человеку и собаке был тоже уготован путь в пучину, но в самый последний момент деду Евсею чудом удалось ухватиться за камень, торчащий из льда, и удержаться буквально в двух шагах от полыньи. Вместе с ним остановился и Адамка.
Некоторое время дед лежал неподвижно, еще не веря в то, что уцелел. Потом он поднял голову, сел, прислонившись к камню спиной, и только тут почувствовал нестерпимую боль в правой ноге. Пошевелил ступней и понял, что нога его сломана.
— Лешак тебя ешь… — скрипя зубами, про-стонал он и бросил взгляд на нарту.
Ее кружила вода, над которой клубился пар.
«Мешки намокнут, и нарта уйдет под лед, — с испугом подумал дед. — Дорога каждая минутка».
Он попытался ползти вверх от камня по ледяному склону, но вскоре убедился, что эта затея бесполезна: лед гладок, а склон крут — не выкарабкаться. К тому же у старика начала сильно кружиться голова и его стало поташнивать.
— Однако, это конец…
Дед снял с плеч «тозовку» и несколько раз выстрелил в воздух, совсем не надеясь, что его кто-нибудь может услышать.
— Да, конец… Прощай, друг Адамка! Видать, такая уж доля наша — сгинуть вот так по-дурацки. Прощай! И прости, что сгубил тебя ни за понюшку табаку. Прости, братка… прости дурака старого…
Дед притянул к себе Адамку, прижался лбом к его морде, и по щекам старика потекли слезы.
Собаку трясло: она поняла, что хозяин попал в непоправимую беду, и лизала ему лицо своим горячим языком. Неожиданно собака замерла и навострила уши, вглядываясь в туман над водой. Но там ничего особенного не было видно, лишь продолжала кружиться нарта. Но собака вдруг вырвалась из объятия деда Евсея, решительно прыгнула в полынью и пропала в тумане.
— Адамка! — вскричал дед. — Назад!
В ответ не последовало никакого отклика.
— Погубил собаку, старый черт… Погубил!
Дед прикладом «тозовки» принялся отчаянно долбить лед, чтобы сделать в нем ступеньки. Но тут старика охватила такая слабость, что он выронил из рук «тозовку», и она улетела в воду. Чтобы не свалиться самому в полынью, дед привалился спиной к камню и замер.
Последнее, что он увидел, — это была отвратительная рожа росомахи. Хищник лежал на том месте, где дед сломал ногу, и неотрывно следил за человеком.
— Кончины ждешь, шельма…
…Об остальном рассказали позднее братья Кожуховы. Они в тот день ездили на лошади за сеном вверх по Маралихе.
— Едем, значит, — говорил старший брат, — и вдруг слышим: где-то далеко-далеко защелкала «малопулька». Остановились мы и гадаем: что бы это могло означать? Пока гадали, судили да рядили, собака, видим, подбегает. Обледенелая вся, как черпак у водовоза. Батюшки, да это же Евсеев Адамка! А он повизгивает, хватает нас за полы и назад отбегает — приглашает за собой идти. Ну, мы лошадь развернули и погнали следом за ним. Подъезжаем к полынье и видим сквозь туман: на той стороне дед Евсей лежит. Зовем его — не откликается. Испугались: уж не умер ли?
— Без памяти, оказалось, был, — закончил рассказ младший Кожухов. — Сотрясение мозга получил, как позднее выяснилось. Ну, вызволили мы его из беды. Не без труда, конечно. Потом нарту из воды вытащили и айда во весь мах на Усть-Кан. Адамка сидел всю дорогу в санях подле деда, а тот все бредил: «Адамка, назад! Вернись, Адамка!» В общем, без Адамки не видать бы нам больше Евсея в живых.
Игнатий Пономарев
«Охотничьи просторы»