Снега в тайгу навалило подходяще, а дядя Кеша не добыл ни одного соболя. Дюжина белок да горностай — вся добыча.
— К охотоведу совестно появляться,— корил себя старый охотник, недовольно посматривая на тощий пучок беличьих шкурок, небрежно брошенный на кардиху — широкую полку над нарами.
Равнодушно проверяя настороженные на проквашенного хариуса ловушки, он мрачнел и сутулился.
— Опозорюсь под старость-то лет. Засмеют добрые люди: Иннокентий Васильевич пустой с охоты вернулся.
Стояли жгучие морозы. Гулко лопались вдоль стволы осин; отмерзая, падали в сугробы тяжелые коряги ветвей с обросших мхом угрюмых лиственниц; в кедрачах осыпалась с мохнатых лап игольчатая шигала. После неурожайного лета в тайге царствовала голодная зима. Оцепеневшая от свирепых морозов тайга зловеще молчала. Если встретятся охотнику за день одна-две белки — хорошо. Но это случалось редко. Соболька азартно лаял на белку — он давно уже соскучился по собственному голосу — и деловито взглядывал на хозяина: смотри, дескать, как стараюсь! Целясь в живой пушистый комочек, дядя Кеша по нескольку раз менял место, стараясь удачнее сделать выстрел. В мороз ружье било неронко и часто осекалось. Дядя Кеша быстрехонько разводил костерок, грел ружье, пока не станет теплым, и, зайдя за ствол дерева так, чтобы видна была лишь головка белки, стрелял крупной дробью.
Сегодня он вернулся в зимовье засветло. Шустро оживил в печке огонь и поставил разогревать ужин.
— Домой выбегать будем или останемся попытать счастья? — допрашивает хозяин черной опутины лайку, помешивая ложкой суп в котелке.
Соболька виляет хвостом и стыдливо прячет глаза.
Дядя Кеша жалеет Собольку:
— Ох ты, доброта! И тебе нерадостно нонче…
Налил из ведра в чайник воды и грузно опустился на нары.
— Обидчив ты, паря! С характером! Даже поругать нельзя. Отругай — год будешь всбуривать.
Соболька вылез из-под нар и подошел к двери.
Хозяин улыбнулся.
— Но мастер ты своего ремесла. Лучше тебя по всей округе нет. Доброта, да и только.
Лайка, весело помахивая хвостом, забирается обратно под нары.
Соболька и сам знает себе цену. Медведя садит, сохатого ставит, соболя гонит, глухаря заигрывает, о белке и говорить нечего — под землей найдет. Ищет он ее верхом и низом. Разыскивая, не гавкает на каждое дерево, а царапнет по коре лапой и замрет: шевельнется зверек — Соболька подает голос. На дерево не прыгает, не грызет его с визгом — со стороны за белкой следит, чтобы не перепрыгнула незамеченной на соседнее.
На каждую живность Соболька лает по-разному. На медведя — злобно, басом, отрывисто. На сохатого — неистово, перемежая низкие ноты голоса с высокими. На соболя — раскатисто, с паузами. На глухаря — осторожно и тоненько. На белку, если ее много,— равнодушно, с ленцой.
Кто обучал Собольку ремеслу? Да никто. Сам обучился.
Лежит Соболька под нарами и вздыхает. На нарах хозяин сидит в раздумье.
Сказал дяде Кеше охотовед осенью:
— Сидел бы, дед, на полатях дома. Стар для промысла. Случится с тобой в тайге беда — я ответ держи.
Сказал вроде жалея, а ранил старого охотника в самое нутро.
Охотоведу невдомек, что крепко обидел человека. Молодой, горячий. Ему план давай! А попробуй, расстанься с тайгой, с чистыми родниками, с построенным еще дедом зимовьем, на котором больше половины жизни пролетело? «Изъездился конь и не нужен стал»,— горько думает дядя Кеша.
Старуха Пелагея и та ополчилась.
— Докудова, старый туесок, будешь хорохориться? Что нам, пенсии не хватает, лезешь в тайгу-то, последнее здоровьишко гробишь?
Разве им понять душу промысловика? Эх, мать честная! Добыть бы соболишку- уголька, да чтобы с проседью. Утер бы кое-кому нос крапивным платочком. Рано списывают, едрена-корень, рано…
Дядя Кеша молодо вскакивает с нар, наливает в кружку горячего чаю-.
— Ух, зима морозная!
Но, вспомнив о плохой нынешней охоте, мрачнеет.
Сидит, сидит на нарах, склонив на грудь седую голову, а чай остыл, и за окошком стемнело. Ему не хочется выходить из тайги пустым и в тайге делать нечего. И ощущение у охотника такое, будто вот-вот придет кто-то в зимовье. «Кто может заявиться? — размышляет он вслух, — Сыновья? Далеко отсюда охотятся. Пелагея? Убродно, не дотащится.— И спорт сам с собой:— Вполне может придуть, свежего хлебца принести. В молодости-то она боевой бабенкой была…»
Над покатой крышей зимовья, на разлапистой дремучей пихте ухнул филин.
Дядя Кеша огорченно развел рукам.
— Эвот, заявился, гостюшко, фарт ворожить! Поздно ушастый спохватился, ворожи, не ворожи, а котомку придется собирать. Как советуешь, Соболька?
Лежит Соболька под нарами, водит ухом, слушает сипловатый говор хозяина, постукивает легонько хвостом о холодный пол.
Он себе цену знает. Не полезет лизаться с бухты-барахты к хозяину или пакостить по чашкам.
Охотился прошлой осенью с хозяином приезжий человек, была у приезжего лайка по кличке Дик — из питомника, с родословной. На вид — красивый кобель, а вруша и пакость. Из кипящей на костра похлебки куски мяса выхватывал, по ловушкам шарился.
У Собольки нет родословной. Живет он без претензий на льготы. Что дали, то и съел. С голоду умрет, но пакостить и зорить наживу в ловушках себе не позволит.
Раз убил Соболккин хозяин соболя, Дик добычу в зубы и айда. Соболька — страсть ловкий! — нагнал вора и давай крутить. Приезжий хотел пнуть Собольку, а Соболька на дыбы.
— Молодец, доброта! — похвалил разъяренного Собольку хозяин, погладил и дал кусок вяленой сохатины.
Какая собака — такой и хозяин. Поссорились тогда напарники. Серьезно поссорились, коли по отдельности столоваться стали.
Перед рекоставом приезжий охотник простудился и заболел. Дядя Кеша разделил добытую пушнину поровну и повез больного на лодке через шугу за реку.
Устраиваясь в лодке, больной говорил:
— Оставляю тебе, Иннокентий Васильевич, кобеля за твою честность и доброту. Будет из него толк — пользуйся, не будет — приговор.
Соболька знает сызмальства значение страшного слова — «приговор». Не раз был свидетелем кровавых трагедий у стоящего в распадке зимовья, где за лень и вороватые повадки собаки расплачивались жизнью. Он ощетинился и зарычал.
Хозяин успокоил его:
—Ну, не сердись, не сердись. Не про тебя сказано. Стереги тут зимовье. Скоро вернусь…
И оттолкнул от берега лодку.
Славный у Собольки хозяин, заботливый. Повез больного в деревню, а ржаной муки не забыл, насыпал около зимовья на снег.
Дик сперва нос воротил, но, видя, как после каждого Соболькиного подхода тает горка муки, отбросил надменный вид и проникся к черной лайке уважением.
Может, из Дика и получился бы толк, будь он чуточку поотважнее.
В ту темную ночь на зимовье набрел раненый медведь. От страха Дик забился в сенцы. Там его и поймал зверь. Как ни старался Соболька спасти собрата, как ни хватал зверя за гачи, но ничего не смог поделать. Медведь с ревом развернулся в сенцах головой к выходу и съел истерзанную жертву на глазах у рассвирепевшей лайки. Съел и ушел.
Давно ли, кажется, это было? Год с небольшим назад. А морда у Собольки поседела еще пуще, прибавилось на ней шрамов. Да и сам хозяин заметно сдал. Раньше валил на дрова сухостой — не обхватишь, теперь норовит — потоньше. И отдыхать чаще стал в тайге. Пройдет- пройдет и садится на колодину перекурить.
Все видит Соболька, все понимает. Когда хозяин доволен — и Соболька доволен. Хозяину весело — и Собольке весело. Но тоскливо сегодня в зимовье.
Старый охотник занимался сборами. Соболька печально смотрел на пугливый огонек оплывшей свечи, вздыхая протяжно и шумно, перебирал в памяти минувшее.
Бросив поверх скудных манаток тощий пучок беличьих шкурок, дядя Кеша завязал котомку веревочкой и повесил в сенцах на костыль. Проверил юксы на лыжах, патронташ. Прибрался в зимовье.
— Ну, доброта, завтрева в путь-дорожку,— обратился он к лайке.— Двадцать верст буксовать по хнусу. — Налил из котелка в осиновое корытце наваристого супа. — Давай, ешь досыта. На морозе, небось, подтянет брюхо…
Собрал на стол ужин. Постоял в нерешительности и вынул из фанерного ящика почти порожнюю поллитровку со спиртом.
Выплеснув спирт в чеклашку из-под термоса, капнул из чеклашки чуть-чуть на пол.
— Выпьем, Хозяин, на прощанье. Спасибо за приют. Не серчай, если што не так сделал. Не со зла…
Осушил залпом чеклашку, занюхал корочкой хлеба. И построжился на лайку:
— Ты, паря, што не ешь? Исповадил тебя, гляжу. Ишь, норки воротишь, даже суп не жрешь…
Повизгивая, Соболька направился к двери.
— Сходи, сходи, горе луковое, проветрись…
Дядя Кеша и сам не притрагивался к пище. Его изношенное, костлявое тело налилось усталостью, в ушах позванивало. Он разделся, погасил свечу и лег на застеленные оленьей шкурой нары. От горящих в печке березовых дров света в зимовье было достаточно.
Старый охотник любил лежать вот так, в дремных сумерках, следить за бегающими по потолку желтыми пятнами света и рассуждать о жизни.
— Баста, разлюбезный Кеша, отохотились, — говорит он себе, — нонче дело промысловое — табак. Охотников развелось больше, чем деревьев в тайге растет. Вся тайга в шахмат взята. Наскрозь бедную окапканили. Ни одна живая Душа не прорвется. Охотовед — от хвастает: зверья расплодилось — уйма. Болтовня. Изводят тайгу, галятся над ней, вот и табунится зверье на нетронутых местах, около кормов. Где пешком до зверья не доберутся, там вертолет донесет. Эх… Раньше мы с тятей по три тыщи белок плашками добывали, пушнину кое-как на нартах вдвоем вытаскивали в деревню. Куда нонче девалась белка? Куда, спрашиваю, девались выдра, кабарга? Почему кедровник перестал ореху родить? Почему ягоды мало? Слишком умные люди стали. Ишь, как ловко приспособились: на тайге выезжать. Рубят ее, рубят, но дойдут до кромки. На пашнях города строят?! Придет время, приде-е-ет! — дядя Кеша грозно потряс крючковатым перстом в воздухе. — Опомнятся, кинутся в деревню, а деревни-то нет, в тайгу — и тайги нет…
Морозный туман осел насугробы тонким, шершавым слоем изморози. С хмурого речного хребта скатывался в глухой распадок слепой ветерок, путался в заснеженных ветвях деревьев. С мохнатых еловых лап изредка срывались и падали на густой подлесок комья слежавшегося снега. Освобожденные от кухты, мерзлые, колючие ветви долго вибрировали и звенели, осыпая с хвойных иголок остатки сверкающей снежной пыли. Среди неподвижных дымчатых облаков проглядывали прострелянные крупными, ослепительными звездами глубокие окна неба. В одно из окон выглянул народившийся месяц и сломал на сугробах тонкие золотистые копья лучей; залитая голубоватым светом, безмолвная тайга весело заискрилась.
Пересекая сквозные боры и дремучие распадки, по тайге рыскал голодный зверек. Обследуя дупла, кокорины, буреломы, он то замирал, вслушиваясь в таежные шорохи, то, напугавшись своей тени, юркал за дерево; затаившись, обшаривал мрачную чащобу сторожким взором, но, успокоившись, снова продолжал путь. То там, то здесь мелькало его гибкое, прогонистое тело, метались зеленые огоньки коварных глаз. Острая мордочка и желтая грудка зверька покрылись от жаркого дыхания инеем.
Вот зверек остановился в серебристом ольшанике. Присел, принюхался к ветерку. И осторожно, мелкими шажками стал подкрадываться к маленькой поляне. На поляне он снова остановился, бесшумно умял лапками под собой снег, хищно оскалился и, резко оттолкнувшись от утоптанного снега, прыгнул на птичью лунку. Поднимая крылышками облачко снежного буса, в зубах зверька бился снегирь.
Жадно съев птаху, зверек старательно умыл лапкой мордочку, покатался по снегу, отряхнулся и направился дальше в поисках горячей крови.
А мороз крепчал: туже стягивал кору на стволах осин, отсекал на елях продолговатые серьги шишек; как бы хвастаясь перед тайгой сшитой из куржака шубой, покрякивал и похрустывал.
Свернувшись калачом на хвойной подстилке, Соболька дремал. За стеной покашливал уснувший хозяин, пищали осмелевшие мыши, потрескивали в печке дрова. На разлапистой пихте лениво ухал филин. Недосягаемая для клювастого соседа, в темном лабазе белка-летяга грызла пшеничные сухари. Вдруг Соболька заволновался. К привычным запахам человеческого жилья примешался еле уловимый, посторонний. Соболька выскользнул из сенцов на улицу. Напружинил хвост и замер. Постоял-постоял и, подняв к небу морду, глубоко втягивая норками воздух, пошел на раздражающий его запах. В полупоясе речного хребта Соболька наткнулся на след. Поддел чашечку следа носом, подкинул — она рассыпалась. След был свежий. Пробежав минуты две по следу, Соболька неожиданно свернул вправо и пошел прыжками на маячившие вдали скалы, срезая по прямой загибулину речного хребта. Выйдя снова на след, он пошел около него еще размашистее.
Зверек, почуяв погоню, остановился и прислушался. Растерянно потоптавшись на снегу, вспрыгнул на высокий пень, с пня на кедр, с кедра метнулся под бурелом и длинными скачками понесся в глубь тайги к аранцам — каменистым россыпям. Потеряв у пня след, Соболька сделалг широкий круг. Наткнувшись за буреломом на выходной след, он кинулся наперерез и отжал зверька к реке. Выписывая круги и восьмерки, зверек мчался то обратным своим следом, то по следу собаки, то бросался по целику в сторону, стараясь запутать погоню. Но сбить Собольку со следа не удалось. Тогда он повернул на ближайшую гарь, надеясь спастись в запуску — в пустой колодине или дупле. Настигая зверька, Соболька взвизгнул, тот стремительно взметнулся на молодую осину. Скользя когтями по мерзлому, гладкому стволу, с трудом вскарабкался на ближайшую ветку.
— Хр-хр! — сердился зверек.
— Гав-гав! — отвечал Соболька.
Гремучий лай собаки, отзываясь за невидимой цепью хребтов, дробился и множился по распадкам на дребезжащие осколки эха и сливался в монотонный гул в бездне наступающего утра.
Поблескивая острыми когтями, зверек переминался на ветке и хырчал. Он мерз. Когда мороз доконал его окончательно, он ползком добрался до середины ветки и, прицелившись, прыгнул на соседнее дерево. В момент прыжка хрупкая ветка обломилась, и зверек, растопырив в воздухе лапы, полетел в дымящуюся пасть Собольки…
Дядя Кеша проснулся от настойчивого царапания в дверь. Нехотя поднявшись с нар, старый охотник подбросил в прогоревшую печку смолевых поленьев, разжег их берестой и запустил в зимовье Собольку.
— Заходи, заходи, горе луковое. Зазяб, небось, на улице? Сейчас завтрак сообразим, да в поход…
Черной опутины лайка, поглядывая на хозяина смеющимися глазами, весело помахивала хвостом. В зубах она держала соболя: точь-в-точь такого, о каком мечтал вчера дядя Кеша.
А. Горбунов
“Охота и охотничье хозяйство” №1 – 1982