Адрес хозяина щенков я узнал в отделе собаководства Московского общества охотников. Там в прихожей, на старом столе с растрескавшейся фанеровкой, лежали скоросшиватели с названиями пород на обложках и подшитыми в них объявлениями о продаже щенков. К одному такому объявлению даже прилагалась копия весьма завидной родословной: и родители, и прародители месячных щенков западносибирской лайки блистали «отличным» экстерьером и внушительным набором высоких рабочих дипломов.
Это было в начале января, а до этого в октябре я провел целый месяц, охотясь в полном одиночестве. Забравшись в глубинку русского Севера, в Архангельской области, куда добираться пришлось несколько дней, сначала пересаживаясь после московского поезда с автобуса на автобус, потом на попутных, я был околдован очарованием осеннего леса, звонкого от октябрьских заморозков, сверкающего искрами инея на листьях, расцветивших самыми яркими красками берега Токши. Засыпая вечером в превращенной местными охотниками в зимовье избе заброшенного лесного кордона, слушал, как жестяные от мороза листья падали, наполняя безмолвие моховых болот бесконечным жестким шелестом, в котором даже сквозь журчание протискивавшейся между огромных камней реки можно было выделить шепот каждого отдельного листка. Утром я выходил из посеревшей, вросшей по окна в землю и слившейся с лесом полуразобранной избы и тихо, стараясь не испортить осенней сказки шумом, бродил по едва заметным тропам над рекой, разыскивая рябчиков.
Приехав с Токши, я скоро стал грезить о ней. Но мне казалось, что в картинах, возникавших в моих воспоминаниях и снах, не хватает одной существенной детали. Воображение дорисовывало еще одного участника: страстно работающую собаку, яростно разрывающую тишину этого далекого от человеческого жилья маленького мира, ничуть не разрушая своим шумным поведением осеннего очарования. Такая же естественная в этом пейзаже, как и та серая, вросшая в берег и слившаяся с тайгой избушка, лайка станет частью этой сказки. О помощнике на охоте я давно мечтал и, попав впервые не на суматошный выезд с компанией на выходные дни в Подмосковье, а в серьезную охотничью экспедицию в дикие, безлюдные места, где я целый месяц не видел ни одного человеческого лица, я почему-то решил, что мне нужна именно лайка, как наиболее естественно вписывающаяся в такую среду собака.
Щенкам был один месяц без трех дней. Совсем свежее, с необтрепавшимися еще углами объявление – вставили его явно либо в тот же день утром, либо накануне – всем своим видом говорило: не медли, действуй, пока лучших щенков не разобрали.
Малыши резвились в гнезде, устроенном в стенном шкафу. Выход им загораживала доска, поставленная на ребро между дверцей и косяком вдоль порожка. Мама, стройная, по-волчьи серая западносибирская лайка, полыхнула на меня сине-зеленым пламенем глаз. когда ее от греха подальше выставляли на балкон, чтобы можно было спокойно познакомиться со щенками и понаблюдать за ними. Их оставалось всего трое: самая маленькая сучонка стояла неподвижно, упершись передними лапками в доску, и поскуливала. Два братика, один величиной с сестренку, другой чуть ли не вдвое крупнее, вели себя по-разному: который поменьше был в постоянном движении, что-то искал, перекатываясь комочком серой шерсти туда-сюда по гнезду на нетвердых лапках.
Толстяк лежал у стены на куче тряпок и отдыхал после только что закончившегося перед моим приходом обеда. Я протянул в гнездо руку, выпрямив указательный палец, – сучонка принюхалась. К ней присоединился малыш, прибежав, то и дело спотыкаясь, из другого угла, а затем и толстяк встал и, почти мгновенно оказавшись на самом удобном месте, между братом и сестрой, без всяких колебаний вцепился в палец, приняв его, очевидно, за сиську с десертом. Впрочем, про сиську это я уже потом подумал, а тогда мне показалось, что это крошечное создание само меня выбрало, причем решительно, по-деловому, защитив от посягательств брата и сестры предназначенное ему судьбой место.
Лайке в городе плохо. Слышать это утверждение приходится часто, но это неправда. Вернее, не совсем правда. На самом деле в городе плохо не лайке, которой совершенно безразлично, где она живет, в сарае или в благоустроенной городской квартире. Трудно приходится ее хозяину, и не столько потому, что нужно ежедневно пылесосить, собирая летящую летом хлопьями шерсть, сколько именно потому, что собаке все равно, где она, в тайге или в многомиллионном городе. Для лайки охота – это не страсть, как, скажем, для легавой. Нет, это вся ее жизнь: относясь к самому процессу спокойнее, она его не прерывает практически никогда. Во всяком случае Иртыш, как я окрестил щенка, по пришвинской традиции называть собак именами рек, не прерывал поиска нигде и никогда. Лайка на охоте и в тайге, и на городской свалке, и дома на кухне. И делает это она в свойственной ей манере, то есть самостоятельно. Хозяина с ружьем зовет лишь для того, чтобы тот поставил последнюю точку. Основной же процесс – поиск и преследование – собака ведет сама, полагаясь лишь на себя, не оглядываясь на хозяина и не чувствуя себя потерянной и после нескольких часов такой работы. А в большом городе такой образ действий далеко не всегда самый подходящий и чреват для хозяина, как, впрочем, и для самой собаки, массой неприятностей.
Домой я его нес в сумке от противогаза, устланной тряпками из его гнезда. Величиной с рукавицу, он в ней совсем потерялся, так что я даже забеспокоился – не выронил ли. В конце концов, передвинув окончательно сумку на живот и прижав ее одной рукой, вторую я выставил локтем в сторону, загородив свою нежную ношу от толпы, влезшей в троллейбус на «Университете», и качался в ней маятником, падая то на впереди, то на сзади стоящих. Получив от меня очередной раз локтем в спину, здоровяк с туповатым низколобым лицом резко развернулся, зло блеснув глазами, и вдруг неожиданно тихим голосом предложил: «Парень, давай я тебя за пальто держать буду, а то ты либо нарвешься на кого-нибудь, либо щенка раздавишь». Как он догадался, что я вез щенка, я так и не узнал, – младенец вел себя тихо и не выдавал своего присутствия ни единым писком. Так мы дальше и ехали: я широко расставив ноги и растопырив руки обручем вокруг временно беременного месячным щенком живота, и этот случайный молодой парень с туповато-злым лицом и добрым тихим голосом, схватившись за поручень одной рукой и удерживая меня за шиворот второй.
Около дома я вынул малыша из сумки и опустил его в пушистый снег. Не чувствуя под собой опоры, он растопырил лапки, полежал несколько секунд неподвижно, потом начал поводить головой, обнюхивая новый для него белый элемент, и вдруг заработал лапами, сначала неловко проваливаясь, но затем, быстро уловив разницу между рыхлым снегом и тропинкой, довольно прытко побежал по ней.
Дома он сразу нашел себе уютное место – в пустой нише для пластинок в этажерке. Я постелил туда новый толстый половичок и положил грелку с горячей водой. Иртыш обнюхал углы нового жилища и, забившись в самый дальний, залег. Потом, став уже взрослым, он прятал туда голову – она одна и могла там уместиться, – когда его за что-нибудь распекали. И спустя годы, когда самой этажерки уже не было и в помине, этот угол оставался его последним убежищем: чувствуя себя гонимым, он становился туда поникшей головой и ждал, когда минует буря.
На четырехлетнюю Анечку месячная серого, мышастого цвета живая рукавичка с лапками и хвостиком-баранкой произвела неожиданно сильное впечатление: она не на шутку испугалась и, забравшись с ногами на диван, настороженно смотрела оттуда на уже вовсю носившегося через пару дней по квартире «зубастого зверя». Инстинкт охотника дал себя знать почти сразу: едва освоившись с новым местом, еще не вышедший из грудничкового возраста бандит стал устраивать засады на все, точнее на всех, кто двигался, прячась то в брошенный посреди пола тапочек, то за ножку стула. При этом довольно чувствительно хватал нас за голые пятки своими острыми как иглы молочными клыками. Как ни странно, именно эти, хотя и не кровавые, но вполне чувствительные укусы, способствовали полному исчезновению страха у дочери перед щенком. Не думаю, однако, что он ее щадил – чувства меры у него тогда не было. И позже маленькую девочку он вовсе из нашей компании почти никак не выделял, но долгие годы чувствовал себя более важным членом семьи и настаивал на своей собачьей табели о рангах, в которой охотничья собака стояла перед «сестренкой», которую он уже через несколько месяцев записал в младшие. Это никогда не выражалось в виде враждебности, напротив, Иртыш катал дочку на санках, и в его поведении иногда проскальзывало что-то покровительственное, он позволял ей играть с собой, но самому ему это явно никакого удовольствия не доставляло, и он чаще старался этого избегать. Считать себя собакой, а ее человеком он явно был не согласен, и тот факт, что, когда приходили гости, Аня садилась со всеми за стол, а его привязывали на кухне, его явно не устраивал, и он потом по нескольку дней обижался.
Их отношения радикально изменились, только когда Ане стало уже лет 13–14 и она начала с ним выходить самостоятельно на прогулки. Раньше я ей этого не позволял, да она и сама не стремилась, так как лайку невозможно по-настоящему научить ходить рядом: она всегда может сильно потащить или неожиданно дернуть, погнавшись за нахальным котом. Однажды он так приложил лицом о березу мою жену, вышедшую с ним на 10 минут перед походом в театр. Но когда дочери стало по силам удерживать собаку на поводке, всего после двух-трех самостоятельных выходов с ней она в семейной табели о рангах разом переместилась с четвертого места на второе, прочно утвердившись перед моей женой, с того памятного выхода в театр практически уже никогда не гулявшей с ним.
Иртыш был моей первой охотничьей собакой, и я толком еще не знал, как его научить работать. Первое знакомство с охотой произошло в девятимесячном возрасте. Настоящей страсти он еще не проявлял, но к факту добычи на его глазах нескольких рябчиков отнесся с одобрением и любопытством. Когда же ему встретился глухарь, который был бит у него на глазах на взлете, он окончательно понял, что охота – это увлекательная игра, и с энтузиазмом принялся разыскивать боровую птицу. Это был самый увлекательный сезон охоты с ним. Дело в том, что я всегда увлекался охотой преимущественно по перу и собаку брал именно для нее. Лишь позже я понял, что выбор породы для этого был далеко не самым удачным – для лайки птица всегда будет дичью второстепенной, и любой зверовой след увлекает ее гораздо сильнее. Но тогда, в нашу первую осень, все было почти так, как я себе и представлял: собака с увлечением искала передо мной, не удаляясь дальше 20-30 метров, и частенько поднимала то рябчиков, то тетерева, то глухаря. По сути дела Иртыш работал как спаниель.
На белок он тогда совершенно не реагировал. Это меня несколько тревожило: ведь я знал, что главные испытания для лайки – именно по белке. Но чем может обернуться для любителя охоты по перу внимание его собаки к мелким пушным зверькам я понял лишь спустя год, когда приехал в сентябре в эти же места с уже по-настоящему работающей лайкой: белок было гораздо больше, чем глухарей, да и интересовали они его сильнее, а стрелять их было слишком рано. Охота превратилась в бесчисленные подходы к работающей где-то вдалеке и совсем не всегда в нужной мне стороне собаке. Потом ее нужно было поймать, а лаечники знают, что, пока белка не убита, сделать это непросто. А потом увести не менее чем на километр или даже на два. А идти с собакой на поводке по моховому болоту или перелезая через валежник на старом лесном пожарище, зарастающем карандашником, – не прогулка по московскому скверу.
Его страсть к работе была неутолима: мы проводили ежедневно часов по десять в лесу. Все это время он ходил на галопе с переходом на рысь, возвращался в избушку пошатываясь и падал под нары. Но полежав всего час-полтора, выбирался из-под них и начинал царапать дверь. Выпустив его в первый раз, я с удивлением услышал через десять минут его азартный лай где-то в ночной тайге. Собака вязко сидела под белкой около часа, пока я не пришел за ней с фонарем. После повторения на следующий день такого же фокуса я стал привязывать собаку на ночь к нарам.
После этого трудного выезда, к радости моих коллег, я уже никогда не ездил на охоту раньше конца октября, прочно выпав из числа конкурентов в борьбе за отпуск летом и не претендовал даже на «бархатный» сентябрь.
Иртыш был очень серьезной личностью. Абсолютно самодостаточный, уравновешенный. Этакая «вещь в себе». Свойственная вообще всем лайкам независимость акцентировалась в нем еще и силой характера. Явный вожак по складу, он и физически не знал равных себе противников лет до десяти. Он не был агрессивным, напротив, обожал поиграть, сохранив до самого пожилого возраста что-то щенячье. Но малейший намек на неуважение со стороны соплеменников приводил к молниеносной расправе, в том числе и над собаками вдвое тяжелее него. Физически он был великолепен, и на Московских выставках тех лет (а тогда на рингах западносибирских лаек хаживало иной раз около ста собак) он был неизменно в первой пятерке.
Иртыш никогда не искал у меня защиты и покровительства. Молодым он даже не любил, чтобы его гладили по голове, хотя и терпел это. Установить с ним хороший контакт оказалось непростой задачей: я никак не мог уловить нужную тональность отношений. И лишь годам к трем-четырем усвоил наконец, что он признает только отношения равного партнерства, этакий молчаливый заговор единомышленников. Только ближе к старости у него стала появляться в отношении ко мне какая-то теплота. Работал он до 14 лет. В свой пятнадцатый сезон он классически сделал последнюю в своей жизни куницу, разобрав длиннющий, в несколько километров, след по чернотропу и доказав, что «старый конь борозды не портит». Но по перу уже охотиться не смог – потерял слух. Оказывается, лайка без него по птице – не работник.
До семнадцати лет он не дожил ровно месяц. Из жизни уходил постепенно, возвращаясь к реальности только чтобы поесть, и все больше и больше сокращая прогулки, ограничив их в конце концов газоном перед домом. За его пределы вытащить его было невозможно.
Последние несколько суток он уже спал, не уходя из кухни, рядом со своей миской – ему было лучше на прохладном твердом полу. Среди ночи меня разбудил жалобный стон с хрипом. Иртыш беспомощно лежал на кухне и пытался раскрыть уже не видящие, блуждающие под подрагивающими веками глаза. Я присел рядом с ним, положил ему руку на голову – в последнее время он стал любить это. Почувствовав меня, он успокоился, веки перестали дрожать, он чуть-чуть подтянул задние ноги к передним и затих. Уже навсегда.
Похоронил я его за окружным шоссе. Там, где когда-то знакомил его с белками, где нахаживал и тренировал перед испытаниями.
Сергей Колмаков
«Охота и рыбалка. ХХI век»