Поселок опустел и затих до будущего лета. Уехали ребята с велосипедами, увезли в Москву собак и кошек. Дачи стояли темные, с мокрыми крышами и ждали зимы. А зима где-то задержалась и не приходила. В школах шла вторая четверть, а снега не было. Вместо снега моросили холодные дожди. Они смыли побелку со старых яблонь в саду и совсем расквасили колхозное поле за Москва-рекой.
Мокли пустые качели на соседней даче и облетевшие плети дикого винограда на нашей терраске, мокли голые колючки на кустах барбариса и потемневшие от дождей стволы огромных сосен около дома.
Даже Пенка, старая мудрая лайка, неохотно вылезала на улицу. Ей тоже надоела эта мокрота — ни зимы нет, ни снега…
Сегодня утром, как и вчера, и позавчера, и все эти дни, рассветало поздно, и вставать не хотелось. В доме было тепло и уютно. Побулькивала горячая вода в трубах отопления, тикали ходики на стенке, похрапывала Пенка на своем коврике в углу под столом.
Но вот скрипнула дверь на втором этаже, потом по очереди проскрипели деревянные ступеньки — сверху вниз.
И дом наполнился Сониными шагами, звуками льющейся воды, позвякиванием посуды.
Прогудела кофемолка на кухне, прошумел вскипевший на газу чайник. Из кухни поплыли вкусные утренние запахи кофе и жареного хлеба. Они разбудили Пенку и подняли меня с постели.
Пенка вылезла из-под стола, потянулась — сначала передними лапами, потом задними, зевнула и без особого удовольствия отправилась гулять. А мы с Соней неторопливо принялись завтракать в просторной столовой, вдвоем за большим раздвинутым столом.
Утро было пасмурное, серое, и над столом горела лампа под оранжевым абажуром. Термометр за окошком стоял на нуле. Но дождя не было. Залаяла Пенка.
— Кошку загнала,— определила Соня, наливая вторую чашку кофе с молоком.
— Похоже,— подтвердила я, отрезая большой кусок сыра.
Лай продолжался, глухой, хриплый, настойчивый… Когда-то голос у Пенки был другой — звонкий и громкий, Он далеко разносился по лесу и звенел от напряжения, когда она находила белку или глухаря, или следила идущую верхом куницу. И мы, не разбирая дороги, волнуясь не меньше Пенки, спешили на этот страстный призывный голос. Но это было давно…
Пенка состарилась. Плохо слышала, голос потерял силу, ослабли ноги. Она была еще очень красива, но быстро уставала и дышала тогда тяжело, с хрипом…
— Пойду, заберу ее,— не выдержала Соня.
Через минуту я услышала торопливые шаги.
— Иди скорей! Пенка хоря нашла!
Ее волнение растревожило во мне забытое чувство охотничьего азарта. Вспомнила последнего пенкинового хоря, которого она задавила в лесу года три назад. И еще почему-то вспомнила: когда снимали шкурку, посыпались дробинки. Хорь был подранен кем-то и дробь застряла у него под кожей. И еще успела подумать, что теперь будет вторая шкурка и выйдет хороший воротник для Сони, и надо скорее помочь Пенке…
Все это пронеслось в мыслях, пока я, схватив куртку, бежала за Соней.
Пенка металась около квадратного каменного колодца, в котором никогда не было воды. Она то принималась с ожесточением подкапываться под стенки (и успела много накопать), то отчаянно лаяла в колодец, встав передними лапами на низкий край. От волнения у нее перехватывало голос и так сильно дрожали задние ноги, что на них тряслись белые пушистые штаны.
Хорек был там, внизу. Он не огрызался и не метался по яме. Он свернулся пушистым ежиком в углу на сыром цементе и только вздрагивал…
Колодец был неглубокий, метра полтора. И будь Пенка помоложе, наша помощь ей бы не понадобилась.
Мы стояли и смотрели, как вздрагивает внизу свернувшийся зверек — то ли от холода, то ли от ужаса. Сквозь темные остинки его шубки просвечивала мягкая светло-желтая подпушь…
И стало очень жалко этого пушистого дурачка, которого угораздило попасть в этот дурацкий колодец. И никакого азарта не осталось — только жалость и чувство вины перед Пенкой, что не сможем помочь в этой, может быть, ее последней охоте.
— У тебя есть сено?
— Есть. Сейчас принесу.
Соня увела возбужденную Пенку в дом и вернулась с полосатой подушкой. Она была туго набита сеном и крепко зашита.
Подушку распороли, сено высыпали на дно ямы, а сверху яму прикрыли досками и фанерой — до вечера. Соня принесла еще вареного мяса из супа и белого хлеба, смоченного в молоке. Хорек перебрался на сено и опять свернулся в клубок.
Когда стемнело, мы опустили конец одной доски вниз, как трап. И утром там уже не было ни хорька, ни мяса, ни хлеба. Он ушел, оставив на доске свою метку — две маленькие темные «колбаски»…
Пенка долго не могла забыть своего хорька и каждый день проверяла колодец. А потом пошел снег. И постепенно все забылось…
Е. Брешенкова
Рисунок В. Дедяева
“Охота и охотничье хозяйство” №06 – 1975