Не сотвори шатуна.

День рождения ребёнка считается начальной точкой отсчёта его жизненного пути. По-моему, это заблуждение. Всё начинается с зачатия или даже несколько ранее… с родителей: крепкие они здоровьем, умны, крепки духовно — ребёнок повторит их добрый жизненный путь, если нет — вся жизнь пойдёт наперекосяк.
Родители Фомы страстно любили друг друга и планировали его зачатие заранее. В тёплой утробе матери он уже чувствовал её бескорыстную любовь. Она разговаривала с ним. Сначала он ничего не понимал. Но с каждым месяцем всё внятнее ощущал по интонации голоса родительскую ласку и любовь. Родился он крепким, здоровым и спокойным. А каким ещё должно быть дитя любви?
Всё его детство прошло в деревне. Вырос он на естественной дере-венской пище и свежем воздухе. Учёба давалась легко. Оставалось много сводного времени, не считая неукоснительных обязанностей по работе на огороде и по хозяйству. Всё свободное время посвящал играм с такими же ребятами, рыбалке и охоте. Отец — лучший в округе охотник и рыбак — не только не препятствовал этому, наоборот, всячески поддерживал и обучал его премудростям таёжной жизни.
После армии Фома раздался в плечах, возмужал. Высокий рост, приятное улыбчивое лицо, ясный взгляд, пшеничные кудри и отсутствие пристрастия к зелёному змию и курению обеспечили ему успех у женского пола и признательность односельчан. Сразу подался в штатные охотники местного промхоза и через три года пробился в число лучших. Отстроил добротный крестовый дом. Женился на первой красавице. За ним закрепилась слава фартового мужика.
Огромный охотничий участок Фомы находился у чёрта на куличках, поистине, в медвежьем углу. В начале зимы промысел соболя складывался у него удачно: настораживал капканы и попутно Кучум, крупный четырёхлетний чёрно-белый кобель, усердно загонял соболей. Во вто-рой половине дня он прихватил уже старый след крупного кота. Снега навалило много. В зеленомошных ельниках собака проваливалась по брюхо, а лёгкий соболь легко уходил от погони. Усталый Кучум уже в дегтярных сумерках загнал-таки на дерево удалого соболя, но в чужих угодьях. «Ну, с Фёдором я договорюсь, всё обойдётся миром», — поду-мал Фома и решил переночевать в его избушке.
В кромешной тьме он едва нашёл её, запрятанную в густом ельнике на берегу маленького ручья. Была она наподобие её хозяина — так мала и низка, что в ней чудом умещалась игрушечная жестяная печь и узкие нары на одного человека. В углу, рядом с малюсеньким окном, узкая полка. На ней в беспорядке валялись латунные позеленевшие гильзы, дробь, целая пачка дымного пороха и всякая мелочь.
Растопил печь, приготовил нехитрый ужин. При тусклом свете свечи снял с соболя шикарную шубку. Удивлялся худобе зверька, но в то же время невольно восхищался сбитым мускулистым телом маленького хищника.
Покончив с делами, лёг на жёсткие нары. Долго ворочался с боку на бок, невольно прислушиваясь к шуму тайги.
Проснулся мгновенно от нестерпимого жара и яркого света. Вскочил, больно ударившись о потолок. По стенам и по закопчённому потолку избушки метались багровые языки адского пламени, от едкого дыма слезились глаза. Фома лёгкой птицей выметнулся наружу в одном исподнем. Машинально притворил за собой дверь. Внутри избушки диким зверем бушевал и ревел огонь, выбрасывая через маленькое оконце на снег мечущиеся тысячами бесов блики кроваво-красного света. Тревожно шумела тайга. Жалобно выл Кучум.
«Что делать? Что делать?! — лихорадочно соображал Фома, чувствуя голыми ступнями леденящий холод снега. — До ближайшей избушки полтора десятка вёрст и на десятки километров ни одной живой души».
Чётко осознавал трагедию своего положения: одежда, ичиги, ружьё, нож остались там, в бушующем пламени. Босиком до своей избушки не добраться. Привыкнув к темноте, обнаружил в пне, на котором вечером рубил дрова, свой топор. Обрадовался. Топор, конечно, не нож, но и им можно разделать любого зверя. Внутренне содрогнувшись, бросил мимолётный безумный взгляд на притихшую собаку…
Неожиданно в зимовье глухо бухнуло, посыпались стёкла, со скрипом распахнулась дверь. «Взорвалась банка с порохом», — равнодушно констатировал замерзающий промысловик и тут же радостно воспрянул духом. Из избушки повалил дым, взрывная волна сбила пламя. Радостный Фома дотушил то, что не смог одолеть порох. При свете лучины подсчитал потери. У суконных брюк выгорела задняя часть. Почти полностью сгорела суконная куртка, портянки, рукавицы. Зато целым и невредимым остались ружьё и ичиги.
Утром Фома с голым задом, словно павиан, бодро добрался до своего родного зимовья, показавшегося ему роскошным дворцом. Первым делом проверил надёжность жестяной разделки печной трубы в потолке и крыше и только потом затопил печь.
День за днём проходил в неустанных заботах и хлопотах. Наконец наступил приятный момент, когда Фома насторожил в еловом ключе последний капкан. «Слава богу, — подумал усталый охотник, присаживаясь отдохнуть на поваленную ель. — Теперь только успевай проверять ловушки да подновлять приманку». Серый день сыпал из невидимых туч мелкими снежинками. Они бесшумно скользили вниз, оседали на зелёной хвое деревьев, валёжинах и корягах.
К ближайшей избушке пошёл напрямую. Кучум понял такой маневр, как приглашение к свободной охоте и моментально скрылся в тайге. Снега навалило почти до щиколоток. Идти было трудно. Давно надо было встать на лыжи, но опытный охотник их берёг, всё выжидал, когда снег надёжно прикроет валёжины и ямы.
В сосновом взгорке призывным лаем залился Кучум. «Никак по зверю?» — встрепенулся Фома и бросился бегом на лай. На подъёме с тру-дом перелезал через огромные, засыпанные снегом поваленные деревья, скользил, падал и снова упорно лез вверх. В густом подросте сосновая ветка больно ударила по разгорячённому потному лицу. Он остановился перевести дух. Кучум лаял на одном месте. И тут Фома понял, что кобель нашёл берлогу. «Только бы не стронул зверя», — засела, как гвоздь, навязчивая мысль. В начале зимы медведь очень сторожек. По этой причине опытный промысловик упустил их за свою жизнь немало.
Теперь Фома не бежал, а крался против ветра кошкой. Не дай бог пахнёт запахом человека на зверя и упорхнёт он лёгкой синицей. Осторожно раздвинул тонкие сосновые ветки молодых сосенок. С лёгким шелестом с них посыпался пушистый снег. Кучум лаял под корни высокой сосны: то залезал до половины в берлогу, то пулей вылетал наверх. Его закрученный в два кольца хвост выделывал немыслимые фигуры, выдавая крайнее волнение и азарт. При приближении хозяина пёс принялся за медведя с удвоенной энергией. Охотник понимал, что медведь в любую секунду может выскочить из берлоги и ему срочно надо занять удобную для стрельбы позицию.
Соболевал он с двуствольным ружьём «Белка». В нижнем стволе всегда был пулевой патрон двадцать восьмого калибра, в верхнем — малокалиберный. Для безопасности он снял варежки и в левую руку взял ещё два пулевых патрона. Зажал их по одному между указательным, средним и безымянным пальцами.
Осторожно ступая по рыхлому снегу, медленно начал перемешаться влево к стволу высоченной сосны. С замирающим сердцем добрался до неё, обтоптал снег и задумался. В его планы не входила добыча грозного хищника с таким лёгким оружием. Для медвежьей охоты проверенная двустволка двенадцатого калибра находилась в дальнем зимовье. Часто он добывал медведей на берлоге один. Так считал надёжней. Тогда всё зависит только от себя и ни от кого другого.
Попробовал потихоньку подозвать беснующегося Кучума, но тот вошёл в такой раж, что ничего не слышал и не видел.
Вдруг Кучум с визгом отскочил от берлоги. Вслед за ним, с удиви-тельной лёгкостью и проворством, выскочил медведь. Пушечным яд-ром он понёсся к припорошенным снегом молодым соснам.
Заворожённый охотник не ожидал от него такой прыти. Жир колыхался из стороны в сторону под бурой лоснящейся шкурой. Округлый убегающий зверь показался Фоме добродушным колобком. Не раздумывая, он выстрелил в бурую тушу. Звук выстрела слился с оглушительным рёвом. Взбешённый медведь в мгновенье ока развернулся на сто восемьдесят градусов, так что комья снега и мха взметнулись к вершинам сосенок, и со скоростью мощного локомотива ринулся на обидчика. Фома не успел перезарядить ружьё.
Часто, при надвигающейся смертельной опасности, время как бы замедляет свой бег. В таких случаях человеку кажется, что происходящее длится долго, хотя на самом деле занимает секунды.
Первый раз в жизни Фома испытал животный страх. Он почувствовал каждой клеточкой своего сжавшегося в комок тела, что это мчится его смерть. В каком-то оцепенении смотрел он на надвигающегося без-жалостного зверя, неотвратимо заполняющего всё пространство. Медведь изрыгал неукротимую ярость, доведённую до безумия неосмотрительностью охотника. С длинного языка и больших клыков стекала вязкая слюна, злые глаза и раскрытая пасть жаждали крови…
Фома пришёл в себя от того, что что-то мешало ему лезть на дерево. Оказалось — ружьё. Оно цеплялось за густые ветки сосны.
Он не сразу сообразил, что находится уже на вершине высочайшей сосны, за спиной ружьё, в левой руке — между пальцами — два патрона. Не мог понять, как оказался на дереве. Память напрочь отказалась фиксировать действия на этом коротком отрезке времени: надвигающийся медведь — вершина дерева. И, тем не менее, находясь в катастрофическом положении, Фома контролировал свои действия на подсознательном уровне: не струсил, закинул за спину ружьё, не бросил пулевые патроны, выбрал единственно правильное решение — спасаться на дереве. Организм на сто процентов использовал все свои возможности.
Словно из тумана к нему медленно возвращалось сознание.
«Матерь родная! Пронесло!» — радостно выдохнул Фома. Только теперь он понял, что жив.
С высоты птичьего полёта, словно чужую, оглядел прилегающую тайгу. Вдалеке лаял Кучум. «Никак медведя держит», — подумал охот-ник и тревожные мысли о том, что озлобленный зверь может порвать собаку, словно надоедливые комары, зароились в тяжёлой, как после глубокого похмелья, голове. Лай становился всё тише и стих вдалеке.
Слезть с дерева оказалось непростым делом. Когда нога, после последнего сучка, повисла в воздухе, охватил страх — до земли было не менее десяти метров гладкой, как биллиардный кий, толстой сосны. Пересилив страх, охотник обхватил ногами и руками ствол сосны, соскользнул на земную твердь. По следам определил, что медведь под-бегал к сосне, но взобраться на неё ему помешал Кучум. Вокруг валялись клочья бурой шерсти.
Фома решил сходить за ружьём, а затем идти выручать верного друга. В зимовье взял крупнокалиберное ружьё, патроны, фонарик и вышел из избушки. Неожиданно с радостным лаем к нему из чащи выскочил Кучум. Охотник присел на корточки, обнял своего помощника, расцеловал во влажный нос и завёл в зимовьё.
На смену тяжёлому дню пришла тревожная ночь. Фома спал беспокойно. Чувствовалось напряжение последних дней, чуть не стоивших ему жизни. Да и назавтра предстояла опасная охота. Хотя сознание Фомы раз за разом высвечивало то злобную медвежью морду, то мчавшегося на него кровожадного зверя, он твёрдо решил — подраненного медведя необходимо срочно добрать, иначе он может превратиться в страшного шатуна.

Вспоминалась любимая жена Маша, Машенька. Особенно счастливыми были первые годы совместной жизни. Красавица, певунья, она любила шумные компании, не могла без них жить, всегда была в центре внимания…
Фома встал, подбросил в печь дров, вышел на улицу. Вызвездило. Млечный путь светился в четверть неба и сиял мириадами близких и далёких звёзд. Казалась, что он начинается от его избушки и уходит в бесконечную даль, даль неизведанную, холодную и непонятную.
Вернулся в избушку, снова попытался уснуть, но сон не шёл. Перед глазами стояла Маша, да не его жена. С годами она пристрастилась к горячительным напиткам, стала злой и раздражительной. У неё появился другой мужчина.
Утро выдалось тихим и морозным. Под лыжами предательски скрипел снег. Солнце только успело окрасить в золотистый цвет вершины самых высоких лиственниц и елей, а промысловик уже подходил к густому ельнику, где, по его расчётам, Кучум вечером оставил подраненного медведя.
Чтобы не подшуметь зверя, привязал Кучума за поводок к поняжке. На следах медведя с правой стороны были пятна тёмной запёкшейся крови, что свидетельствовало о том, что пуля попала в грудь и задела внутренние органы. Промысловик обрадовался: «Вот и прекрасно. Рана тяжёлая. Зверь далеко не уйдёт!»
Не отпуская Кучума, сделал огромный круг вокруг ельника. Выходного следа не было.
День выдался тихим и ясным. Солнечные лучи высекали каскады алмазных блёсток с заснеженных елей и сосен. Невдалеке, в ручье, пересвистывались рябчики, тонко попискивали синицы. Казалось, мир и благоденствие вечны в этих неосквернённых алчностью человека краях. Но в природе, не ослабевая ни на минуту, идёт жестокая борьба всего живого за место под солнцем. Вот и это кажущееся спокойствие в один момент может превратиться в кровавую трагедию для любого из таёжных обитателей. И несмотря ни на что, жизнь продолжается!
Промысловик полной грудью, словно в последний раз, вдыхал ароматный морозный воздух, любовался красотами зимнего леса, такого близкого и понятного: леса-кормильца, леса-защитника, леса, манящего и волнующего охотничью душу.
Суровое лицо Фомы было непроницаемым, но он чётко осознавал — добрать подраненного медведя в такой чаше чрезвычайно сложно и опасно. Можно и не рисковать собственной жизнью. Если сейчас вернуться в зимовьё — никто его не осудит. Но память навязчиво возвращала его к такому же случаю трёхлетней давности, когда медведя-под- ранка смастерил Гришка Кривой, а через две недели своими жизнями поплатились от беспощадного шатуна сначала двоюродный брат Фомы Иван, а затем старейший промысловик Корней Попов.
«Не трусь, Фома!» — решительно приказал себе промысловик и спустил с поводка повеселевшего Кучума…
Медведь всю ночь пролежал возле выворотня под разлапистой елью. На вчерашнюю ситуацию с двуногим он реагировал в соответствии с генетической программой, заложенной в его мозгу. Опыт миллионов предыдущих поколений властно требовал немедленно уходить как можно дальше от этих мест. Но не давала покоя странная штука, вылетевшая с громом из палки двуногого и вонзившаяся в грудь. Она вызывала нестерпимую боль, отбивала всякое желание к движению.
Вскоре таёжную тишину взорвал забористый лай. Здесь и сейчас на какое-то мгновенье прервалась мирная таёжная идиллия. Лай раздавался на одном месте. Надежда на то, что собака выгонит зверя из чаши, не оправдалась. Фома с ружьём наготове, осторожно и неслышно, словно тень, шёл против едва ощутимого движения воздуха к месту схватки. Сердце охватила тревога, словно стальным обручем сдавило грудь. В голову лезли мрачные мысли, но Фома решительно гнал их прочь, сосредоточившись на разыскивании зверя. За любым деревом могла притаиться его погибель. Лес, суровый и враждебный, словно бронёй, скрывал зверя. В тайге кто первым обнаружит противника, тому в награду самый дорогой приз — его собственная жизнь. Выбирал менее густые и захламлённые места. Видимость была не более десяти метров. Густые молодые ели не давали разглядеть ни зверя, ни собаку. Кучум лаял рядом. Слышалось хриплое сопение, порывистое дыхание, хруст снега под огромными лапами медведя, но сколько ни вглядывался охотник в густосплетение еловых веток, увидеть зверя не мог.
Фома осторожно сдвинулся вправо, огибая поваленную с корнем лесину. Сердце билось так громко, что казалось странным, что медведь его ещё не услышал. «Главное, не торопиться! Спокойнее, Фома! Спокойнее!», — убеждал себя охотник. Шаг-другой делал только под лай собаки. Выглянул из-за густой замшелой ели. За заснеженным выворотнем от собаки отбивался медведь. Видна была лобастая голова и правый бок зверя с багровым пятном примёрзшего снега.
Фома вскинул к плечу ружьё, в то же мгновенье зверь обнаружил охотника и инстинктивно спрятался за выворотень. «Вот хитрая бестия», — пронеслось в голове Фомы, лишённого возможности произвести выстрел по месту. Кучум смело атаковал сзади притихшего зверя. Медведь не мог выдержать такой наглости — кинулся на обидчика, подставив под выстрел левый бок. Гром выстрела, рёв боли и отчаяния разнеслись на многие километры по притихшей тайге. Смертельно раненный зверь из последних сил бросился на охотника, который готов был к этому и держал его на мушке. На втором прыжке огромный зверь был в каких-то четырёх метрах от маленького человека. Собака висела на нём, как назойливая муха, но он не обращал на неё ни малейшего внимания. Медведь встал на дыбки, на мгновенье оказался в статическом положении. После морозной ночи, проведённой вне тёплой берлоги, и ранения выглядел он ка-ким-то взъерошенным, с комьями снега на неопрятной широкой спине. Из раскрытой пасти ручьём стекала тёмная кровь, глаза горели неукротимой яростью. Взгляды их встретились. Медведь почувствовал, что перед ним вчерашний двуногий, но двуногий совершенно другой — агрессивный, решительный и сильный. Мушка упёрлась в широкий лоб зверя…
Фому била мелкая противная дрожь. Он сел на снег, с интересом разглядывая поверженного медведя. Краса и гордость окрестной тайги лежал бездыханным. Охотник не испытывал привычной радости от пре-красного трофея. Наоборот сожалел, что прервал жизнь могучего зверя в расцвете жизненных сил. Ему бы ещё много лет радовать своей любо-вью местных медведиц, которые в свою очередь нарожали бы кучу здоровых, как он, медвежат. Всё чаще Фома задумывался — имеет ли он право отнимать жизнь у лесных обитателей, будь то рябчик или мед-ведь. Перед своей совестью он всегда находил оправдание, как и в этом случае: так было испокон веков — либо ты, либо тебя. Оставь подранка — он может превратиться в страшного шатуна. А если быть до конца честным — кто подранил трусливо удирающего медведя? Вот то-то…
День привычно набирал обороты. Солнце по-зимнему скупо грело заснеженную тайгу. В ельнике стучал дятел, беззаботно пересвистывались рябчики, надоедливо кричала сойка, как будто и не было только что разыгравшейся драмы.
В зимовье уснул мгновенно. Снилась молодая ласковая жена. Он её страстно целовал и ласкал упругие груди… проснулся, внутренне сопротивляясь прерыванию сладких грёз. Явь оказалась безжалостно горькой и до слёз обидной — руками сжимал свои колени…
Долго не мог уснуть. Всплывал образ жены. Годы превратили её в сварливую и агрессивную бабу. Не раз намеревалась поднять на него руку. Да где уж слабой женщине тягаться с ним. И всё же он любил её и винил себя, что из-за охоты не сумел уберечь любовь. Бывшую жену видел во сне почти каждую ночь. Все сны заканчивались одним и тем же — Маша подбегала к обрыву незнакомого распадка…
Он просыпался в холодном поту, не зная, что делать. В конце концов, не выдержал, наспех собрал пушнину и отправился домой. Тяжёлая многодневная тропа по таёжным хлябям вымотала его вконец.
В родительском доме мать бросилась ему на шею со слезами:
— Фомушка!.. Живой!.. А твоя-то… Зарубила насмерть своего хахаля…
Фома в растерянности, как был в таёжной одежде, так и упал на чистую кровать. Неожиданная мысль, словно молния, пронзила его от макушки до кончиков пальцев на ногах: «На его месте мог быть и я».
Поистине неисповедимы пути Господни! Не знаешь, где потеряешь, а где найдёшь.
г. Новосибирск Апрель, 2005г.

Г. Лапсин
“Охотничьи просторы”, книга 1 (59) – 2009

Назад к содержанию.