Страшный день.

Сначала его звали Икеем — по на званию далекой саянской реки, где его приютили геологи. Затем на участке буровики стали в шутку называть собаку Иннокентием, а позднее Кешей.
Откуда он пришел и кто его хозяин — мы не знали. Когда он весной появился в лагере геологов, на нем были кожа да кости. Ему бросили кусок хлеба, он внимательно его обнюхал, но есть не стал. Видимо, он был незнаком с такой едой. Не ел Икей вначале никаких супов и каш, но на мясо набрасывался как зверь.
«Может, это волк?» — предположил кто-то из парней. Действительно, собака была похожа на волка — серого окраса, с белыми подпалинами на боках; уши треугольной формы, стоячие и несколько удлиненные; хвост загнут кольцом и прижат к боку. Удивительными были глаза — темно-коричневые, почти черные, с синеватыми белками, в которых угадывались ум и сообразительность. На вид ему было два — три года. Он был угрюмым псом, по-видимому, никогда не знавшим ласки. Когда кто-то из работников отряда хотел его погладить, он начинал грозно рычать, предупреждая: не лезьте ко мне, укушу. Очень скоро все привыкли, что собака не любит ласки.
Удивляло всех то. что пес не лаял. Он урчал, когда грыз кости и ел мясо, но никогда не было слышно его лая.
Первый раз он залаял весной, когда рано утром в лагерь геологов пришел пестун, молодой медведь. Любопытство или что-то другое привело его к людям, но он появился, когда все еще спали. Медведь подошел к костру и, первое, что сделал, перевернул посуду на ящике. Загремели миски, кружки, ложки, и раздалось громкое рычанье собаки. Икей оскалил зубы, верхняя губа его подергивалась, шерсть на загривке стала дыбом, и вдруг он впервые залаял Собака громко лаяла, подбегала к медведю, кусала его за задние ноги и ловко увертывалась от страшных лап зверя. Лай был такой оглушительный, что все проснулись. Кто-то выскочил с ружьем. Раздался выстрел, другой, и медведь, осев, рухнул в кострище. Ярость охватила собаку. Запрыгнув на тушу зверя, Икей рвал ее зубами и когтями, рычал, взвизгивал и лаял. После схватки с медведем, он стал держаться с каким-то особым чувством гордости, как настоящий медвежатник.
Быстро пролетело лето. По окончанию полевых работ собаку определили на участок, к буровикам. Здесь было несколько местных собак, но Икей никогда не играл с ними. Первое время ему прилично доставалось от них, тем более, что они набрасывались на него сворой. Он быстро освоился и начал им задавать хорошую трепку поодиночке, после чего собаки перестали его трогать. Икей был бесхозной собакой, поэтому никого не признавал за своего хозяина, ровно относился ко всем и зарабатывал себе пропитание охраной лагеря. Как-то ночью из соседней деревни приехали мужики поживиться соляркой. Икей поднял громкий лай, да еще кого-то покусал. Воров хорошо проучили буровики, и кто-то тогда с уважением произнес: “Ну, ты, Иннокентий, даешь!» С тех пор его так и начали звать — Иннокентий.
Охотничий талант в нем открылся, когда осенью буровики отдали его мне, и я даже не представлял, какое сокровище приобрел. Его никто ничему не учил, тем более искать белку, идти по следу соболя, облаивать глухаря или ставить изюбря на отстой. По-видимому, в нем генетически были заложены характерные черты его далеких предков. Он оказался универсальной лайкой. Первый раз удивил меня, когда я заходил в тайгу белковать. Осень выдалась снежная, и в тайге хорошо были видны следы. По ходу в зимовье я услышал лай собаки, подошел к ней и увидел старый след соболя.
«Иннокентий, ты что, сдурел? След старый, вчерашний, а ты лаешь». Но собака продолжала лаять, убегать по следу, снова возвращаться — уговаривала пойти с ней. Я пошел по следу, в душе ругая собаку, и вскоре увидел ‘‘колодину”, где ночевал зверек. От его жилья шел чёткий след соболя. Свежак! Иннокентия уже не было видно. Он мчался по следу. Припустил и я, размышляя по ходу, как он учуял так далеко временную стоянку соболя, где тот пережидал ненастье. Ускоряю ход, сердце на подъемах готово выскочить из груди. Прислушиваюсь, не лает ли собака. Соболь, почувствовав погоню, пошел на махах. Прыжки его достигают двух метров, но по следам видно, что собака идет вязко. Ай да Иннокентий! Выскакиваю на хребтик и слушаю. И вот долгожданный лай. Неужели посадил соболя? Иду быстро, а где позволяет место, бегу и слушаю, как лает собака. Обычно, если лай прерывистый, а потом долго не слышно, то соболь в “колоде» или в россыпи. Если лает звонко, почти без перерывов, то зверек на дереве. Подхожу осторожно, чтобы не спугнуть соболя. Услышав охотника, он может уйти верхами и не каждая собака сообразит, что соболь ушел.
Вот он долгожданный миг — зверек, затаившись, прижимается к ветке. Успокаиваю дыхание, вскидываю тозовку и мягко жму на курок. Соболь падает, но Иннокентий оказывается возле тушки раньше меня и начинает его давить. Кричу: «Нельзя!» Он послушно бросает тушку; соболь в моих руках. Меня распирает радость, что добыл ценного зверька. “Кеша, Кешенька, молодец!» Так случайно я перекрестил собаку, дав ей новое имя. Ласкаю его и достаю кусок сала. Он урчит и жадно ест. Успокаиваюсь, засовываю соболя в понягу, иду на зимовье. Это был наш первый трофей.
На другой день мне снова повезло. Мы отправились с Кешей в верховья ключа Ерничный. Там раньше всегда держался соболь. Вскоре мы вышли на ночной след, и началась погоня. Кеша быстро убежал вперед, а я пошел по следам. На моряне, так в Прибайкалье называют крутые чистые склоны, снег подтаял, и на участке, где не было снежного покрова, я потерял следы. Пока искал — услышал, как в стороне коротко взлаялз собака, как будто говорила; давай сюда, след здесь! Срезаю по прямой на лай Кеши и вскоре подсекаю следок соболя. Так повторялось несколько раз на открытых участках, где я терял следы. Поднялся по моряне наверх и зашел в тайгу, где ясно вижу все следы. Снова начинаю погоню. Кеша больше не лает, не зовет меня, как будто знает, что я уже вышел на след и иду за ним.
Услышав звонкий лай собаки, в душе порадовался — лает почти непрерывно, значит соболь на дереве. Подхожу к большому кедру, тщательно осматриваю его, но ничего не вижу. Делаю круг, другой — выхода следа нет. Где же соболь? Замечаю, высоко от земли — небольшое отверстие, как в скворечнике. Стреляю в дерево, ниже дупла, и слышу шорох. Соболь там, и взять его, конечно, будет трудно. Начинаю рубить кедр; он трухлявый и пустотелый. Снимаю куртку, затыкаю дупло выше сруба. Продолжаю рубить дерево дальше, и неожиданно оно с грохотом падает. Вершина кедра раскалывается, и в щепе вижу соболя. Еще не понимая, что к чему, хватаю и поднимаю его вверх, подальше от зубов собаки. Крепко держу соболя и только сейчас, с запозданием, начинаю понимать, что он мертв. Видимо, когда стрелял в кедр, пуля пробила трухлявое дерево и попала в него. Соболь был уже мертв, когда я только начинал рубить дерево. Такого в моей практике еще не бывало. Угощаю Кешу, и снова в путь.
С Кешей я проохотился несколько лет: добывал медведей, сохатых, изюбрей, рысь, соболя, белку, птицу. Со временем мы начали отлично понимать друг друга. Находясь часто в одиночестве, я мог разговаривать с ним, как с человеком. Он мне отвечал, конечно, по своему, по-собачьи, но я прекрасно его понимал. Кеша оттаял и начал принимать мои ласки. Я мог поглаживать его, почесывать между ушей и в такие минуты он закрывал глаза и начинал урчать, как кошка. …Прошло несколько лет.
Это случилось в тот год, когда у меня умерла мать. Похоронив ее, я собрался ехать на охоту. Стояла середина октября, и надо было поспешать. На душе было муторно, и впервые предстоящая поездка меня не радовала, и только Кеша весело взлаивал, когда я подходил к вольере, где он жил. В его призывном лае чувствовалось желание как можно быстрее оказаться в тайге
Как обычно, в свои угодья я заходил с берега Байкала через Темную падь. Знакомый рыбак высадил меня с Кешей и груз на отмель, вблизи устья пади, и погнал свою казанку домой, в поселок Рыбачий.
Груза было много, и мне предстояло сделать несколько ходок к зимовью. Тропа шла до подножья хребта, а дальше приходилось двигаться по курумо-вым осыпям, держа направление на остроконечную вершинку, под которой, в таре, у безымянного ключика, стояло мое зимовье. Я называл его Центральным, так как из него мне приходилось ходить промышлять в верховья реки Икты и в Уланханский ключ. Строили мы его с моим другом Александром, которого уже не было в живых, и последние годы я жил в нем один.
Справившись с грузом, я начал отходить. Работа отвлекала от грустных мыслей, а везенье на охотничьей тропе приносили радость и удовлетворение. Прошел месяц, который мне принес удачу в верховьях реки Икта — десяток соболей и более сотни белок. Оставалось сходить в Уланханский ключ, где всегда было много соболя. Путь предстоял тяжелый, поэтому собираться начал за несколько дней.
И вот наступил тот страшный день, который никогда не забуду. Я проснулся внезапно, как будто кто-то толкнул меня в бок. В зимовье было темно и довольно холодно. Сунув ноги в опорки, обрезанные резиновые сапоги с войлочными стельками, подошел к печке, около которой всегда лежали береста и мелко наколотые дрова. Прошло несколько минут, и в печке весело затрещали дрова. Поставил сковородку с кашей и чайник, юркнул снова в спальный! мешок, который сохранял еще мое тепло. В зимовье начало теплеть и пришлось вставать. День предстоял тяжелый: мне надо было пройти за световой день два открытых перевала, на которых не росло никаких деревьев, и только кое-где, среди сплошного курумника, проглядывал кедровый стланик.
Поняга со всем необходимым стояла в углу зимовья, и мне оставалось только позавтракать. Поев гречневой каши с маслом и попив чая, я вышел и глянул на перевал: над ним стояла низкая поземка, что означало — на перевале гуляет сильный ветер. Кеша вылез из-под выворотня, который служил ему будкой, и как обычно приветствовал меня радостным лаем. Покормив собаку и посмотрев на Байкал внизу под хребтом, двинулся в путь.
Я любил эту жизнь, полную опасностей и приключений, а главное, с ежедневным ожиданием удачи — поймать рыбу, убить зверя или взять соболя. Я часто задумывался, почему мне, городскому жителю, коренному москвичу, нравится такая жизнь. По-видимому, во мне ясно звучал зов моих далеких предков — добытчиков и первопроходцев. Еще в школе я зачитывался книгами А. Е. Ферсмана, В.А. Обручева, Г.А. Федосеева, Джека Лондона и с детских лет решил стать геологом. На всех школьных партах, где сидел, я вырезал геологический молоток на фоне гор и подписывал “Саяны”. Не знаю почему, но еще а далеком детстве я верил, что буду геологом и буду работать именно в Саянах. Мечта моя осуществилась. Я стал геологом и начал работать в Восточном Саяне.
Работа в геологии неразрывно связана с охотой и рыбалкой, поэтому мне приходилось часто выбирать — геология или жизнь охотника-таежника. Ближе к пенсии я сделал окончательный выбор: стал профессиональным охотником.
Выйдя из тайги, я сразу же почувствовал разницу температур. Если в тайге было тепло, то здесь, на открытом месте, ледяной ветер пронизывал до костей. Чтобы не замерзнуть, приходилось временами, где позволял рельеф, бежать трусцой, на ходу растирая лицо. Надо было пройти несколько километров по открытой плоскоти-не и спуститься вниз, к спасительной тайге. Там было тише, можно развести костер и обогреться. Кеша бежал впереди, указывая путь на Уланханское зимовье. Он каким-то своим особым собачьим нюхом чувствовал под снегом тропу, что значительно облегчало мой путь.
В седловине, между перевалами, у меня был проложен путик, с капканами и редкими плашками. В этот раз мне не повезло. В капканы попались кедровки, несколько белок, но все они были съедены соболем, который прошелся по моим ловушкам. Насторожив их заново, я натер приваду особой смесью гусиного жира с кабарожьей струей, которая издавала особый неповторимый запах мускуса, привлекающий пушных зверей — белку, соболя, колонка или горностая.
Подойдя ко второму перевалу, быстро развел костер, набрал в котелок снега и начал варить чай. Отдохнув, тронулся в путь. На второй перевал тропы не было. Надо было идти курумниками, представляющими собой каменное море из огромных глыб. За вторым перевалом я не был с прошлого года, и меня грела мысль, что там я соберу неплохой урожай из соболей и белки. Снег глубокий, и только на открытых местах, да на курумовых россыпях ветер выметал его. Опасность представляли крупные глыбы размером иногда в одноэтажный дом, и приходилось проявлять максимум осторожности, чтобы не попасть в каменный капкан, запорошенный снегом. В таких местах можно провалиться и подвернуть ногу, а то и сломать ее Я тяжело поднимался по склону вверх, выбирая открытые участки, стараясь не идти по снегу.
Все случилось внезапно. Пробираясь между огромными глыбами я ступил на снежный покров и провалился. Барахтаясь по грудь в снегу, почувствовал каким-то шестым чувством смертельную опасность. Где-то под валуном раздался рык, пахнуло резким запахом зверя, и я понял, что под валуном скрыта медвежья берлога. Мне приходилось слышать от старых охотников, что медведи, которые вовремя не залегли в берлогу, изредка ложатся на северных склонах в каменных россыпях, нагромождение которых могут представлять хорошую защиту от непогоды и заменить берлогу. Взмокнув от страха, попытался сбросить понягу, но она спуталась с ремнем тозовки. Яростно барахтаясь в снегу, я начал соскальзывать вниз, прямо к медведю, ясно представляя, что это конец; подумал только, что не смогу вырастить и воспитать внука. Вдруг, прямо мне на голову, слетел Кеша и бросился на медведя. Если бы было открытое пространство, то пес задал бы ему трепку. Он не боялся медведей, но в берлоге ему не хватало места для работы. Было тесно, и собака очутилась в лапах зверя. Медведь не обращал на меня никакого внимания, был занят Кешей. Эта внезапная передышка дала мне силы сбросить понягу с тозовкой и выхватить из ножен тяжелый нож, который мне часто заменял топор. В тот момент, понимая, что стою на краю гибели, я, видимо, превратился в зверя: что-то орал, рычал и сверху ножом колол, колол, куда придется, медведя. Один из ударов попал в шею. Схватив нож обеими руками, я рванул его на себя. Могучий удар лапой выкинул меня из берлоги, и я потерял сознание.
Когда я пришел в себя, не знаю. Лежа на снегу, весь окровавленный, услышал, как внизу хрипел зверь и скулил Кеша. Рядом лежала тозовка, я снял затвор с предохранителя, прицелился. Голова медведя хорошо виднелась среди камней. Специальный патронташ на ложе винтовки был полный, и я патрон за патроном всадил в голову медведя. Он уже не дергался, но я стрелял и стрелял, пока не закончились патроны. Все плыло перед глазами, но, услышав стон собаки, я начал звать ее. Кеша лежал подмятый медведем и только хрипел, не двигаясь.
Винтовкой сверху я ткнул несколько раз тушу зверя — он не дергался. Соскользнул в берлогу, вытащил Кешу наверх и понял, что потерял своего друга: страшные рваные раны с многочисленными открытыми переломами не оставляли ему никаких шансов выжить. Кеша лизал мне руки и смотрел на меня, прощаясь, затем несколько раз дернулся и затих. Я обхватил голову собаки, прижал к груди и завыл. Сильно болело левое плечо. Из разорванной куртки сочилась кровь, но главное — я был жив. Мне повезло. Сильный удар медведя пришелся вскользь и в какой-то мере спас меня, так как он выбросил меня из берлоги.
Положив собаку под камень, я обрушил нависшую над ним глыбу снега и таким образом похоронил своего верного друга. Кеша погиб, спасая меня. Это была его последняя охота.

Сергей Мешалкин, г.Иркутск
«Охота и охотничье хозяйство» №12 — 2012

Назад к содержанию.