Шарко.

И опять из леса я пришел «попом» (так мы говорим про охотника, возвщающегося с охоты без добычи). Впереди меня бежал Шарко — рослая, красивая остроушка. Шел я по единственной деревенской улице. Не люблю возвращаться тайком, по задворкам, как это делают в таких случаях некоторые охотники. Встречные приветливо улыбались, но я в разговоры не пускался и шел дальше, чувствуя взгляды на своей спине. Знал, что каждый обязательно оглянется и, увидев объемистый мешок за моими плечами, подумает примерно так: «Ишь, сколько всякого настрелял. Еще бы не настрелять! Ведь у него первейшая собака, да и досталась задаром. С такой каждый добудет». Если бы они только знали, что в моем мешке, мне, тогда совсем молодому охотнику, не было бы прохода от насмешек. Один только человек знал о содержимом мешка и был искренне доволен: это Поликсена, как звали мою квартирную хозяйку.
— Сто спасиб тебе, Костя! На года ты запас мне мха, да еще такого хорошего. Уж не знаю, как тебя и благодарить! — говорила она, когда я с угрюмым видом вытряхивал из мешка на пол кладовой мох, предварительно закрыв на защелку дверь в сени.
— Я нынче с веточками брусники принес. Все красивее будет,— сказал я, опорожнив мешок. Действительно, веточки брусники очень красиво будут выглядывать из ягеля, уложенного между рамами окон.
— Спасибо тебе, спасибо,— улыбалась Поликсена.
Такой разговор велся уже четвертый вечер. Эта приветливая женщина оказалась неболтливой и добросовестно хранила мою тайну от любопытных соседок.
Шарко, присутствовавший при процедуре вытряхивания мешка, понюхал «лесной гостинец», поднял голову и пристально посмотрел мне в глаза.
— Ишь, выпучился! Креста на тебе нет. Тьфу, чего сказала! Не собака ты, а ирод несчастный.
— Не надо, Поликсенушка, ругать его. Не надо,— и я пошел в свою комнатку. Шарко поплелся за мной. Войдя, я устало опустился на табурет. Шарко подошел ко мне и положил голову на колени. Я не приласкал его. Знал, что ласка будет неискренней, и он почувствует это. Уж лучше не ласкать. И ничего я не сказал ему.
Постояв недолго, Шарко отошел к своему месту у двери, лег на сшитый из тряпочек коврик, подарок Лыско от Поликсены, и глубоко, совсем не по-собачьи, вздохнул.
Немного отдохнув, умывшись и переодевшись, я пошел в хозяйскую половину и принес крынку молока и большую шаньгу. Обычный ужин на двоих. Большую часть лепешки, как и в прошлые дни, накрошил в миску с молоком. Это был ужин для Шарко. Стакан-два молока и остатки шаньги — мой ужин. Шарко, как бы ни был голоден, не начинал есть первым. И только когда я сам приступал к еде, приговаривая: «Ешь, Шарко, ешь», он склонялся над миской. Ел он и сегодня неторопливо, но как-то нехотя. Если после ужина он оставался у миски, я понимал его и шел за второй порцией. Если отходил и ложился на свое место — значит сыт. В этот вечер Шарко не попросил добавки, я же, как всегда вечером, раскрыл книгу, но вскоре отложил ее. Не читалось. Идти никуда не хотелось. Чистить ружье и заряжать патроны было не нужно. За эти четыре дня я не сделал ни одного выстрела. Решив пораньше лечь спать, начал уже раздеваться, но тут к двери подошел Шарко. «Иди, иди, погуляй»,— сказал я и выпустил его в сени.
Прошло полчаса. Шарко не возвращался. Одевшись, вышел из дома и я. Позвал. И на зов не пришел он. Такого еще не бывало. Стало тревожно. Обычно он гулял недолго, минут десять-пятнадцать. Царапая дверь, коротко взлаивая, просился домой.
Спал я в эту ночь плохо. Не раз выходил из дома и звал Шарко. Не пришел он и утром. Я пошел по деревне, но из расспросов выяснить ничего не удалось. Никто не видел Шарко. Так и прошли два дня. Поликсена утешала:
— Ты не горюй! Это тоже не собака была. Мох и без нее найдешь. Вот был у тебя Лыско, что про него худого скажешь, да погиб сердечный. А это что?! Срамота одна, а еще хваленая собака. Возьми щеношу и расти его, а на охоту, на время, найдешь какую-нибудь немудрящую. Не горюй, не жалей ирода.
А мне было очень жалко Шарко. Жалко осиротевшую собаку. И дорог был он мне как память о друге Алеше.
— Красотища-то какая!
Я ничего не ответил на это восклицание Алеши. Да, к красоте нельзя, невозможно привыкнуть так, чтобы не замечать, не восхищаться ею. Не первый раз мы с другом сидим на берегу этого действительно сказочно красивого лесного озера. Не первый раз любуемся дикой, первозданной красотой и все налюбоваться не можем.
Алеша — сын народа Коми. Родился и вырос среди лесных суземов. Вот уже несколько лет, как сдружила и сроднила нас любовь к природе. Красоту находили мы и в ясном бездонном небе, и в облачках, плывущих в голубизне, и в мощных грозовых тучах, и в ночном небе с россыпью перемигивающихся звезд в беспредельной черной глубине, и вот в этом лесном озере, в которое, как е зеркало, смотрится небо, и в каждой травинке, в каждом деревце и… где мы только не видели, не находили покорившую нас красоту. Мы могли подолгу смотреть, наблюдать, молчать, забывая обо всем.
Сидим у озера и молчим. Мы видим и не видим пролетающие табунки уток, мы забыли, что пришли сюда, чтобы «отвести душу» на охоте. Рядом с Алешей лежит великолепная лайка. Это Шарко. Он положил на лапы голову и смотрит на небо, что внизу, в озере. А рядом со мной — еще более крупная лайка. Это мой Лыско. Тоже друг. Он лежит почти в той же позе, что и Шарко, и также смотрит на озеро, изредка поднимая голову и следя за пролетающими табунками. И Шарко, и Лыско будут лежать около нас до тех пор, пока мы не поднимемся или не пошлем их в поиск. Хорошие у нас остроушки. Понятливые, преданные. И, что не особенно часто бывает,— дружат и никогда не ссорятся. А «отводили душу» мы в тот раз у огонька, за чаем. Охота не получалась. Несколько раз табунки уток проносились на расстоянии верного выстрела, но мы не прикасались к ружьям. Горечи неудовлетворенной страсти мы не чувствовали. Алеша был как-то особенно молчалив. Мы долго лежали у костра и не спали. Глядели в бездонное небо, «растворяясь в природе», как называли мы такие минуты.
— Костя! — нарушил молчание Алеша.— Дружище! Есть у меня два друга. Правда, один из них больше чем друг. Знаешь, про кого говорю, а вот,— он кивнул в сторону Шарко,— тоже друг, и как его я люблю, ты тоже знаешь…— Тут Алеша сделал большую паузу.— Так вот, обещай мне, что ты его не оставишь сиротой, если я «усну». Он привык к тебе, дружит с Лыско. Он полюбит тебя. Я знаю его. Возьми тогда как память обо мне. Сестренке он ни к чему, да и зачахнет у нее в тоске по лесу, охоте. А в чужие руки не хочу, чтобы попал.
Я приподнялся на локте. Чего-чего, но таких слов я никак не ожидал от жизнерадостного, веселого друга.
— Алеша! Ты зачем об этом сказал?
— Да так просто, чтобы ты знал.
— Что знал?!
— А вот про то, что сказал. О моем… завещании,— и он невесело улыбнулся при этих словах.— Сумно, тревожно, неспокойно мне что-то последнее время. Все будто ладно, а вот что-то не по себе. Одним словом — сумно.
— Может, нездоровится? Болеешь?
— Я-то? Крепче крепкого я, а что со мной, не пойму.
— Может, с Аленкой повздорил? — спросил я, хотя знал, что они никогда не ссорились и, как говорится, друг в друге души не чаяли.— Может, с Аней неладно?
— Да разве можно с ней, с моей Аленкой, повздорить! О нашем решении уже говорил тебе. Иль забыл? Ровно через год свадьбу сыграем. И с сестренкой все ладно. А что сказал тебе о Шарко, так чтобы знал ты и эту мою думу-просьбу. Ане сегодня же о Шарко скажу.
— Не тревожь ты хоть сестру. Достаточно того, что мне голову затуманил. Не вздумай еще Аленке сказать. Скажешь — они покой потеряют. И сам из головы выбрось эту думу, а то внушишь себе и тогда обязательно что-нибудь недоброе случится с тобой. А потом скажут: «Ведь предчувствовал парень». А какое, к лешему, тут предчувствие? Ишь, какой ясновидец нашелся! Вот скоро в лес, на охоту, так про эту думу забудь и никому не говори. Скажи-ка лучше, пулевые патроны перезарядил? Помнишь, как получилось в прошлом году у Степана? Счастье его, что у спарщика с одного раза спалило ружье, а то бы обоих медведь задрал. А все из-за того, что понадеялся на патроны старой зарядки. Лет шесть, как потом говорил он, таскал эти патроны без перезарядки. А мы с тобой поодиночке охотимся. Надеяться не на кого.
— Ишь, куда мои мысли увел. Спасибо тебе. И впрямь, надо эту ерунду выкинуть из головы. А о том, что тебе сказал, никому еще не говорил. Тебе вот только сказал. Все же про Шарко знай.
— Вот пристал с Шарко. Ну, точно как банный лист. У меня Лыско не хуже. А коль на то пошло, так давай, дружище, вот как договоримся и без всякого предчувствия. Чтобы сиротами наши остроушки не остались и в плохие руки не попали, коль лихо со мной приключится — ты приютишь Лыско, а коль с тобой — я Шарко в обиду не дам. Договорились?!
Алеша улыбнулся, и мы крепко пожали друг другу руки.
— Ну, вот, и делу конец. А сейчас, Алеша, давай-ка ночь будем делить: кому сколько достанется.
И мы легли головами друг к другу, а остроушки недалеко от нас, каждая поближе к своему хозяину.
В тот же год зимой, когда я добывал медведя, спасая меня от неминуемой, казалось, смерти, погиб мой Лыско…
Алеша приехал ко мне. Долго в ту ночь сидели мы. Говорили о многом, но ни слова о Лыско. И только утром, когда прощались, Алеша сказал:
— Вот оно как вышло… Думано ли? Смерть-то над тобой стояла, а не надо мной… Да, не скоро, брат, вырастишь такого друга, каким был Лыско. Да и вырастишь ли? Любит ли меня Шарко так, как любил тебя Лыско? Вряд ли… А эту осень походим, Костя, вместе. Шарко на двоих хватит, да и мне веселей будет. Поодиночке, как видно, неладно ходить в лесу. А свадьбу сыграю, как опромышляемся. Хотели с Аленой до охоты, но потом решили после нее. Ну, а на охоту согласен вместе пойти?
— Спасибо, Алеша. Вместе, так вместе,— ответил я.
Мне же после Лыско ни одна остроушка не была по душе и выращивать щенка просто не мог. Еще не утихла боль утраты.
Приближалось время охоты. Я как всегда тщательно готовился к ней. Нынче же мы с Алешей задумали заброться в дальнее угодье. Написал небольшое письмо. Сообщил, что через неделю получаю отпуск и жду от него, как договорились, весточки, по получении которой немедленно выезжаю к нему. Весточки от Алеши я не получил, но страшную весть узнал на несколько часов раньше, чем прочитал короткую записку, пересланную сестрой Алеши.
Пять дней всего не было меня дома, и записку, полученную четыре дня тому назад, я нашел у себя в комнате на столе. Поликсена при встрече ни слова не сказала мне. Здороваясь, необычно крепко пожала руку, не улыбнулась, а взгляд ее сказал мне: что-то страшное, о чем услыхал и чему не хотел верить,— произошло. Я читал, перечитывал записку Ани, записку, в которой было всего несколько слов, и все не мог вникнуть в их смысл. Какое-то оцепенение охватило меня.
Это случилось на другой день после моего отъезда. Я помню этот день, день со штормовым ветром. В лесу, по дороге к кордону лесника, творилось что-то невообразимое. Деревья ломались, как спички. В лесу стоял треск, стон, грохот от падения вывороченных с корнями столетних великанов. Счастье мое, что этот страшной силы ветер захватил меня недалеко от кордона и я успел вырваться на вырубку. А в это самое время Алеша с Аленкой переплывали реку в маленькой лодочке-долбленке…
Я не видел Алешу в гробу, не видел и Аленку, и все не верилось, что их уже нет в живых. Они остались у меня в памяти такими, какими я их видел не так давно, в последний раз: веселыми, жизнерадостными, влюбленными друг в друга. Похоронили Алешу и Аленку на маленьком кладбище близ обрыва реки, злой реки, отнявшей у меня сразу двух любимых, дорогих друзей. От могил были видны заречные заливные луга, а за ними темной зубчатой стеной стоял лес.
— Чтобы видели они луга и лес, любимые и родные им обоим,— тихо сказала Аня, когда мы стояли у двух свежих могил. Картины прошлого мелькали одна за другой, и будто издалека доносился до меня голос Ани:
— Алеша один бы выплыл, но одному ему была бы не жизнь. Он навечно любил Аленку.
Уже сгущались вечерние сумерки, а мы все не могли уйти от них.
— Пойдем. Чего уж…— тронула меня за руку Аня. Мы пошли и только тогда заметили, что у могилок были не одни. Был третий — Шарко. Он неподвижно лежал невдалеке, и когда он пришел, мы не заметили. Мы ушли, он остался, и мы не позвали его.
— Вот уйдем, а он завоет, да так, что сердце от тоски замрет.— Почему-то шепотом проговорила Аня. Вскоре мы услышали голос Шарко. В нем было столько тоски, что нам стало не по себе.— Вот так каждый вечер, каждую ночь. Сил моих больше нет,— вздохнула моя спутница.— И он там, с ними всю ночь. Утром приходит, и то ненадолго.

Когда на другой день утром я седлал коня, Шарко подошел ко мне. Аня надела на него ошейник. Встала на колени, прижала голову Шарко к груди. Потом поднялась, прикрепила к ошейнику поводок и протянула его мне.
Я покачал головой.
— Сними, Аня, ошейник. Силой его не поведу. Пусть сам решит. Пойдет, так пойдет, нет — так нет.
Я наклонился, крепко, пожал протянутую мне руку и тронул поводья. Серый с места пошел иноходью. Я оглянулся. Аня стояла с поднятой рукой. Поднял в прощальном привете руку и я. Шарко стоял около Ани и, насторожив уши, смотрел мне вслед. У ворот поскотины я спешился. Отворил их. Провел коня, ворота закрылись сами. А когда садился в седло, увидел, как через поскотину легко перемахнул Шарко и понесся вперед. И мне вспомнился разговор с Алешей на берегу озера. Разговор — завещание. Шарко исполнил волю своего хозяина.
— Ты это что? Поститься вздумал? Не обедал и на ужин не пришел. Так я сюда принесла,— сказала Поликсена, войдя в мою комнату.
— Спасибо тебе, Поликсенушка. Что-то еда на ум не идет.
— А ты шибко не горюй, парень, о такой вертячей собаке. То сама за тобой побежала, а вот вздумала — и не иначе обратно направилась. Вот и пойми собачью душу. Да и какой тебе толк от него? Одна маята. Лучше послушал бы моего совета. А на хлеб-соль не серчай.
Я ничего не ответил. Поликсена постояла недолго, хотела, видимо, еще что-то сказать, но только глубоко вздохнула и тихо вышла из комнатки. И я думал, конечно, о Шарко: «Да, вот и пойми его. Сам же побежал из дома за мной. Жили с ним дружно, ничем не обидел я его и даже не упрекал, не ругал, когда он, как бестолковый первоосенок, носился по лесу, не обращая внимания ни на что, не разыскивая белок, не облаивая ни их, ни глухарей. Не ругал и тогда, когда он плелся сзади меня и когда я мох укладывал в мешок, а он внимательно наблюдал за мной. И вот убежал от меня. Конечно, вернулся к Ане. Опять нагоняет ей тоску своим воем на могиле Алеши. И Ане ничего не написал. Да и что писать? Если он вернулся, то и без письма поймет, что не признал меня Шарко хозяином».
В эти дни я объездил окрестные деревни, но безрезультатно. Поздно вечером, когда вернулся из очередной поездки, Поликсена подала записку.
— Опять тебе послание оттуда. Еще чего там стряслось? — фраза звучала резко, недоброжелательно. Взглянул на Поликсену.— Чего смотришь?! Тебя жалеючи так сказала. Извелся ты совсем. На себя походить не стал. Чего опять тревожить тебя? А может быть, о твоем ироде пишет! Читай-ка скорей!
И опять в записке было несколько слов: «Приезжай скорей. С Шарко совсем неладно. Аня».
— Поликсенушка! Шарко там! Сейчас поеду!
— Куда в ночь поедешь? Ночью и Аню тревожить будешь. Уж дотерпи до утра. Никуда он теперь не денется.
Рассвет застал меня в седле. Серый будто заразился моим нетерпением и несся в полную силу, изредка поворачивая голову и косясь на меня темным глазом, как будто спрашивал: «Доволен ли ты мной?» В ответ я ласково похлопывал его по могучей шее.
Серый сам остановился у ворот Алешиного дома. Я провел его во двор и, когда привязывал под навесом, заметил Аню, вышедшую на крыльцо. Она не сошла со ступенек мне навстречу, как бывало раньше.. Ее большие голубые, как у Алеши, глаза казались еще больше на осунувшемся бледном лице. Черные брови, резко подчеркивающие контраст с ее золотистыми волосами, были нахмурены. Она пристально глядела на меня. «Вот так встреча»,— подумал я, поднимаясь по ступенькам. Аня не подала руки, не сказала «здравствуй», а все так же пристально смотрела, теперь прямо в глаза. Не опустив под ее взглядом глаз, я стоял и молчал. Забыл поздороваться, прервав затянувшееся, тягостное молчание, спросил:
— А где Шарко?
— Пойдем.
И мы вошли в сени. В тот же момент двери дома распахнулись, и Шарко с хриплым лаем бросился ко мне на грудь. Я обнял его, исхудавшего, с взъерошенной шерстью, гладил, а он лизал руки, лицо и, совсем как щенуша, повизгивал.
— Шарко, мой Шарко,— повторял я, продолжая ласкать остроушку. И тут почувствовал, что кто-то обхватил меня. В объятиях Ани оказался и Шарко. Слезы капали на мои руки, на голову Шарко.
— Прости ты меня. Я так измучилась. А тут еще Шарко… Убежал от тебя и так страшно выл.— Слезы мешали ей говорить.— Чего только я не передумала в эти дни… Прости ты меня,— повторяла Аня.
— Что ты, Аня?! Ничего плохого ты мне не сделала, не сказала. За что же мне прощать тебя? А ты столько пережила за все эти дни, и не было друга рядом. Слишком поздно узнал я о нашем горе.
Взяв меня, как маленького, за руку, Аня повела в избу. Шарко не отставал от нас ни на шаг.
— Он же ничего не ест. Который день. И дни и ночи там. Воет. Как выйду из избы, услышу, такая тоска навалится, что жизни не рада… Вот только недавно пришел… И как еще жив? — на ходу говорила Аня.
Большие куски хлеба лежали в корытце, выдолбленном Алешей. В стоявшей рядом миске было молоко.
— Ешь, Шарко, ешь!
Услышав знакомые слова (их говорил Алеша, говорила Аня, говорил я), Шарко подошел к кормушке, поднял голову, и глаза наши встретились. И я вспомнил, что Шарко никогда не начинал есть первым.
— Аня! Неси скорей и мне молока и хлеба.
— Родной ты наш! Я уже собираю на стол. Не одним же молоком и хлебом угощать тебя буду.
— Потом, потом, Аня, а сейчас — молока и кусок хлеба.
Сказав еще раз хорошо знакомые Шарко слова, я сел за стол. Начал есть. Шарко сделал несколько глотков молока и наклонился над куском хлеба.
— Ну, вот и хорошо,— облегченно вздохнул я.
Аня стояла, прислонившись к косяку двери, и плакала, не спуская глаз с Шарко. А Шарко отошел от пустого корытца и миски. Отошел и лег у моих ног.
Аня, спохватившись, натащила на стол разной снеди.
— Ты ведь и поесть у себя не успел. Ешь, Костя, ешь,— и улыбка первый раз тронула ее губы.
— А ты и дома и тоже, наверное, еще не ела. Садись за стол, а то я без тебя есть не буду… как он,— и я взглянул на спокойно уснувшего Шарко.
— Какая уж тут еда пойдет на ум,— л Аня подробно рассказала, как вел себя Шарко, вернувшись от меня. Как подумала она нехорошо. Подумала, что сильно я обидел любимца Алеши, что не ценю я, что не дорог мне этот посмертный подарок, и что Шарко и ей не обрадовался, и что, послав мне записку, каялась потом, так как не захотела меня видеть, и ждала и не ждала меня.
— Думала, что и сам на глаза не покажешься, а вот ты приехал. А я встречать не хочу обидчика. А как бросился к тебе Шарко (наверное, услышал твой голос), как начал ты ласкать его, тут поняла, что напраслину про тебя думала. Обидела крепко в думах тебя. Уж ты прости. Теперь как камень с сердца упал.
Я ничего не ответил на эту исповедь. Только тихонько пожал руку девушки.
Под вечер мы пошли к Алеше и Аленке. Пошли втроем и вернулись втроем. Шарко в тот вечер не выл. Не выл он и ночью. Шарко уснул у кровати Алеши. На нее в ту ночь лег спать я.
— Сегодня, за все это время, усну спокойно. Спи крепенько и ты. Тоже ведь измучился. Смотри, как крепко, хорошо спит Шарко.
— Спи спокойно, Аня!
— Подожди,— сказала Аня, когда утром я прощался с ней. Легко взбежав на крыльцо, она скрылась в доме. Вскоре вышла с ружьем и патронташем в руках.
— У тебя всегда с собой было ружье, а нынче ты, наверное, так торопился, что забыл его взять. Возьми Алешино. В лесу в эту пору нельзя без него. Сам знаешь, голодным бродит бурый зверь,— назидательно и серьезно сказала Аня, передавая мне ружье.— И Шарко обязательно теперь найдет тебе бельчешку-другую. Не все тебе мох из леса носить.
— Большое спасибо, Аня. Не бывало со мной такого, а вот нынче — забыл. Спасибо, может, и пригодится.
Хорошо отдохнувший Серый нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Шарко был уже за воротами.
— Ты это что?! Даже попрощаться со мной не хочешь? Шарко как будто понял, что сказала Аня, и подбежал к ней. Она наклонилась, чтобы приласкать его, а он, изловчившись, быстро лизнул ее в лицо.
— Ну, Серый, пошел! — и Серый мигом вынес меня на улицу.
— Счастливый путь тебе, Костя! Приезжай! — донеслось до меня. И как в тот раз, стояла с поднятой рукой Аня, но только не было около нее Шарко. Он бежал впереди Серого.
«Совсем одна осталась теперь Аня. Совсем осиротела»,— с болью и грустью подумал я.
— Жди, Аня! После охоты обязательно приеду. Жди обоих! — крикнул я.
— Костя! Береги себя! — донеслось в ответ.
Восемнадцать белок и два глухаря — вот моя попутная добыча. Это больше, чем хорошо. Отлично работал мимоходом Шарко. Мешка с собой не было. Добычу пришлось приторачивать к седлу…
Больше я не запасал мох для Поликсены.
Шарко признал меня хозяином.

К. Янковский
“Охота и охотничье хозяйство” №5 – 1975

Назад к содержанию.