Будучи научным сотрудником Красноярского отделения ВНИИОЗа (Всесоюзный научно-исследовательский институт охоты и звероводства им. проф. Б.М.Житкова, г. Киров), я понимал, что должен определиться с собственными научными интересами и начинать движение к «остепенению». Но, с одной стороны, не знал, как это делать, а с другой — не чувствовал потребности в этом. Стремление к охоте и странствиям составляли для меня смысл жизни, все остальное рассматривалось лишь в аспекте совместимости с основным направлением. Я воспринимал себя не ученым, а достаточно грамотным наемным специалистом, решающим практические задачи, «требующие научного подхода». Необходимость изыскания дополнительных денег для содержания семьи на уровне, диктуемом окружением, подталкивала к промысловой охоте, конкретно к охоте на соболя. Я с нетерпением ждал осени, хотя понимал, что собаки слишком молоды для успешной охоты.
В первых числах октября я прибыл с грузом в пос. Малый Анзас, откуда в пос. Малый Он можно было попасть только моторной лодкой. Автодорога Абаза — Ак-Довурак еще только строилась и не дошла даже до Кубайки, которая находилась в шести километрах от Малого Анзаса. Груза было много: металлические печи с трубами для избушек, инвентарь, посуда, продукты, требовалось минимум две моторки. Одна была налицо: заготовитель Шорского охотпромхоза Федя Галочкин, живший в Малом Анзасе, и по службе, и по дружбе готов был заводить мотор хоть сейчас, но ему не хотелось делать два рейса. Десяток лодок лежали на берегу Оны, нашлись и лодочники, но всем было недосуг, не интересовала и оплата. Да и осенняя вода в реке была очень мелкой.
— Неси спирт, — говорит мне Галочкин, убедившись в тщетности уговоров.
Я послушно достаю из рюкзака пятилитровую канистру с медицинским спиртом, полученным в отделении для обработки биологических сборов, на всякий случай отливаю часть его в две полулитровые бутылки. Сам я к спирту не успел пристраститься, и взят он для гостинцев. Вполне сознавая провокационную роль канистры, вся операция идет на глазах мужиков, они отнекиваются от выпивки, соглашаются «только по одной».
Через час четыре лодки уже гудят вверх по Оне, на Фединой — я с собаками, весь груз расхватали остальные лодочники. Возле Кубайки, мимо которой мы проплываем, молодая лайка Мирка, освобожденная от поводка в целях безопасности, бросается в воду и давит двух домашних уток. Удается возместить ущерб хозяину бутылкой спирта, утки все рано предназначались на забой. Двумя днями раньше я уже платил за трех куриц. Выросшая в городе Мирка все живое, за исключением людей и собак, считает дичью. Она пытается ловить и телят, и овечек: ее откровенная, неистовая страсть к охоте удивляет даже бывалых охотников, все заранее интересуются будущими щенками.
На устье ручья Колган стоит рыбацкая избушка, в которой находится брат одного из лодочников.
— Георгий! — кричат ему еще с воды. — Доставай хариуса на закуску!
Георгий с неохотой ставит на уличный стол миску с малосолом. Ему первому наливают полстакана.
— Неси икорки, закусить.
— Нет икры, одни самцы катятся, — виновато отвечает он.
После второй стопки Георгий приносит из ключа литровую банку незрелой икры и небольшого таймешонка.
От Колгана отходим уже на пяти лодках. При подходе к Малому Ону река зажата в скалах и эхо пяти моторов приходит в поселок, как рев реактивного самолета. Все население поселка в количестве шести человек высыпает на берег встречать необычную флотилию.
Утром на мужиков жалко смотреть: куда девался вчерашний молодой задор? Как сонные мухи бродят они по берегу, поочередно проверяя пустую канистру из-под спирта, матюгаясь негромко в собственный адрес. Вполне трезвый Галочкин с издевкой расспрашивает их о здоровье. Чувствуя бессознательную вину, достаю из рюкзака припрятанную бутылку. Мгновенно весь берег повеселел, засуетился, слышно стало ритмичное кряканье с шумным выдохом, потом уже и чокаться начали, солидно и не торопясь. Через полчаса лодки дружно загудели и веселые мужики с прощальными криками покатили домой.
Еще с весны мы договорились с местным охотником Петром Хмелевым охотиться с собаками на вновь организованном стационаре ВНИИОЗа, расположенном в бассейне реки Левый Малый Он, с условием, что позже, на капканный промысел он уйдет на свой участок. Из города я привез его жене Пане все ее нехитрые заказы, теперь мы с ней почти друзья и она надеется, что я «научу ее охламона охотиться». Разговор супругов постоянно перемежается матюгами, звучащими вполне приветливо и даже ласково. О их манере разговора известно в поселке и за его пределами, все уверяют меня, что привыкну и я.
Через день я трогаюсь в путь, держа в поводу Соета, нагруженного тяжелым вьюком, поверх которого привязана металлическая печка. Соет — настоящее чудо природы. Небольшого роста серый мерин, крепкий и выносливый, весь год живет на подножном корме, освобождая хозяина от каких-либо забот. Хмелев купил его у заезжих тувинцев, лошадь была явно ворованной, что не уменьшало ее достоинств. Видимо раньше Соет принадлежал тувинцу-охотнику: он привычно и уверенно несет вьюк, ловко обходя деревья, осторожно перешагивая и даже перепрыгивая большие колодины. Надо видеть, как точно он сдвигает вместе все четыре ноги перед высокой колодиной, медленно поднимает вверх и опускает за препятствием переднюю часть тела, перенос задней — уже не требует осторожности. Соет смело идет в воду и, главное, не боится выстрелов.
Добравшись к вечеру до стационара, я развьючиваю лошадь, подвязываю поводья и стремена и отправляю Соета домой, надев на шею ботало — колокол из автомобильного поршня для отпугивания медведей. В поселке Хмелев навьючит очередной вьюк и придет с лошадью сюда.
«Соет — настоящее чудо природы»
Вечером вставляю в рамы окон заранее вырезанные и привезенные с собой стекла, выкладываю фундамент из плитняка и устанавливаю печь, пристраиваю в углу умывальник с тазом и начинаю готовить ужин. Набегавшиеся до изнеможения собаки пластом лежат под нарами, спят: Мирка мелко перебирает лапами и тихо взлаивает во сне, ловит кого-то, наверное, куриц. Последнюю она задавила у Хмелевых, Петр тайком выкинул добычу в кусты, во избежание лишней ругани. Дорогой собаки загоняли несколько белок с земли на деревья, надо было добыть хоть одну для затравки, но за плечами — карабин, а пуледробовое ружье «Белка» упаковано во вьюке.
В избушке тепло, дверь открыта настежь, в печке видны всполохи пламени на прогорающих поленьях. После ужина я сижу у открытой двери, с наслаждением курю, бездумно всматриваясь в темноту леса, чуть слышно журчащую обмелевшим ключиком, слушаю шумные вздохи собак, перебравшихся в сени, и чувствую себя счастливым. Это первое в моей жизни собственное зимовье, еще не обжитое и неухоженное, но определенно свое, хотя бы на ближайшие годы. Я ловлю себя на мысли, что впервые за последние годы чувствую себя спокойно и уютно, как будто вернулся домой после долгой и трудной дороги. Хорошо, что первую ночь я ночую здесь один, как хозяин, Хмелев будет уже гостем.
Избушка, построенная без гвоздей
Спал крепко, проснулся на рассвете от азартного взлаивания собак, вышел посмотреть. Мои охотники добывали шадаков в ближайшей колонии, нарыли уже большие кучи земли. Весь день ушел на устройство и благоустройство: принес из-под горы хорошего сена от пищух для себя и для собак (именно за запасы сена пищуха зовется сеноставкой, а шадак — это хакасское название). После обеда колол и складывал в поленницу дрова, напиленные еще весной, собирал вокруг избушки подсохшую щепу для растопки.
Хмелев появился поздно вечером, когда я готовил ужин. За десять дней мы завезли в избушки пять вьюков. После третьего рейса отпущенный домой Соет догадался устроить себе отгул, спрятавшись по дороге в боковом ложке, при этом вел себя очень осторожно, стараясь не выдать местонахождение звоном ботала.
После завоза, привязав собак у избушки и взяв с собой Соета, мы направились в ручей Правый Малый Он, где во время завоза несколько раз слышали рев марала. Сразу после развилки реки почти вплотную наткнулись на небольшого медведя, который не спешил убегать. Без всяких сложностей я добыл его одним выстрелом, даже эмоции не успели возникнуть, просто прицелился с упора в голову, под ухо и нажал на спусковой крючок. Промазать на сорок метров было невозможно, медведь беззвучно рухнул в ломкую высокую траву и исчез из виду. Это был молодой самец по третьему году, с хорошей черной шкурой и толстым слоем подкожного сала. Желудок зверя был до отказа наполнен кедровыми орехами вперемешку со стержнями шишек. Марал был бы привычнее, но осенний медведь, отъевшийся на орехах, тоже неплохо. Главное — охота обошлась в один день, хотя вернулись уже в темноте. Мирка к добыче отнеслась равнодушно, а Марс агрессивно хватал шкуру зубами, не забывая отскакивать после броска на нее.
Подошло время охоты, а снега нет и не предвидится. Мы ежедневно выходим на промысел, иногда даже с ночевками в верхних избушках. В этом году хороший урожай кедровых орехов, часть шишек еще висит на ветках деревьев, повсюду разбросаны пустые, полупустые и совсем целые шишки, особенно заметные на чистом моховом покрове. Перезрелые шишки легко шелушатся в руках, весь день я щелкаю маслянистые орешки. Много и белок, но не все успели опушиться, часть их с низким волосом и полуголым хвостом. Мои собачки кидаются и лают на все, что шевелится: на белок, кедровок, пищух и дятлов. Постепенно они начинают понимать, что интересует хозяина, и недоумевают, почему одна белка хуже другой. Белок собаки загоняют на дерево с земли, я и сам нередко вспугиваю этих хлопотливых зверьков, прибирающих богатый урожай кедра. Выборочно я добываю в день десяток зверьков, Хмелев приносит больше, но менее разборчиво.
Теперь уже не помню, по какой причине, скорее всего, без всякой причины в один из дней мы идем на охоту вместе, и Хмелев вместо «Белки» берет мой карабин, обычно висевший над лежанкой. Мы сходили через гриву в Правый Он, настреляли десятка два белок. Мирка впервые облаяла глухаря, облаяла классически, с отвлечением внимания птицы от охотника, и мы успешно добыли его из карабина. Вернувшись вечером домой, обнаружили у избушки свежие следы лошадей и конский помет, в сенях выброшенное из мешка на пол медвежье мясо, в избушке — полный разгром. Исчезло почти все и, главное, «Белка» Хмелева.
— Тувинцы! — матюгнулся Хмелев, уже знакомый с их повадками.
Сгоряча мы кинулись в погоню по следам, ведущим в левый распадок. На мокрых мочажинах было видно, что всадников трое, и идут они быстрой рысью, комки грязи от копыт отлетают далеко назад. Километра через два я остановился: преследование было бессмысленным во всех отношениях. Всадников не догонишь, они пошли на Кантегир и далее в Туву, вечереет и мы устали за день. Если даже догонишь, что дальше?
— На час бы раньше вернуться, — говорит Хмелев.
— Хорошо, что не вернулись, — возражаю я. — Встреча была бы не в нашу пользу: собаки раньше времени выдали бы наш приход, да и к стрельбе по людям мы не готовы.
— Получается, что куда ни кинь, везде клин.
— Получается так. Скорее всего, они кинулись бы наутек, и не дай Бог, если бы нам удалось подстрелить хоть одного.
— Вот сволочи, в прошлом году избушку в Медвежьем логу обчистили. «Белку» жалко, да и остальное тоже.
Тувинцы забрали всю пушнину, патроны, масло, сахар, консервы; я лишился запасной одежды, спальника и наручных часов, оставленных на столике. Остались мешок сухарей, крупы; в спешке воры не заметили фляжку со спиртом и мой нож, лежавшие на подоконнике. Вот и пришло время неприкосновенного запаса, правда, пить пришлось из консервных банок, кружки тоже уехали в Туву. Мне просто повезло, что не украли карабин, с ним могли возникнуть длительные проблемы. «Белка» Хмелева была нелегальной. Наутро он отправился в поселок за ружьем, сахаром и чаем, а я сел заряжать дробовые патроны к своей «Белке», боеприпасы для зарядки остались, скорее всего, их не заметили на дальнем конце полки. Добытый накануне глухарь оказался покрытым слоем жира, чего ни я, ни Хмелев никогда не видели, да и не слышали. В зобу и желудке птицы было около сотни кедровых орешков.
Вскоре выпал снег. Мирка постепенно научилась находить белок на деревьях, на слух и на нюх, но отказывалась идти даже по абсолютно свежему соболиному следу. Попытки водить собаку по следу на поводке результатов не дали, у нее уже появился азарт на беличий запах, я шел по соболиному следу, а собачка тянула назад, к цокающей белке. К середине ноября снег стал почти по колено, да и срок командировки заканчивался. Вместо соболей я добыл сотни две экскрементов, состоявших почти из одной ореховой скорлупы.
В предпоследний день охоты, по дороге из верхней избушки в центральную, собаки загнали на дерево сразу двух соболей. Правильнее будет сказать, что один соболь загнал на дерево другого, а собаки прихватили их на месте ссоры. Один из зверьков сидел на нижних ветвях и был весь на виду, второй урчал сердито высоко в кроне. Сбив нижнего, я дал собакам вволю натешиться, не считаясь с последствиями для шкурки. Второго никак не удавалось рассмотреть или выпугнуть выстрелами, пришлось лезть на соседнее дерево, с которого я чувствительно брякнулся при спуске. Я нес соболей в руках, дразня собак и едва успевая отдергивать добычу от их прыжков…
В начале декабря, созвонившись с директором Курагинского охотпромхоза Виктором Ивановичем Безродновым, я взял в краевой охотинспекции лицензию на косулю и выехал в Кордово, где находилась контора хозяйства. Ехал поездом до Абакана, автобусом — до Минусинска, дальше — на попутках. В те времена было естественным и обычным выйти из дома и, пересаживаясь с грузовика на грузовик, добираться до пункта назначения. Самосвал с углем, подобравший меня на выезде из Минусинска, не очень быстро ехал по обледенелой дороге, однако, на крутом повороте у села Малая Иня совершенно неожиданно вошел в занос и опрокинулся вверх колесами. Машина удачно повисла на куче собственного угля, лишь слегка помяв крышу кабины, даже стекла остались целыми. Шофер стал соображать, как вернуть машину в исходное положение, а меня подобрал очередной грузовик.
Виктор Безроднов, окончивший охотоведческий факультет годом раньше, был старше меня лет на пять, имел сформировавшуюся систему жизненных ориентиров, целеустремленность, настойчивость и заметную тягу к однозначным решениям. В его рассуждениях все было обосновано, разложено по полочкам, не оставалось места сомнениям и лирике, в местных обстоятельствах и условиях все это выглядело приземленным и даже скучным. Виктор держал лаек, вполне рабочих, каждую осень ходил соболевать, к охоте относился серьезно, готовился обстоятельно, как настоящий профессионал. Охота и подготовка к ней превращались у него в точно рассчитанный технологический процесс, лишенный неожиданных случайностей и всякой романтики. Мне было вполне понятным и даже близким его внимание к доходной части собственной охоты, но столь тщательный финансовый анализ результатов казался непривычным и излишним.
Безроднов дотошно вникал во все детали производственных процессов, как говорили в деревне — «лез во все дыры», с целью контроля, вызывая естественное в таких случаях недовольство. Индивидуальный характер промысловых работ, полная самостоятельность решений на промысле приучают охотников к определенной свободе, попытки посягательства на эту свободу вызывают неприятие. В период моего приезда Безроднов судился с водителем промхоза за какую-то провинность последнего, похоже, из принципиальных соображений: с правовой точки зрения процесс был вполне законным, с практической, житейской стороны выглядел никчемным, не стоящим затрат времени.
Я жил в доме Безродновых, у нас было достаточно времени для знакомства и разговоров. По институту я Виктора не знал. Его жена Лида, профессорская дочка, сугубо городской человек, приехав жить в эту дыру, совершила поступок, непонятный для многих. Я внимательно присматриваюсь к супругам, искренне считая профессорское чадо необычным продуктом общества, но ничего особенного не замечаю. Семья как семья, обычные люди с обычными заботами и обычными надеждами на лучшее будущее.
Курагинский район с огромными таежными территориями, трудно доступными для освоения, тем не менее, осваивался, и в первую очередь староверами, населявшими самые отдаленные углы. Удаляясь от напора цивилизации, отгораживаясь от нее непроходимыми пространствами, эти люди кормились от реки и тайги, пытаясь сохранить свой образ жизни, свои устои, свою религию. Недостатка в охотниках не было, хотя заброска на промысел через речные пороги была трудной и даже опасной. Спускаемый сверху план всегда был для Безродного законом, всегда выполнялся, поэтому он считался надежным и исполнительным директором. Мне не все нравилось в его директорских решениях, но это были конкретные решения конкретного директора, осуждать которые у меня просто не было права. Я рассуждал, что всякое решение принимается в конкретных условиях и обстоятельствах, которых я мог не знать или недопонимать за отсутствием опыта.
На охоту за козами мы выехали на грузовой машине в южную, мелкоснежную часть района, где лесные угодья граничили или перемежались со степными участками и полями. Косуль было много, мы гоняли непонятные для меня загоны втроем, третьим был водитель, всякий раз козы проходили в стороне от стрелков. За два дня мы видели три десятка косуль и добыли всего двух, обеих подстрелил Виктор. Конечно, я был сражен наповал, когда он объявил, что мясо пойдет в промхозный план, чтобы оправдать использование машины. Лично добыв косуль, он имел право на любое решение, коль иной порядок не был оговорен перед охотой, я воздержался от комментариев, посчитав их бесполезными. Обиды не было, было недоумение и попытки понять целесообразность такого поступка.
После Нового года, точнее — после окончания зимнего промысла я приступил к работе по охотустройству Шорского промхоза и начал ее с детального опроса всех штатных охотников. Меня интересовало буквально все, относящееся к охоте: площадь и границы опромышляемых участков, их оборудование, расположение и состояние избушек, способы охоты, величина заработка. В процессе опроса невольно знакомишься со всеми сторонами жизни охотников, вникаешь в детали быта, характер взаимоотношений с соседями, психологию отношения к природе. Народ, как и везде, достаточно разный во всех отношениях.
Больше всех добывает соболей Бесштанников, далеко за сотню, однако, ни у меня, ни у соседей он не вызывает симпатии. Осваивая большую территорию из единственной, захудалой избушки, он ночует на промысле во временных балаганах у костра, живет как дикий зверь, не щадя ни себя, ни таежной живности. Расставляя на временных путиках сотни капканов, он теряет их во время снегопадов, оставляя смертельные ловушки для бесполезного улова. Его пушнина часто повреждена мышами, за неимением условий плохо обработана. Охотники поговаривают, что Бесштанников бьет осенью до десятка маралов, бросая их в тайге на прикормку соболей.
В охотничьей системе нет критериев отбора охотников, каких-либо квалификационных требований: каждый волен попробовать себя, был бы свободный кусок тайги. В пестрой массе штатных охотников выделяется около десятка настоящих профессионалов, в основном это староверы и выходцы из староверов. Воспитанные с детства обстоятельность и трудолюбие, совестливое отношение к природе, обязательность, неизбежно сказываются и на охоте, на отношении к ней. Приняв задание, такой охотник выполнит его любой ценой, или же задания не примет, толково обосновав причину. Мне нравятся люди, уважающие себя и свою работу, такие как Леня Золотавин, Володя Поносов, хакас Семен Чебодаев.
За два летних сезона пешком и на лодке я обследовал почти все охотничьи угодья промхоза в бассейне реки Абакан, расположенные в пределах Западного Саяна и примыкающие к Алтаю и Кузнецкому Алатау. Конечно, работа была интересной и даже увлекающей, но легкой назвать ее было нельзя. Тяжелый рюкзак был обязательным участником открытий, забывающиеся со временем комары, мошка, пауты и клещи в реальной жизни кажутся намного вреднее остальных тягот походной жизни. Интересно, что не только для меня, впервые открывающего для себя эту горную страну, но и для местных охотников, которых я брал проводниками, болезнь «еще немного, еще чуть-чуть» оказывалась такой же заразительной, особенно в верховьях рек, когда хочется заглянуть за перевал. Четыре раза я ходил на моторных лодках по Большому и Малому Абакану, сравнительно комфортабельное плаванье было самой приятной и запоминающейся частью обследований.
Обследуя угодья и опрашивая охотников, я убеждался, насколько богата зверьем абаканская тайга. Собственно в самой тайге зверя редко увидишь, но на альпийских лугах, в речных поймах, на солонцах как бы приоткрывается занавес, и самые заметные жители тайги выходят на сцену. Поднявшись на гольцы в конце мая — начале июня, можно с одного места увидеть в бинокль пять-шесть медведей и столько же маралов. При этом нередко медведь и марал одновременно пасутся на разных концах большой поляны.
Во второй половине сентября начинается рев маралов, их своеобразные, дикие песни заполняют все пространство над горными хребтами, в некоторых местах можно одновременно слышать семь-восемь быков разного возраста. Запоздалая песня, мелодичная и мощная, может прозвучать морозным утром даже в ноябре как напоминание о прежнем буйстве. В конце сентября начинается массовая миграция косуль из глубокоснежных верховий Абакана в бассейн Оны, в ходовых местах Абакан переплывают ежедневно десятки косуль. Дикий северный олень в те времена был обычным, даже добываемым зверем в подгольцовой и гольцовой зоне гор.
На всю жизнь осталось в памяти короткое, двухдневное путешествие на лошадях, которое мы с Федей Галочкиным совершили по альпийским лугам. Сидя верхом на лошади, имеешь возможность отдаваться наблюдению, здесь шире обзор и не надо смотреть под ноги. Субальпийское высокотравье, почти скрывающее лошадь, живописное, яркое разноцветье альпийских лугов, мелкощебнистые гривки, удобные для передвижения, создают удивительное ландшафтное разнообразие, не похожее ни на что другое.
Мы ехали по совершенно другой стране, с другими растениями, яркими и крупными цветами, здесь было другое солнце и другой воздух, здесь было царство непуганых зверей. На десять километров маршрута нам встретилось более десятка маралов, семь медведей, три лося. Понятно, что не все животные были рядом, но лосиная семья поднялась из травы в пятидесяти метрах от нас. В мелких впадинах рельефа грязевые кромки луж, оставшихся от растаявшего снега, испещрены разнообразными следами, как в скотном дворе, невозможно определить, сколько здесь побывало зверей, ясно только, что много. Белые куропатки, с их характерными полетом и криком завершают перечень необычного. Это действительно другая страна.
В верховья Большого Абакана, километров за четыреста от Абазы мы ходили с Левой Золотавиным, младшим братом уже упоминавшегося Лени Золотавина. Братья не очень ладили между собой: старшему не нравилось увлечение младшего спиртным, а младшему — излишняя правильность старшего. Лева — среднего роста крепкий мужик лет тридцати пяти, с грубыми чертами лица и бородавкой на крупном носу, действительно любил выпить, пил не то, чтобы часто, но каждый раз «до конца». Вид у него был несолидный, какой-то второстепенный, подчиненный, хотя в трезвом виде это был вполне нормальный, работящий и умелый человек, хорошо знающий таежную работу. За месяц плотного рабочего общения у меня не возникло ни единой претензии к нему.
Лева вырос на староверской заимке в верховьях Абакана, хорошо знал реку и все, что есть на ее берегах. Он мог остановить и неподвижно держать лодку шестом на быстром течении реки, одновременно выбрасывая сплавную сеть, мог поймать рыбу к столу в любом месте и в любое время, хорошо знал переходы зверей. По дороге он показывал мне места, где раньше стояли заимки, а после начала гонений — землянки староверов, рассказывал о прежней жизни, без ностальгии или осуждения, просто, как рассказывают о детстве.
Выше реки Каитру, по которой выходит на Абакан тропа с Телецкого озера, голые вершины гор приблизились, и рекогносцировочные походы стали укладываться в один день. Близ устья Ерината мне показалось, что метрах в двухстах от нас на берегу мелькнула человеческая фигура. Когда подплыли, обнаружили на кромке берега человеческие следы и присыпанные землей остатки маленького костра. Лева объяснил, что это старовер Лыков, и рассказал историю этой семьи, которая несколько отличалась от опубликованной много позднее журналистом Василием Песковым. Где теперь стоит Лыков, Лева не знал, прежде он жил напротив устья Бидуя, урочище так и называется до сих пор — Лыково. Бидуй хорошо известен хакасам и тувинцам горячим радоновым источником.
От устья Ерината мы сходили пешком вверх по Абакану и, миновав большой залом на реке, обнаружили хорошую яму, в которой несколькими слоями стояло сотни две хариусов разных размеров. Я не удержался и, вырезав удилище, забросил на поверхность ямы самодельную мушку. Было хорошо видно, как с двухметровой глубины, поочередно, а иногда и по два-три, хариусы резко устремляются к приманке. Лева остановил меня на втором десятке: зачем таскать рыбу по заломам, если ее можно поймать и у лодки.
Почувствовав мое расположение и искренний интерес, Лева начал открывать унаследованные от родителей местные тайны. В одном совершенно немыслимом для рыбалки сплавной сетью месте, среди огромных валунов он поймал несколько крупных сигов, которых на Абакане никто не ловит, в другом месте — не менее редких пятикилограммовых ленков. С одного из косогоров он, не поленившись слазить в гору, принес страшной силы дикий чеснок, от которого перехватывает дыхание.
Я не остался в долгу и с первого захода обнаружил под единственным на всем Абакане порогом два лодочных мотора, утопленных два месяца назад абаканскими любителями. Я просто повторил путь лодки, потерпевшей крушение: поднялся в порог снизу и заглушил двигатель на месте аварии. Течение само вынесло лодку прямо на моторы, которые лежали на дне, несколько в стороне от основной струи.
— Человек двадцать искало, — удивляется Лева, — и я два раза принимался, а заглушить мотор не догадался.
Пешком мы сходили на Черное Озеро, лежавшее в развилке Большого и Малого Абакана. Спрятавшееся от людей в темнохвойной тайге, довольно большое и глубокое озеро показалось каким-то таинственным. Привязанный к сорокаметровой веревке камень не достал дна; очень темная вода, казалось, таила какую-то неведомую опасность. Лева подтвердил, что в прошлом озера есть темные пятна. На восточном его берегу скрыта в лесу хорошая изба, построенная ОРСом, то есть отделом рабочего снабжения рудника для рыбалки на озере. Теперь рыбачит здесь штатный охотник, в сенях висит около десятка сетей. Мы ставим с маленького плотика в озеро две сетки, которые уходят почти отвесно вниз, и утром обнаруживаем в них четыре пятнистых ряпушки. Уха из эндемиков Черного Озера оказалась не вкуснее харюзовой. По утверждению Левы в озере водятся большие таймени, проверить это — нет времени. От озера осталось ощущение неразгаданной тайны.
За полевыми работами незаметно и быстро бежит время, приближается долгожданная осень, время охотничьей страды, азарта и надежд. Как охотник и рыбак я не люблю весны с ее обнаженным от снега беспорядком, вязкой грязью пашни, пыльной ветошью прошлогодней травы, сыростью ночлегов. Какой-то первобытной любовью я люблю осень, осеннее разноцветье лесов, ассоциирующееся в сознании с приближением и началом охотничьего сезона. Я чувствую, почти физически осязаю, как нарастает и созревает в лесах народившийся весной приплод, мне кажется, что природа ждет и хочет, чтобы собрали этот урожай, ведь для чего-то он нарастает ежегодно. Как покажут себя собачки? Теперь они совсем взрослые.
Хмелевы встретили меня, как близкого родственника. Я приезжаю всегда точно в назначенный срок, накануне они закололи небольшого поросенка, для тайги, ну и для встречи тоже. За зиму Петро добыл два десятка соболей, купил старенькую бензопилу и летом наготовил у избушек дров. Теперь нам достаточно двух вьюков для заброски на осень. Мы сидим за хорошим обедом, допиваем привезенную мной бутылку дешевого коньяка, который обоим не нравится, и обсуждаем предстоящий заезд.
Почувствовав предстоящую работу, Соет, накануне кормившийся на берегу реки, исчез. Поиски заняли часа два, потому я вышел в путь довольно поздно. Дорога была хорошо знакомой, заметно меняющийся к лучшему Хмелев распилил летом не только свежие валежины, но и часть старых препятствий. Собаки лаяли дорогой на белок, но останавливаться не было времени. Избушка приветливо встретила открытой дверью, сухостью и чистотой, напиленные Петром дрова аккуратно сложены поленницей вдоль стенки сеней. На столах и лежанках — горошек помета пищух, под лежанками — толстый слой сухой зеленой травы: вот и хорошо — постель с доставкой на дом.
Отправив Соета в обратный путь, ставлю готовить ужин, разбираю и раскладываю по полкам привезенный груз. Часам к десяти все прибрано, все накормлены, пора отдыхать, усталость чувствуется, но спать не хочется. Я сижу на чурке у открытой дверцы печи, как у костра, курю неспешно, смотрю на синие языки пламени, пляшущие на крупных красных углях, чувствую излучаемое ими тепло и думаю. В тайге всегда хорошо думается и довольно для этого времени. Все городское, да и деревенское тоже, осталось позади, на расстоянии дневного перехода, означающего переход в другую жизнь. Мысли короткие и простые, какие, наверное, были у первобытного человека. Я чувствую внутри легкое волнение, как перед желанным свиданием с едва знакомой женщиной, свиданием, полным таинственной и влекущей неизвестности.
К полуночи пошел снежок, мелкий и редкий, однако, подающий надежду. Дважды я вставал ночью проверить, как идет снег, заодно подтапливал печку, чтобы не лезть в тесный спальник. Снег к утру прекратился, покрыв землю тонкой, но сплошной пеленой, теперь видно станет следы зверей и заглушит запахи земли и трав. Теперь все готово для охоты, все благоприятствует ей и ничего не может помешать, а волнение не утихает, даже усиливается: скорее бы утро. Мне почему-то кажется, что если я начну охоту, она уже не остановится, как приведенный в действие маховик.
Я всегда просыпаюсь в назначенное время, не помню, чтобы внутренние часы хоть раз подвели. Проснулся в семь утра, рассвет еще только угадывается в чуть посветлевшем востоке. Вскипятив чай и разогрев остатки ужина, я вышел из зимовья немного покормить собак перед рабочим днем. В открытую дверь сразу пришел далекий, но ясно слышимый лай. Вторя друг другу, собаки лаяли на осередыше, гриве, разделяющей две мои речушки, лаяли высоко, до них было не менее километра. Это — соболь! Не побегут же они за белкой в такую даль, да и лай азартный, настойчивый, на белку лают спокойнее.
Стараясь унять полудетское волнение и не торопиться, плотно завтракаю и начинаю собираться, день предстоит рабочий и долгий. Поколебавшись минуту, беру рюкзак: поняга удобнее для длительной переноски грузов, а в рюкзак быстрее укладывать добычу, особенно с учетом трех его карманов. Я ставлю в рюкзак топор с войлочным чехлом на лезвии, литровую консервную банку с дужкой в качестве походного котелка, в которую уложены в маленьких полотняных мешочках сухари, сахар, соль, кусочек масла и чай, как раз на обеденный перекус. В отдельном мешочке — две пачки малокалиберных патронов и десяток дробовых, в латунных гильзах. На поясе — нож в деревянных ножнах, в одном кармане куртки еще пачка малокалиберных патронов на текущий расход и два дробовых, в другом — три пулевых патрона, четвертый — в стволе «Белки», которая имеет нарезной верхний ствол калибра 5,6 миллиметра и нижний дробовой ствол двадцать восьмого калибра. Высокий, до подбородка посох обязателен: ходить по горам легче, особенно в косогорах, и в качестве упора для стрельбы удобен. Все собрано, печка прогорела и закрыта, на улице сереет, можно выходить.
Через сотню метров пересекаю следы соболя и собаки. Это Мирка — то ли услышала, то ли учуяла пробегавшего мимо соболя, то ли начала поиск еще в темноте. Следы Марса приходят позднее, этот бежал уже на лай. Почти бегу, пытаясь убедить себя не спешить. Ну, как тут не спешить, ведь соболя лают, первого соболя в этом сезоне! Добегу — там отдышусь. Собаки уже слышат мое приближение и лают еще азартнее.
Их азарт понятен: крупный желтый кот едва держится на ветках трехметровой рябины, видимо, прихватили его на кормежке внезапно, некогда было выбирать дерево, вскочил на то, что было ближе. Торопливо прицеливаюсь в голову с руки и спускаю курок. Мимо! Куда ты торопишься, отдышись, никуда он не денется, даже спрыгнуть толком с этой рябины нельзя, не от чего оттолкнуться. На всякий случай меняю в ружье пулевой патрон на дробовой, скидываю рюкзак и прислоняюсь спиной к дереву, конечно, надо отдышаться. Соболь громко урчит, стоя лапами на двух тонких ветках, боясь сделать лишнее движение, чтобы не сорваться на две большие пасти, ожидающие внизу. Уже совсем рассвело: видны черные бусинки глаз и тонкие острые клыки, здоровенный кот, видимо, старый и непуганый.
Я еще не успел уложить добычу в длинный карман рюкзака, а Мирка уже лает метрах в двухстах, следом к ней присоединяется Марс. Лают напористо, как на соболя, видимо по инерции от предыдущего. Не может же так близко оказаться второй соболь. Может! Пересекаю небольшой соболиный следок, идущий в направлении лая, это явно другой след. Собаки лают на большой косматый кедр, задрав головы к могучей кроне, здесь медведя можно спрятать, не только соболя. Делаю круг по чистому снегу: входной след есть, выходного нет, значит, соболь действительно на этом дереве. Снимаю рюкзак и начинаю неторопливый обход кедра, всматриваясь в развилки сучьев и темные места кроны. Медведя не спрячешь, а соболя обнаружить нелегко. Можно отойти в сторонку и ждать, спрятавшись за деревом, зверек все равно себя обнаружит через час или два, но этот способ не для меня. Какую надо иметь выдержку, чтобы ждать два часа, а вдруг там дупло, и соболь спокойно уляжется на отдых?!
Беру в горсть десяток малокалиберных патронов и начинаю обстрел темных мест. После четвертого выстрела слышится характерное, ни с чем несравнимое урчание соболя, повторяю выстрел туда же. Сразу после выстрела замечаю едва заметное движение в кроне: вот голова — в просвете между стволом и боковым суком. Теперь соболя надо выгнать подальше от развилки: если зависнет после выстрела, такую лесину за полдня не свалишь. Пришлось стрелять раз десять, пока не выгнал соболя на удобную позицию, патронов много и можно не экономить. Сбитый выстрелом зверек падает долго, задерживаясь на широком кедровом лапнике, наконец, пробивает массой последний ярус и попадает прямо в зубы Мирке. Трепанув добычу раза два, она уворачивается от Марса и спокойно отдает ее мне, получив взамен маленький кусочек мяса, взятый для этой цели. Впрочем, Марс тоже получает награду, скорее всего, авансом: я думаю, он прибегает на готовое.
Мирка и Марс
Укладываю соболя во второй карман и уже жду очередного лая. Лай не заставляет себя ждать, но это другой лай, более спокойный и редкий, так лают на белочку.
К обеду мы поднимаемся по осередышу до Кантегирского хребта, отрогом которого осередыш является, доходим до нижних полян, окруженных низкорослыми, разлапистыми кедрами, толстые сучья которых идут почти от корней. За дорогу добыли восемь белок. Белки тоже прячутся в ветвях, но пулей вылетают из укрытия после первого выстрела. Хуже, когда белка начинает уходить по деревьям и приходится бежать за ней, торопливо стрелять на коротких ее остановках перед очередным прыжком на соседнее дерево.
Многие охотники отучают собак от белок, чтобы эта дешевая дичь не мешала соболевать, я же считаю, что добыча белок делает охоту живее и разнообразнее. Тушки белок идут на корм собакам, иногда я обжариваю задние ножки этих грызунов для себя, к этому вкусному и оригинальному блюду меня приучили ленские эвенки. Изредка на пути попадаются случайные рябчики, чаще в пойменных участках, я добываю их при всякой возможности: привезенного из поселка мяса хватит лишь на неделю. Мирка облаивает и глухарей, но чаще с утра, пока они кормятся, а таскать в рюкзаке весь день тяжелую птицу нет желания, вот если бы к вечеру. Хотя, к вечеру тоже устаешь, вот если бы около зимовья…
На обед останавливаюсь у большого кедрового выворотня. Стесываю топором смолистые щепки от корней, развожу костер и набиваю котелок снегом. Здесь, вверху снежок явно глубже. Пока закипает чай, снимаю шкурки с четырех последних белок, остальные ободраны по дороге, на коротких перекурах, обезжиривать шкурки буду дома, в зимовье. Слегка обжигаю на костре две тушки, отдаю их собакам, и мою снегом руки. Чай со смородиновыми веточками ароматен, сухари вполне сочетаются с кусочками сливочного масла, удобное сиденье из корней позволяет ногам отдохнуть. Полчаса, затраченные на обед, целесообразны с любой точки зрения. С высоты хорошо виден весь лог, до нижней избушки напрямую — километров восемь. Покрытая первым, еще не стряхнутым с ветвей снегом тайга кажется холодной и строгой, но я знаю, что это не так, что это только видимость, своя тайга не может быть неприветливой.
Укладываю закопченный котелок в специальный мешочек, чтобы не пачкать рюкзак, завязываю рюкзак и трогаюсь, намереваясь проложить обратный путь по соседнему хребту. Получив направление, собаки кидаются в поиск, с хребта на хребет видно, что они идут на прыжках, лишь изредка переходя на рысь или задерживаясь для коротких обследований. Я поворачиваю в направлении к нижней избушке, стараясь понемногу набирать высоту, вниз всегда можно легко и быстро спуститься. Далеко вверху слышен лай, это явно белка, я не меняю направления движения, и вскоре лай прекращается. Если не слышно моего подхода или голоса, извещающего, что я иду, Мирка бросает белку. Такой порядок меня устраивает, собственно говоря, я его и установил. Соболя она не бросит до темноты.
Через час я выбираюсь на гребень гривы и слышу на другой ее стороне недалекий, но глухой лай. Наверное, загнали соболя в корни. Оказалось еще хуже: не в корни, а в большую каменную россыпь. Целый час я разворачивал камни, разжег два выпугивающих дымокура, но все бесполезно: соболь ходил где-то под камнями, судя по поведению собак, совсем близко, но был недоступен. Я, наверное, продолжал бы усилия, но заметно вечерело. Отозвав собак, покинул россыпь, чтобы успеть засветло добраться хотя бы до расчищенной тропы. Собаки без задержки бросили надоевшую и пропахшую дымом россыпь, по дороге загнали еще пару белок, последнюю пришлось стрелять уже в сумерках дробовым зарядом.
Домой я добрался в темноте, можно сказать — с трудом добрался: и круг был порядочным, и городской жирок еще мешал. В избушке топилась печь и горел свет: заметно веселый Хмелев в одних трусах пытался обезжирить шкуру выдры, которую по дороге из поселка его крупный кобель загнал в прибрежный залом. Добыча была отменной по редкости, красоте и стоимости. Правда удача была омрачена падением охотника в воду, пришлось разводить костер и сушиться. Теперь он, слегка подлечившись из фляжки, мучился с толстым слоем жира. Я посоветовал заморозить шкуру и обезжирить дома или здесь, но позднее, изготовив болванку. Хмелев охотно согласился и предложил «чуть-чуть» продолжить лечение.
Охота постепенно набирала разгон, погода была почти идеальной, через два-три дня выпадала пороша, обновляя страницы охотничьей книги и позволяя каждый день ходить по целине. Мы бегали с Миркой так широко, что иногда окружали Хмелева, не пересекая его следов. С утра я старался выбраться на вершину хребта, откуда лай было слышно на большое расстояние, но направление маршрута определял обычно очередной соболь. Белок стало меньше в добыче, хотя в тайге их не убавилось, просто у Мирки меньше оставалось времени на них. Хмелев добывал по соболю через день, ему приходилось помогать собаке распутывать следы, чаще всего они находили соболя в убежище, лишь по очень свежему следу пес бросался в погоню, но и тогда мог потерять след. Марс, который был мне не нужен в охоте, он больше мешал, чем помогал Мирке, с Хмелевым ходить не захотел, и даже взятый на поводок, при первой возможности убегал к хозяину. Очень редко я возвращался без соболя по какой-либо причине, редко добывал одного соболя, чаще — двух или трех.
Охота на соболя с хорошей лайкой несравнима ни с какой другой. Она вообще ни с чем не сравнима. Отдельными фрагментами и общей картиной она напоминает музыкальные произведения: и марш, и гимн, и оду, и кантату. Уверенность и сомнения, надежда и разочарование, неведение и озарения, торжество умения и силы, радость маленьких побед и бесконечная усталость возвращения: все эти темы звучат, сменяя друг друга в разной последовательности, сливаясь в единую композицию. С утра ты бежишь на далекий лай, как молодой лось, не обращая внимания на валежник, снег на ветвях деревьев и крутизну склонов, к полудню умеряешь пыл и приближаешься к добыче уверенно и спокойно, как к законной собственности, к вечеру начинаешь сознавать, что все имеет предел: и силы, и азарт, но ни за что не бросишь лающих на соболя собак, как бы высоко они ни лаяли.
Охота на соболя невероятно азартна. И дело не только в деньгах, хотя изначально на соболевку идут ради заработка. Здесь нет дорогих соболей, средняя цена минусинского кряжа — двадцать рублей, значит, попадаются соболя и по десятке, и очень редко — по сорок-пятьдесят рублей (доперестроечные цены). На хорошем орехе можно заработать не меньше, но относишься к шишкованию, как к тяжелой, хоть и высоко оплачиваемой работе, и собираешься, как на работу, обстоятельно и спокойно. Соболиную же охоту ждешь, как праздник, и готовишься к ней, как к празднику: с надеждой, радостью и томительным ожиданием, и прежние удачи в голове прокрутишь, и по горам мысленно побегаешь, и снаряжение в который раз пересмотришь, хотя там и смотреть-то нечего.
Особо сложного в этой охоте нет, ну может быть, нужен навык добывания соболей из убежищ, главное же — хорошая собака, из нас двоих я твердо считаю главной Мирку, я — лишь приложение с ружьем, послушно бегающее на ее лай. Так откуда такой неистребимый и радостный азарт?!
Соболь во все времена считался отдельным, красным зверем, ценной добычей, он и был раньше ценной добычей, это понятие из рассказов и книг уже давно перешло в наше подсознание, превращая охоту в погоню за удачей. Сам по себе процесс погони, переходящий в стремительное продвижение на лай, с элементами трудностей и препятствий на пути, с молодым пренебрежением к этим трудностям, с сознанием достижимости цели и физической осязаемостью результата, с возможностью повторить еще и еще раз весь процесс составляют единое целое под названием — соболиная охота.
Мирка рождена именно для такой азартной и энергичной охоты. Я почти не вижу ее в тайге, хотя знаю по следам, что она регулярно возвращается — удостовериться, иду ли я за ней. Целенаправленно и очень грамотно носится она по тайге в поисках свежего следа, делая большие, до километра, зигзаги впереди меня, выскочив на след, мгновенно определяет направление движения соболя. Какой же тонкий анализатор надо иметь, чтобы различить силу запаха двух соседних следов зверька, пробежавшего час назад! Взяв след, она не бежит, а стелется над землей в стремительном и легком полете, едва касаясь лапами поверхности снега, уверенно спрямляет погоню, перелетая валежины и ныряя в гущу пихтового лапника. Когда приходится идти по следу погони, я удивляюсь длине ее прыжков и боюсь, что она может наткнуться в полете на острый сук. Если соболь заранее не спрятался в убежище, то Мирка захватывает его врасплох, так что ему некогда выбирать дерево погуще, успеть бы вскочить на ближнее. Ни разу сбитый мной соболь не долетал до земли, всякий раз он оказывался в зубах собаки, с какой бы высоты ни падал, и всякий раз я опасаюсь, что он выбьет Мирке клыки.
Олицетворение порыва, напора, азарта, какой-то необъяснимой злости к добыче. Но поймала на лету, трепанула два раза и соболь становится безразличным. Как маленький ребенок, Мирка радуется удаче, прыгает передними лапами мне на грудь, взлаивает и ждет короткой ласки и награды, обычно это кусочек вареного мяса или сливочного масла, последнее она особенно любит. Проглотила награду и ждет, чтобы я показал направление, сделав хотя бы несколько шагов, добытый соболь уже не существует для нее. Мой интерес к добыче тоже резко падает, так — очередная штука…
После трехдневного перерыва, когда уже начинает казаться, что в тайге не осталось места, не испещренного нашими следами, ночью пошел сухой редкий снежок, который продолжался и утром, и днем, закрыв горы белой вуалью. Хмелев повел на поводке Марса в правую верхнюю избушку, надеясь приручить его к себе, а я с утра полез на водораздельный с Правым Малым Оном хребет, рассчитывая вернуться вечером по другой его стороне. На вершине хребта, широкой и пологой, покрытой переспелым кедровником, роняющим на снег последние шишки, чаще, чем где-либо, встречаются соболиные следы и следы других жителей: белок, глухарей и даже медведей. Впрочем, к медвежьим следам Мирка относится равнодушно: без интереса и без боязни.
На ногах у меня развернутые болотные сапоги с толстыми чулками из конского волоса, на теле — просторная шахтерская куртка из прорезиненной ткани, закрывающая голенища сапог. Лучшей одежды я подобрать не смог: любая — и брезентовая, и суконная намокает в такую погоду сначала под коленями и в локтевом сгибе, потом — все дальше и дальше, к обеду намокшая одежда становится тяжелой и неприятной. К шапке подшит кусок плотной ткани, прикрывающий шею и ворот от кухты. Чувствуешь себя в этой резиновой броне не очень ловко, но сухо, и это — главное. В более морозный день можно бегать в одежде из мягкого солдатского сукна, которое в обиходе называют портяночным, болотные сапоги заменить короткими, другой обуви я не признаю в этих крутых косогорах.
Снегопад редкий, сквозной, но в тайге все равно глухо и пусто, не слышно вездесущих кедровок, не видно следов на снегу, не видно и не слышно собаки. Стараясь обходить густые заросли подлеска, изредка сбивая снег с ветвей, я выбираюсь, наконец, на гребень хребта и останавливаюсь, вслушиваясь в глухую тишину. Обычно стараюсь запоминать, в какой стороне от маршрута находится собака, в этот раз еще не пересекал ее следов, поэтому не спешу переваливать за хребет.
Наконец, улавливаю еле слышный лай, почти намек на лай, далеко внизу, совсем в стороне, на осередыше. Придется ломать намеченный маршрут, ну, да соболю не прикажешь, где уж есть, да и день еще только начался. Вниз — не вверх, и сапоги не мешают, лишь бы не запнуться на широких шагах, крутовато — далеко улетишь. Для снижения скорости и на поворотах приходится хвататься за хвойный молодняк, иногда и плечом заденешь: сверху летит поток снега, отряхиваешься на бегу, чтобы через минуту снова обрушить на себя снежные ручьи. Лай все слышнее: глухой — это из-за снегопада, частый и азартный — значит, на дереве соболь и, скорее всего — на виду у собаки.
Так и есть: соболь висит на согнувшейся от его веса черемуховой ветке, висит в неестественной позе и необычно близко, вызывая неистовство собаки. Откуда столько злости в этом миролюбивом и ласковом существе? Приходится очищать ружье от снега, хоть чехол надевай, потом стрелять почти в упор, и лишь после этого стряхивать с себя кучи снега, со спины, с рюкзака, с шапки. Потрепав соболя, Мирка бросается ко мне, чтобы я разделил с ней радость победы, гавкает и пытается лизнуть в лицо, искренне поддерживая ритуал, ласково треплю собаку и отдаю ей причитающуюся награду.
Решаю еще раз подняться на водораздел: один соболь — это хорошо, но нужен еще хотя бы один, одного маловато при такой собаке и в такой тайге. Я считаю охоту удачной, если приношу двух соболей, хотя уже добывал четырех за день, теперь эта добыча является для меня мерилом успеха. Выдерживая общее направление, конкретный маршрут на видимом участке выбираешь заранее, но все равно натыкаешься то на поваленное дерево, которое невозможно перешагнуть, то на густой лапник, облепленный снегом. Обходить препятствия при движении в гору утомительно, пытаешься пролезть в какие-то щели, и в очередной раз убеждаешься, что обойти было бы дешевле. Чем круче склон, тем больше валежника и бурелома, впрочем, хлама везде достаточно, чистые места наперечет.
Поняв или почувствовав мои затруднения, Мирка гавкает проверочно, прислушивается несколько секунд и заливается уверенным, зовущим лаем, значит, услышала движение зверька на дереве. Сразу исчезают колодины и заснеженные ветки, крутяки и камни, исчезает все, кроме лая Мирки, такого знакомого, понятного, даже родного. Собака лает на высокий пятиметровый пень сломанного бурей нетолстого кедра, на северной стороне которого видно несколько выходов длинного, во весь пень, дупла. Здесь соболю некуда деться, разве что затаится в дупле, и придется рубить пень. Достаю топор и обухом резко и гулко ударяю по основанию пня. Маленький темный соболек молнией взлетает на расщепленную вершину, даже не успеваю заметить, из какого отверстия он выскочил. Красавец. Молодец, Мирка.
Следующий соболь — на плоской вершине гривы, где сходятся три небольших ложка, почти напротив верхнего зимовья. Здесь Мирка прихватила его в колонии пищух, скорее всего, хищник отдыхал там после мясного обеда. Норы и подземные ходы пищух широко разветвляются под корнями старого кедра, площадь поселения широка, но опыт уже есть. Вырубаю заостренный кол из толстой рябины и начинаю орудовать им под корнями, передвигаясь от одного края к другому.
Мирка чутко следит за всем, что происходит, все ее тело напряжено и готово к рывку: чутье, зрение, слух — все на пределе, она перемещается относительно меня, чтобы всегда быть на противоположной стороне арены. Здесь нужен напор, и я его изображаю: соболь не выдерживает приближения разрушающего убежище кола, пулей вылетает из-под корня и, едва увернувшись от зубов собаки, оказывается на ближнем дереве. Мирка выходит из себя.
У взрослого соболя практически нет врагов в тайге, он не привык бояться. Инстинкт самосохранения есть, понимание опасности есть, а боязни большой нет. Поэтому он активно выражает недовольство преследователю и редко затаивается.
Прямо под кедром, сидя на толстом слое сухой хвои, мы обедаем, вполне довольные добычей. Пока закипал чай, я дважды отходил от костра стрелять белок, которых Мирка обнаруживала на слух, ей тоже нужен был перекус. После обеда на этом же перевале мы добыли еще двух соболей и двух белочек, видимо проходным было место. Еще от одного соболя, забравшегося в расщелины на вершине скалы, пришлось увести Мирку на поводке, азартная собака могла, кинувшись за соболем, сорваться со скалы.
Повернув к дому, я начал наискосок спускаться с гривы, через полчаса Мирка залаяла далеко внизу, в пойме речки. Вниз можно и побыстрее двигаться, несмотря на усталость, от соболя до дома останется всего ничего. Соболь попался непослушный, пришлось расстрелять полпачки малокалиберных и пять дробовых патронов, прежде чем удалось обнаружить его в плотной группе из трех елей и кедра. Конечно, в солнечную погоду было бы легче рассмотреть его в ветвях. Тем не менее, это уже шестого соболя Мирка поймала сегодня на лету. Вслед за собакой подхожу к речке попить воды и останавливаюсь в недоумении: речка бежит в другую сторону.
Речка бежала в другую сторону, это был абсолютно достоверный факт, я даже ощутил течение опущенной в воду рукой. Конечно, это было нехорошо, но изменить это было невозможно. Понятными стали и незнакомость места, и отсутствие старых своих следов, можно было и раньше догадаться, да видимо не хотелось. Это Правый Малый Он, где-то вверху запутался я в трех ложках и трех соболях, сменил незаметно направление и дальше шел по перевернутой вверх ногами карте. Идти назад далеко и нет смысла, я находился теперь где-то напротив основного зимовья, оно — за водораздельным хребтом. Переваливать здесь хребет тяжело, даже утром на свежие силы уходит на подъем около часа, под самым верхом — скалки, завалы, присыпанный снегом скользкий бадан. Идти там в темноте — себе дороже, лучше переночевать прямо здесь: есть котелок, соль и три беличьи тушки. Соболей можно ободрать у костра, а утром перевалить хребет с охотой. Хотя охоты после такого ночлега не будет, добраться бы до дома. Наверное, самое правильное — идти вниз по речке, если совсем выдохнешься, то можно переночевать в староверской развалюхе, все равно сушиться в ней легче, чем у костра. Если я верно перевернул мысленную карту, то до устья километра четыре, а через два километра должно быть место, где мы в прошлом году добыли медведя.
Соболя в рюкзаке сразу стали тяжелыми, одежда — влажной, а сапоги — негнущимися. До места добычи медведя оказалось три километра, дальше дорога была знакомой. К староверской избушке я пришел в темноте, но останавливаться в ней не стал: до дома оставалось пять километров и расчищенная тропа. Остановки на отдых пошли через каждый километр, даже Мирка устала и бежит по тропе на виду у меня. В трехстах метрах от нашего зимовья лежит недавно упавшая поперек тропы пихта, посредине ее обрублены ветви для прохода лошади. Теперь я сижу на расчищенной части ствола, не снимая тяжелого рюкзака, и не хочу подниматься. Избушку не видно в темноте, но Мирка уже проверила ее и, вернувшись, поскуливает призывно, тыкаясь мокрым носом в не менее мокрые руки хозяина.
Сначала зажечь лампу и растопить печку, хорошо, что дрова и растопка готовы, теперь можно, не раздеваясь, откинуться спиной на лежанку и закрыть уставшие глаза. Я знаю, что через час отлежусь, приду в себя, приготовлю ужин, обработаю соболей, а сейчас мне ничего не надо: ни ужина, ни соболей, ни завтрашней охоты, лежать и не шевелиться, вот все, что мне надо. Я знаю, что не смогу усидеть в зимовье, тем более после такой основательной пороши, но можно же немного попугать всех и себя. Конечно, я пойду завтра на охоту, но пойду в Чистый лог, я всегда хожу туда после особенно тяжелого дня. В Чистом логу стоит парковый кедровник, без подлеска и валежника, с ровным моховым покровом, замерзшим теперь, с далеко просматривающейся перспективой, с глухариными набродами, обилием шишек, белок и кедровок. Я добуду там двадцать белок, и, может быть, удастся подстрелить глухаря.
Ужин готов, Мирка давно уже съела две беличьи тушки и дремлет под лежанкой, положив морду на вытянутые вперед лапы. Стол накрыт: в одной чашке густой суп, в другой — ошпаренные кипятком сухари, чего-то не хватает. Масла. Приносил коробку с маслом из сеней и обратно унес, а отрезать масла, видимо, забыл, вот что значит усталость. Приношу коробку, отделяю кусок масла на ужин и выношу коробку. Возвращаюсь к столу — масла нет. Мирка дремлет, глаза закрыты, а масла нет. Вот шельма, значит, и в первый раз смахнула, уж очень любит его.
— Мирка!
— Ну что? Сплю я, устала, как собака, — Мирка открывает и снова закрывает глаза.
— Маслице-то украла?
— Какое маслице? — глаза удивленно открываются.
— Сливочное, видно же на губах-то.
— Нет ничего на губах, — на всякий случай она облизывает губы. — Мог бы и сам дать: как шесть соболей добывать, так Мирка, а как масло, так сразу украла. Сам блудишь, где попало, а масло ешь.
Замечание было вполне справедливым: в третий раз приношу коробку и отделяю кусок, теперь уже на двоих.
Чтобы научно узаконить охоту, я добросовестно измеряю и взвешиваю всех соболей, своих и соседских, собираю и маркирую черепа, желудки, гениталии зверьков. Шкурки — это, по сути, побочная продукция. Научной и побочной продукции набирается много, за раз не унесешь, решаем выйти к седьмому ноября в поселок: пушнину вынести и заодно в бане помыться.
Перед самым поселком, на последнем броду через Малый Он, где воды обычно по колено, Хмелев первым берет Марса на плечи, я приучил его беречь ноги собак, и идет в воду. Я иду следом, темнеет, но видно, что Хмелева все меньше и меньше остается над водой.
— Петро, ты что, в сапоги набрал?
— Какие, хрен, сапоги, выше пояса уже, видно подперло воду затором.
Мороз градусов пятнадцать, но не поворачивать же назад. На берегу ложимся на спину и выливаем воду из сапог, потом пробуем бежать, до поселка метров двести, но получается плохо. Дома с трудом стягиваем с себя прилипшую и смерзшуюся одежду, заворачиваемся в покрывала и торопливо выпиваем по стакану пантовой настойки, другого спиртного в доме нет. Водка ли, панты ли помогли, но даже насморка не схватили…
За месяц охоты мой вес с девяноста килограммов снизился до семидесяти двух, это было заметно даже по подтянувшейся физиономии. Пятьдесят три соболя и двести белок — это много, я даже старался не афишировать добычу, чтобы не вызывать неприятных ассоциаций у нищих красноярских чиновников. Очередь на будущих щенков Мирки и Марса превысила их пятилетний потенциал. Я оставил ее до появления потомства в Малом Анзасе, у Феди Галочкина, и через два дня после щенения кто-то украл двух слепых щенков. Похититель признался только через два года, ему удалось все же выкормить одного щенка. Лет десять в той округе родство с Миркой считалось большим достоинством собак…
В отделении ВНИИОЗ жизнь шла своим чередом, какая-то своя жизнь, отдельная от всех, как впрочем, и в других научных подразделениях города. При всеобщей вежливости и доброжелательности даже невооруженному знаниями глазу был заметен конфликт между заведующим отделением К.Д.Нумеровым и моим однокурсником Петей Мисником, медленно, но неугасимо тлеющий, как моховой пожар, незаметно и дыма не видно, пока не дунет ветерок. Почти любой их разговор по делу заканчивался выяснением отношений, при этом Нумеров нудно выражал свою неудовлетворенность Петиной работой, не делая конкретных замечаний или предложений, а лишь громко удивляясь, как можно так работать. Петя огрызался, и надо сказать огрызался тоже беспредметно. С работой у него не получалось, не его это был профиль, скорее всего, он и сам понимал это, и, с учетом возраста, болезненно переживал. Я не лез к нему с советами, хотя откровенные разговоры случались, совет сменить работу напрашивался сам собой, но язык не поворачивался огласить его. Предложение присоединиться к моей работе Петя не принял: длительные командировки его не устраивали, тяги к тайге и путешествиям он не понимал.
Стационар ВНИИОЗа на р. Малый Он
Кантегирский хребет
Хоздоговорная работа обязывала меня к общению с трестом коопзверопромхозов, участие в производственных совещаниях этой структуры, на которые меня официально приглашали, были полезными. Я отмечал уже, что здесь заметно выделялся охотовед Анатолий Саркин, грамотный и мыслящий. Нумеров представительствовал в краевой охотинспекции, где начальником был некто Иванов, якут по национальности и мелкий чиновник по духу и содержанию. Третий наш сотрудник Герман Панов общался с охотоведами Института леса и древесины, где работал его однокурсник Альберт Хлебников.
Картографические работы по охотустройству Шорского промхоза выполняла для меня сотрудница заповедника «Столбы», поэтому я знаком был с научными работниками этого учреждения. Очень колоритной фигурой, для меня — почти исторической, был Георгий Джемсович Дулькейт, с публикациями которого я был хорошо знаком. Очень высокий, пожилой, худощавый мужчина, деликатный в общении и по-немецки дотошный в научных исследованиях, он вызывал уважение своей образованностью и начитанностью. Уважение вызывали и его работы, не очень многочисленные, но предельно конкретные и достоверные. Огромная научная библиотека занимала едва ли не половину его квартиры. Из всех красноярских охотоведов и зоологов, пожалуй, только Дулькейт обладал в полной мере методикой научного подхода к зоологическим проблемам и достаточной эрудицией для постановки и решения конкретных задач, правда, задач частных.
Заместителем директора заповедника по науке работал В.В.Козлов, наверное, самый грамотный в Сибири специалист по волку в тот период. При хорошем объеме научного материала он не решался на диссертацию, считая, что возраст уже не тот, и слишком хлопотно. Я ездил с ним пару раз на утиную охоту, от общения остались хорошие впечатления.
Очередным летом в Красноярском отделении ВНИИОЗ появился Е.Е.Сыроечковский, кандидат наук из Москвы, возглавлявший экспедицию по проектированию госпромхозов в Туруханском районе. Он появился вместе с сотрудником Института леса и древесины Генрихом Соколовым, но выглядел несравненно внушительнее и солиднее последнего. Крупный, даже грузный человек, белобрысый, почти альбинос, самоуверенный и артистичный, с легкой игрой в демократию, он имел далеко идущие планы, открыто заявляемые, напористо шел к цели и не ведал сомнений. Клюнув на демократию, я обратился к нему с просьбой помочь мне составить план диссертационной работы, скорее даже — подсказать идею, направление такой работы. Подтвердив, что диссертация — дело серьезное, а план диссертации — основа работы, Сыроечковский ушел от конкретного ответа: мои интересы не вписывались в его планы. Спустя четверть века, мой сын Николай, работавший в то время заместителем директора по науке Хатангского заповедника, так, совершенно самостоятельно, охарактеризовал Сыроечковского: «Удивительная способность использовать всех, не давая ничего взамен». Это я к слову. Позже у нас с Евгением Евгеньевичем установятся вполне хорошие отношения…
В последние два года ничего интересного, с точки зрения истории, в отделении ВНИИОЗ не произошло. Петя Мисник уволился и уехал работать в Шушенский охотпромхоз. К.Д.Нумеров защитил диссертацию и начал «выяснять отношения» с Германом Пановым. У нас в семье родились двойняшки, дочери Светлана и Наташа. Головной институт отреагировал на двойняшек поздравлением и месячным окладом, Нумеров возбужденно заявил: «Я бы сразу повесился», думаю, он был искренним. Я не последовал его гипотетическому примеру и пошел к Саркину предложить себя в качестве директора охотпромхоза, когда появится такая вакансия. Стремление приблизиться к подножному корму Саркин понял и одобрил: его зарплата разнилась с моей рублей на двадцать.
В апреле Саркин позвонил мне и предложил съездить в Ермаковский район, там освобождалось место директора промхоза. Огромная территория таежных угодий с богатейшими природными ресурсами имела неизмеримый потенциал развития охотничьего хозяйства. Центральная усадьба хозяйства располагалась в местечке Веселая Поляна, служившем ранее местом пикников жителей крупного поселка Танзыбей, расположенного на Усинском тракте, ведущем в Туву. То, что контора располагалась в ста километрах от райцентра Ермаковское, было даже хорошо, но вблизи поселка не было судоходной реки, судоходной в смысле плавания на моторной лодке. Я не представлял себе сельской жизни без приличной речки, дом на берегу реки — вот идеал жилья охотоведа. Было и еще одно «но»: прежний директор был тяжело болен и, исполняя обязанности директора, невольно приходилось ждать смерти последнего. Это мне очень не нравилось, я высказал свои сомнения Саркину. Саркин нашел мои сомнения заслуживающими внимания, смену работы отложили до лучшего места.
Понимание, что я надолго, возможно, навсегда расстаюсь с Малым Оном, подтолкнуло меня предпринять последний поход на стационар, наследников на который в отделении не нашлось. Я предложил Герману Панову сходить со мной: имелась пантовая лицензия, кроме того, хотелось поискать козерогов на водоразделе Малого Абакана. Специализирующийся на изучении бобра и водных угодий Герман охотно согласился, в глухой тайге он бывал редко. Жена Германа Лиля забеспокоилась, чем он будет питаться в тайге, кто ему будет готовить, и пришла в искренний ужас от моего сообщения, что готовить ее Гера будет сам, а питаться, в основном, кашей с тушенкой и чаем с сухарями.
До поселка Малый Он мы добрались на вахтовке, трасса дороги дошла уже сюда и в поселке стояла бригада дорожников. Навьючив Соета, мы тронулись в путь. Лошадь взяли, чтобы не тащить на себе груз, рюкзаки уже сильно надоели. Кроме того, завхоз дорожников сказал, что примет от нас по хорошей цене любое мясо, включая медвежатину, нас это воодушевило. Я шел впереди, держа поводья узды в локтевом сгибе левой руки, придерживая этой же рукой ремень карабина, который я всегда ношу на левом плече. Герман замыкал шествие с карабином за плечами. Вьюк был небольшим: палатка, два легких спальника, походная посуда, продукты на неделю. Зеленая трава в пойме поднялась уже на полметра, пробиваясь сквозь прошлогодний бурьян, молодой березняк по вырубкам густо оделся листвой, скрывая валежник и бурелом.
Километрах в десяти от поселка, почти на самом конце вырубок, я совершенно неожиданно увидел слева от тропы, метрах в тридцати, огромного медведя, с которым мы уже поравнялись. Очень крупный зверь, светло-желтой окраски, сливающейся с цветом прошлогодней травы, стоял боком и, повернув лобастую голову, смотрел на нас. Скинув с плеча карабин, для чего мне пришлось освободить и снова надеть на руку повод, я передернул затвор и прицелился в широкий лоб зверя.
— Герман, медведь, — негромко сказал я, чтобы он хотя бы взял в руки карабин.
— Да иди ты, — отозвался улыбающийся Герман, глядя на меня и принимая оклик за шутку.
— Герман, медведь, сними карабин, — повторил я, не повышая голоса.
Охотничьи карабины калибра 8,2 мм с низкой скоростью полета пули для медведя были слабоваты, именно поэтому я ждал Германа. Когда Герман снял карабин и загнал патрон в патронник, медведь уже начал разворачиваться на уход. Выстрелили мы враз, медведь грохнулся на землю и резко заворочался. Я успел выстрелить в лежачего зверя, в тушу, без конкретного прицела. Почти сразу медведь вскочил на ноги, мы еще раз ударили залпом. Легко перевалив толстую колодину, медведь исчез из вида. Все произошло за несколько секунд: был зверь, была стрельба, и все исчезло — ни движения, ни звуков. Привязав Соета, который даже не дернулся во время стрельбы, мы осторожно подошли к колодине, держа карабины наизготовку. Медведя за колодиной не оказалось, след смятой травы через небольшую ложбинку шел в заросли березового молодняка, странно, что мы не слышали шума движения зверя. Сунулись было дальше, но через десять шагов я остановился: в этих зарослях даже выстрелить не успеешь, если раненый зверь бросится на преследователей.
— Все, не наш это медведь, — твердо сказал я.
— Столько мяса убежало.
— Хорошо, что убежало, а не набежало, с нашим оружием. Надо было в лоб стрелять, огромный как столешница. Побоялся, что Соет дернется, а у тебя карабин за спиной. Была бы хоть какая-то собачонка.
— Может вернуться в поселок за собакой.
— Пока сбегаешь за собакой, уже стемнеет, а к утру мясо испортится напрочь.
— Испортили зверя.
— Это — точно. Завхоз виноват, втравил в грех.
С комфортом переночевав в избушке стационара и доев аккуратно упакованные Лилей колбаски и сырки в фольге, следующий лагерь мы разбили уже на Кантегирском хребте. Утром несколько часов рассматривали травянистые поляны на южном его склоне, которые перемежались языками кедрового леса, далеко вытянутыми от основного массива. Наблюдать было интересно: пустая поляна через несколько минут оказывалась населенной двумя маралухами с прошлогодними телятами, еще через полчаса — они растворялись на месте, среди невидимых издалека кустов. Посредине другой поляны пасется медведица с двумя подвижными и драчливыми малышами. Два раза в поле зрения попадали молодые бычки с небольшими пантами, мы самонадеянно посчитали их не заслуживающими внимания.
Два дня мы двигались на запад вдоль хребта, под самой его вершиной, иногда выбираясь на самый гребень, теперь наличие лошади определяло конкретный маршрут движения. Пантачи не встречались: было сравнительно холодно, и зверь не поднялся еще на открытые места, лишь многочисленные медведи, да тундряные куропатки оживляли высокогорные пейзажи. Не обнаружили мы и козерогов, путь к месту их обитания преграждали каменные россыпи, а бросить без присмотра лошадь мы не решились. Обнаружили в бинокль стадо диких северных оленей, эти животные не были редкими, просто обитали вдали от дорог и охотничьих троп. После длительных переходов и горных вылазок Герман проявил заметный интерес к тушенке с гречкой, сожалел, что тушенки приходится только по одной банке на день, и искренне обрадовался, когда на обратном пути я извлек из тайника у избушки две дополнительные банки…
С. Линейцев
“Охотничьи просторы”, книга 1 (39) – 2004