Рысь была золотой. Я мог в этом поклясться! Неслышной тенью скользнула она по стволу березы и замерла на сгибе дерева. Жили только глаза — два громадных изумруда, излучавших гнев.
Через минуту зверь заволновался, рванулся вверх, продираясь сквозь хрупкие от мороза ветви. Зверь искал выход. На снегу, давясь злобным лаем, метались собаки, большие и сильные псы царапали белый ствол, в ярости крушили густой ерник, подпрыгивали, щелкая зубами. Это был боевой танец разъяренных преследователей, лишенных права на честный бой.
Кошка взглянула вниз, обнажила клыки и, выгнув спину, приготовилась к последней схватке.
…Мы гнали ее от Волчьего ключа. По глухим распадкам, косогорам и речкам. Собачьи голоса рвали промерзшую тишину, тайга наполнялась острым нетерпением погони. Перед крутым взлобком опытный Чурман обрезал зверю ход. В невероятном прыжке кошка кинулась к наклонной кедрине, пробежала по шуршащей коре и… нос к носу столкнулась с Волчком. Бесстрашный пес атаковал первым. Он был в воздухе, когда острые, как турецкие ятаганы, когти вцепились в его незащищенное брюхо. Снежный смерч метнулся к вершинам кедров. Потом снег опал, и мы увидели собаку. Волчок полз, неловко подгибая лапы, оставляя за собой кровавый след.
— Что ты, дурашка, драться лезешь? — укоризненно ворчит Михаил Иванович Куницын.— Она таких забияк, что орешки щелкает. Ну, не скули, бедолага, сейчас полегчает.
Он берет пса на руки и бережно несет к саням.
А погоня уже гремит где-то в Почтовой пади. Теперь по рысиному следу идут две собаки — Чурман и Тарзан. Рысь то взлетает на деревья и несется верхом, то стремительно мчится по замерзшей речке, едва касаясь сверкающего льда. В березняке собаки взяли ее в «клещи». Она было бросилась на Чурмана, но старый рысятник отскочил за лесину, не принимая сражения. Знал мудрый пес цену кошачьим объятиям. «У него шрамов, поди, больше шерсти,— говорил перед охотой Куницын.— Шесть десятков с Чурманом кошек словили»,
Собаки наскакивали на зверя, кружились в быстром хороводе, с каждым кругом сужая кольцо. И кошка не выдержала: чуть спружинили сильные лапы, зверь оказался на березе.
— Теперь держись подальше, ребята,— не ровен час прыгнет.
Михаил Иванович надевает специальные ботинки и не спеша поднимается на соседнее дерево. Зверолову скоро шестьдесят, только глядя на него о том не подумаешь. Крепкий, словно мореная лиственница, с решительной медвежьей хваткой, он легко взбирается по скользкому стволу.
Вот они рядом — человек и кошка. Сейчас начнется поединок. Даже собаки притихли. Сидят, подняв к небу морды, изредка взвизгивая от желания пустить в ход зубы. Длинный прут отвлекает внимание зверя. Кошка норовит поймать прут лапой. Шипит. Куницын осторожно подводит петлю с ограничителем. Кошка разгадала маневр. Взлетела на самую макушку. Вибрирует, потрескивая, березовый хлыст, глубже уходят в дерево рысиные когти. Надо дать ей условиться и попробовать еще раз. Петля над самой головой. Терпение, терпение… Неосторожный шаг может толкнуть зверя на решительный поступок. Два года назад в кедраче у Безымянного ключа Михаил Иванович с помощником Василием Шмелевым загнали сразу трех рысей. Брать самую крупную полез Василий. Сорокакилограммовый кот шипел в пяти метрах от охотника.
— Не торопись, Василий,— крикнул с земли Куницын.— Дай ему передых.
Но Шмелев уже протянул петлю. В следующую секунду зверь прыгнул…
Справиться с таежной кошкой на дереве — дело безнадежное. Треск сучьев и крик человека слились в один звук. Шесть часов гнал Куницын лошадей по лесным дорогам. Он привез в больницу последний вздох своего помощника.
— С тех пор на дерево только сам лезу,— говорит Куницын, не отрывая взгляда от пламени костра.— Зверь — существо нервное, раздражительное. С ним ласковое обращение требуется, иначе скандалить начнет. Не так давно росомаху словил. Надо бы спеленать ее, как следует. А я — в мешок, да на лошадь. Не успел ногу в стремя поставить, мой Гнедко в небо взвился. Цапнула его тварь кусучая сквозь мешок. Челюсть у нее чугунная! Конь, значит, стойки делает, а я в снегу лежу. Хорошо узду не упустил, не то бы тридцать верст до деревни пехом…
Деревня Мурамцовка расположена в 140 километрах от Иркутска. Место солнечное, веселое. В сильные морозы, когда ночи особенно ясные, поднимаются над избами Мурамцовки белые свечи пахучего дыма. Тянутся к полированному небу и, чуть-чуть не достав до громадных звезд, застывают.
В большом пятистенном доме Куницыных тихо и тепло. Пофыркивает за бревенчатой загородкой новорожденный теленок, в сенях тоскливо ворчит рысь. У русской печи хлопочет Евгения Михайловна — хозяйка дома. Дом этот еще старик Куницын «на собственном горбу из лесу вынес». Сильный был мужик. Ладонью оглоблю перешибал, а в охоте ему равных не было, почитай, до самой Лены. Добывал соболя, белку, медведей. И сына сызмальства к охоте приучать стал. В десять лет парень первого зайца стрелил, в шестнадцать с отцом на медведя пошел.
— С батиной легкой руки и прирос я к тайге, можно сказать, печенкой,— Михаил Иванович листает страницы семейного альбома и рассказывает разные истории.— Во, взгляни на батю- Бородища, что метла, а спина с этот комод будет. Два стегна сахатиных от Волчьего ключа на горбу приносил. А это — я. На фронте…
За плечами Куницына — вся война: болота Белоруссии, снега Смоленщины, горы Кавказа. Пять лет под пулями. Вернулся в Мурамцовку, вначале поднимал колхоз — «мужиков-то не густо было». А как дела наладились, вернулся к старой должности егеря Магаданского охотничьего хозяйства. Угодья его занимают 65 тысяч гектаров: лесистые горы, степи, говорливые речки и тихие озере. В иных местах тайга свирепая, будто леший прошел. Охотники говорят: «Одной парой ног не обойдешься».
Лоси, косули, медведи, рыси, глухари и рябчики — обитатели таежных дебрей — главная забота Куницыиа. Лет десять назад организовал Михаил Иванович в деревенской школе кружок «Друзья природы». С тех пор ребята ведут подкормку в снежные зимы косуль, изюбров. Перед сенокосом распугивают косачиные выводки с лугов, чтобы не попали глупые птенцы под острые зубы носилки.
— Я у них за генерала вроде,— смеется Куницын.— Каждый день докладывают, что в лесу видели. А то вопросами мучать начнут: «Отчего глухарь весной поет?», «Почему медведь зимой спит?» Не отобьешься…
Ранними утрами, когда ночь еще дремлет в глухих распадках, выезжает егерь на объезд своих угодий. Неслышно ступает Гнедко по мягкой пороше. Лес нахохлился, словно усталый старик. Недоверчиво смотрит из-под разлапистых еловых ветвей. Полыхнул в ернике язычок — колонок. Собаки заволновались, натянули поводки. По закрайкам ключа — четкие следы. Ночью прошли на болото кормиться лоси.
Медленно оживает лес. Выдал на старом пне четкое соло дятел и притих. Попробовали сиплые голоса кедровки. Синички подняли на смех неудачных певцов. Но вот взял первую солнечную ноту серый снегирь: «Ти-ти-т… и, и, ти- ти». Плавно режет морозный воздух чистейшая песня. Егерь улыбается: полвека слушает он эти песни, но каждый раз будто впервые. За большим мшистым камнем дорожка сворачивает в Тихую падь. Знакомое место. Декабрьской ночью встречал здесь браконьеров. Три парня на тракторе К-700 шарили мощной фарой по лесистым склонам. Попадет в луч света коза — слепнет. Стоит бедная, попискивает. Тут ее и кончают. Браконьеры уже возвращались с охоты. Оставалось обогнуть камень, а там до деревни час ходу. Но неожиданно в свете фар появился человек. Стоял он на дороге — не объедешь. Свирепо рявкнул клаксон, а человек словно в землю врос — стоит. Громадная машина остановилась в нескольких сантиметрах от егеря. Дышит в лицо жаром рокочущий мотор. Трое спрыгивают с трактора и идут, надвинув на глаза шапки.
— А ну, с дороги! — рычит крепкий с раскосыми глазами бурят.— Под колодиной прописаться захотел, дядя?!
Куницын улыбается почти дружелюбно:
— Ты, паря, рот шибко не разевай, морозно, как бы ангину не схватить.
— Зачем привязался? Не твое добыли.
— Это точно: не мое добыли. Народное. Перед народом и ответите.
У высокого водителя не выдерживают нервы. Холодно вспыхивает в руке нож. Браконьер тут же летит в снег, нелепо раскинув длинные ноги.
— Плохо шутишь, паря.
Куницын прячет нож в карман полушубка.
Дальше идут все вместе. Водитель размазывает по лицу рукавом грязные слезы:
— Вгорячах я. Попугать хотел.
Михаил Иванович молчит. Что тут скажешь? Много видел он браконьеров, вначале злобных или надменных, через минуты — жалких.
…А день между тем разгулялся. Тихая падь осталась позади вместе с неприятными воспоминаниями. Проверил козьи кормушки на полянах, убрал с дороги сваленную ветром лесину. Тронул коня.
Февраль. Надо мужиков предупредить, чтобы собак на цепь посадили, в то начнут по насту коз давить. Неожиданно Чурман взлаивает: рысь почуял. Куницын пробует пальцами след.
— Ложная тревога, брат. След-то вчерашний, зачирел уже.
Пес забавно крутит головой. Слушает. Чурману — восемь лет. Морда сединой тронута, широченная грудь, хвост в два витка. Он лучший среди шести собак егеря. В мать Чурман удался, в Волгу. С ней Михаил Иванович начинал ловить первых кошек. Волге нынче семнадцать исполняется… Последнюю рысь гнала она прошедшей осенью. Километров шесть шла роено. Потом легла на след и жалобно завыла: «Все, хозяин, отработалась*. Куницын плакал. Сидел на пеньке и плакал. Где-то громыхали задорные голоса Волгиных сыновей, а он смотрел на старую усталую собаку. И утрата промелькнувших, как погоня, лет вдруг почувствовалась особенно остро. Вспомнилось седому таежнику, как держала эта невзрачная собачонка за «штаны» разъяренного медведя, как после недели блуждания по соболиному урочищу вывела обессиленного хозяина к зимовью. После каждой охоты подводил он Волгу к карте и показывал город, куда отправлялась отловленная кошка:
— Вишь, старуха, где наша Муська прописалась?
Волга сидела задумчивая, будто понимала всю серьезность Муськиной миссии. Более 50 зоопарков мира имеют рысей и росомах, отловленных Михаилом Ивановичем, США, ФРГ, Болгария, Япония… Отношение у охотника к этим зверям различное. Росомаху не любит: «Пакостный зверь. На лабаз заберется — продукты растащит, в капкане соболя сожрет. Ни жалости в ней, ни благородства— браконьер». О рыси говорит теплее: «Такого охотника сыскать надо. На что волк дока в охотничьих делах, но до рыси ему далеко. Лапки мяконькие. Идет за козой — снежинки не потревожит.»
Всех кошек в доме Куницыных называют Муськами, а заботится о них Евгения Михайловна. Кормит мясом, чистит клетки. И звери становятся добрее. Трутся крутыми лбами о железную сетку, ласково мурлычет при ее приближении. Иногда к клеткам подходит Волга. Щурит подслеповатые глаза, добродушно помахивает хвостом: «Как поживаешь?» Рысь ворчит, и Волга со вздохом возвращается на крыльцо: разговор не получился.
За рысью, которую мы отловили в Почтовой пади, через месяц приехал молодой дрессировщик. Ходил по двору, с равнодушным видом рассматривая ладные, без единого гвоздика сработанные постройки. Перед клеткой остановился, широко расставив ноги в модных полусапожках. Взял прут и сунул его между решетками. Кошка вырвала прут.
— Строптива!
Уязвленный артист схватил метлу и черенком прижал Муську в угол. Хозяйка отвернулась, ссутулившись, ушла в избу. Тогда к нему подошел Куницын.
— Брось метлу, гражданин хороший, и собирайся.
Артист растерянно улыбнулся:
— Но я приехал, чтобы выбрать…
— В плохие руки зверя не отдам.
Вы получите свои деньги,— с гонором начал дрессировщик.
— Я все сказал, паря.
Фыркнул мотор за воротами. Эхо покатилось к седой полоске леса. Из глубины клетки в широкую спину Куницына смотрели два громадных изумруда…
Л. Мончинский
“Охота и охотничье хозяйство” №10 – 1974