Нежданная в апреле вода рухнула с небес на девственные архангельские сугробы, и от реки до заброшенной в тайге деревни я добрался под сильным дождем уже ночью. Одежда и рюкзак нагрузли влагой так, что гнули меня в три погибели к сырой матери-земле…
Электрический фонарик, упрятанный в прозрачный пакет, исправно служил всю дорогу и все-таки не выдержал: часто-часто заморгал да и ослеп. Но в последнее светлое мгновение я успел заметить, как из ближних кустов ко мне бросился крупный серый зверь. От неожиданности я споткнулся и плашмя повалился в лужу.
Зверь подбежал, больно ткнулся мордой мне в ухо и, горячо дыша, облизнул шершавым языком лицо. Господи, откуда взялась собака? Впрочем, окажись зверь волком, я все равно бы не шевельнулся.
Незнакомая лайка настойчиво теребила одежду и цапала за шиворот, словно хотела помочь мне подняться. Холодная вода просочилась к голому телу, затекла в сапоги, и я едва нашел в себе силы встать на четвереньки и высвободиться из тугих рюкзачных лямок.
Отдышался, долго ворочал рюкзак, но не смог взвалить его на плечи. Кто выдумал, что охота пуще неволи? Охота пуще воли!
Мне стало стыдно перед животным за свою беспомощность, и собака, поняв это, брезгливо отвернулась,— век бы не видать неуклюжую возню.
Перестав соображать, я сидел в луже рядом с рюкзаком и чувствовал, как по спине струятся противные ручейки. Лайка удрала в темноту, но быстро вернулась, а следом за ней пришел на выручку приятель, ушедший к деревне с переправы часом раньше.
Деревней назывались темные, вросшие в землю срубы. Они давно не пахли ни Русью, ни русским духом, но для охотников все равно были родными. Всех дел-то — затянуть пленкой крышу да починить печурку в избе.
Пока шли к своему очагу, заметили, что в одной из маячивших впереди развалин мелькнул слабый огонек. Так вот откуда взялась лайка!
Собака бодро бежала перед нами, поминутно останавливалась и оглядывалась, приглашая поторопиться. Но наш дом стоял на отшибе, и мы свернули с улицы в сторону.
Лайка несколько раз нервно тявкнула и скрылась. Потом появилась у крыльца, терпеливо стояла под дождем, вопросительно виляя мокрым хвостом. В дом не просилась. Но мы уработались так, что, не раздеваясь, залезли на деревянный топчан и проспали до свету, до тех пор, пока не замерзли. Разбудил нас не только холод, но и собака: она настырно скреблась в дверь, тихонько взлаивала.
Мы переоделись и вышли на улицу. Дождь кончился, вода залила тропинки, и шлепать к хозяину собаки пришлось по лужам. В одну ночь осели, потемнели сугробы и своей унылостью странно изменили вчерашний зимний пейзаж.
Только теперь разглядели собаку. Вот это кобелина! Никогда в жизни не видел я такую огромную лайку. Волк, живой волк! Разве что хвост тугим кольцом на спине лежит. Нет, не волк все- таки. Но и не лайка: по серой шерсти там и сям порочно расплылись рыжие пятна.
Собака привела нас к наполовину сгнившей хибаре. Ее уцелевшую часть с давних пор облюбовали ягодники. Их алчные набеги нас почти не беспокоили — ягода не дичь, греби сколько унесешь,— на всех хватит. Здешние болота шагами не обойти, верстами не измерить.
— Эй, хозяева, гостей ждете? — громыхнул я кулаком в дырявую дверь.
Из недр домушки послышался слабый голос, и мы шагнули в мрачные сени. Не светлей была и убогая каморка: потолок низкий, с черной бахромой сажи от коптящей печки.
В углу нар сидело небольшое, едва ли крупней собаки существо в лохмотьях. Оно шевелилось и задышливо сипело простуженными легкими.
Вася. Рыбак. Из Вологды. Перевернулся на реке вместе с плотом в ледяную воду. Четыре дня ничего не ел.
Черт бы тебя побрал, Вася! Мы охотники,а не армии спасения, на охоту приехали, а не во фронтовой лазарет для эвакуации больных и раненых.
Но наш новый знаковый просил немного: краюху хлеба, горсть крупы и несколько папирос. Да ты что, Вася, тебя в больницу срочно тащить надо!
— Ниче, оклемаюсь дак,— вот и весь хриплый ответ.
Молодец. Вася! Одним махом разгрыз горсть принесенных нами таблеток, маленько попил целебной перцовой водочки, поел вдоволь свиной тушенки… и ожил. И превратился из «существа» в паренька, по-северному дробненького, но симпатичного. Это потом мы узнали, что ««пареньку» Васе почти сорок лет от роду. Силен бродяга: едва дня выкарабкался, можно сказать, с того света. Ну, теперь давай, Вася, рассказывай, кто ты таков, как дошел до жизни такой и почему очутился за триста верст от дома в гиблых местах.
— А че рассказывать? В вологодском лесном управлении работаю. Че? Не дорос, рабочий я, визирки рублю, столбы квартальные ставлю. Вы не глядите, что я малой,— когда лес рублю, щепки летят так же, как у всех. Не, городским лет пять, как заделался, я вожегодский, из деревни Падчевары, километров шестьдесят отсюда. Ивана Квасова? Знаю, отчего не знать, только он с Бекетовской. Старый уже сделался, на рыбалку не ходит, ягоду у дома щиплет.
А я не только рыбак, это я сейчас на рыбалку вырвался, осенью и зимой с ружьем шатаюсь. Чего — «за чем»? За всем: куница, бобер или норка дак,— зверя хватает. Кобла моего видали? Он у меня мастер на все лапы, Уртаем звать. За длинным рублем другой раз в тундру мотану, оленей там с вертолетов стреляем на мясо. Да нет, длинный-то рубль не получается, это просто говорят так.
Меня к лесу дед приучил. Батя всю жизнь в дальних странствиях провел, появится ненадолго, набедокурит — и опять по этапу. Я с дедом рос. Без него мать с нами окочурилась бы. И без леса тоже. Дед знал лес, как свой двор, в одиночку любил лазить. И меня привадил, на пару куролесить стали. Не дед был — скала, из топора кашу сварит, а не пропадет. Когда он помер, я стал один ходить, кровь, наверное, дедовская играет дак.
Че? Кого мне бояться-то… Я никого не замаю, стало быть, и меня никто не тронет. Я лес люблю, плотничать из-за леса бросил, на лесную работу подался. Жена сначала подпрыгивала, а потом ниче, привыкла. Когда лису притащу, целует дак. Или рыбу. Теперь жену от хариусов за уши не оттащишь, а их под Вологдой с огнем не сыскать. Я ей баки-от и заправляю, мол, за хариусами еду. Че? Когда как. Не, по загривку не попадало, окунь или там сиг — рыба тоже неплохая.
Бес меня сей год попутал. К ночеве уже стал готовиться у Горелого моста, ну и наткнулся в кустах на чей-то плот. Тот берег сырой, снег еще кой-где лежит, дай, думаю, ночеву на высоком берегу устрою. Елки-палки, стремнину проскочил, почти к берегу причалил, а шест на дно скользнул по льду, я раскорячился, ну и мыркнул вместе с плотом. Рюкзак, топор, коробушка с уловом — все ко дну, глубоко, метра три будет. Только спички в целлофановом мешке сухие остались.
Я бы реку вплавь обратно переплыл, а че толку? На рабочий поезд все равно не успевал, избушку братьев Всеволожских у брода в прошлом году спалили, вот я и удумал до деревни добраться.
Плановал, заночую — и обратно. Жаль, снасти утопил, а то рыбешку поймал бы. Почему костер не развел? Пальцы так закрючило, что гнуться перестали. Решил, что до деревни быстро добегу, а тропа все болотом да болотом, жижа под снегом. Сначала потемну ломанулся в сторону, насилу сюда выбрался. Уртай срезу верный путь указывал, а я — во дурень-то! — обругал его маленько.
На другой день меня колотун взял — ни охнуть, ни вздохнуть, а потом силы куда-то делись. К ночи совсем худо сделалось. Шмотки драные, какие на стенах висели, на себя напялил — все равно мерзну. Дымоход забит, печку не раскочегаришь, дымит проклятая, чуть не задохся. Лучин надрал, стал жечь. Когда огонек горит, вроде бы как теплее. И веселей. Еще меня Уртай согревал, жался ближе к сердцу, хотя и сам трясся от мокроты. Потом он где- то грача поймал. Грача! Его в тайге и в десять лет не увидишь, а он поймал. Принес, положил у двери, а самого след простыл. Не знаю, себе дак или мне поймал. Хотел я сварить грача в консервной банке, а его крысы ночью стащили.
Почему не выбрался к железной дороге? Думал, отдышусь, дождь пережидал, а тут — вспомнил, что охота открывается, вдруг охотники приедут? Не, «смерти я в глаза не смотрел». На кой? Гляди не гляди — все равно не пересмотришь. Тошно стало, когда Уртай исчез, а он, оказывается, почуял, что дело швах, побежал людей искать. Ну, не пришли бы вы… Как-нибудь осилил бы пять верст до железной дороги: хоть ползком, хоть как. А че делать-то — загибаться? Дочапал бы дак…
Мы с приятелем (тоже Вася! — только большой) перетащили маленького Васю в свою крепкую и теплую избу, и скоро простуда отлетела от Вологжанина, как засохшая грязь от его сапог.
Он скинул с плеч засаленное рванье, соскоблил со щек недельную щетинку, расчесал на пробор льняные волосы. Ты что, Вася, на танцы собрался? Скалит в ответ темные от табака зубы, мотает головой, но украдкой косится в осколок зеркала на самодельном умывальнике.
— Завтра махну в Вологду, хватит даром хлеб жевать, засиделся на карах, жена с сыном скучают,— повторял он на все лады свои домашние мысли.— Жаль, что рыбой вас не угостил. Ну ниче, может, еще вернусь.
— Не суетись, Вася! Отлеживайся пока, а уж потом езжай себе с Богом.
— Дак я уже очухался, глянь, какая морда красная. Айда на тягу, вальдшнепов охота увидать.
— Пойдем, коли охота, но ружье не дам тебе. Вася, сам с прошлой весны на тяге не стоял.
Уртая в чулан — и на опушку.
Снег уже растаял, на бугорках ветерок игриво шелестит прошлогодней сухой травой, а выше, там, где играть не с кем, просто гуляет меж голых ветвей. Вася пристроился под березой, мечтательно смотрит на закат.
В лесу поют зяблики, беспрестанно дроздят дрозды, в кочкастой мочажине бекасиха клычет. Чего надрываетесь, пернатые?
— Как же им не кричать, — улыбается Вася, — сколько времени дома не были,
волнуются: целы ли старые гнезда? А найдут их — радуются. Люди разве не так?
— Может, и так, а только ты, Вася, зубы мне не заговаривай про дом родной и все остальное.
Сам-то ведь из дому при первом случае деру даешь. Гляди — Первомай сегодня, праздник, а ты где?
— А я там, где лучше. В лесу тепло.
— Когда крыши над головой нет, холод собачий, дождь льет — тоже тепло?
— Я не про то. Внутри тепло, — усмехается Вася.— Вот и ты сюда аж из Москвы забрался — это как? А я, когда в лесу сплю, деревню часто во сне вижу. Отец мой забулдыгой был, а во сне — хороший. Чудеса…
Невидимые, где-то загоготали гуси. Их рассудительный говор приближался, стая величаво выплыла из-за леса, и зоркие птицы увидели нас. Беда! Важные гуси и гусыни от удивления словно поперхнулись, но тут же, валя вину за халатность друг на друга, подняли сварливую брань. Не слушая своего вожака, нарушили строгий походный строй и превратились в сборище анархистов.
— Ишь, как толкаются, ровно на базаре,— ткнул Вася рукой в небо — Гусей мелкой дробью не достать, ну. да не все же стрелять по живому, иногда бывает и так: смотри и слушай. Тоже неплохо. Красиво.
Вместе с нами, задрав ушастую башку к небу и хищно щуря глаза, за гусями следил Уртай. Вот собака, удрал-таки из застенка. Ладно, сиди рядом, но — чур! — тише воды, не то…
Вася потрепал своего друга по загривку.
— Он у меня добрый пес, я люблю с ним разговаривать, другой раз и поспорим. Храбрый — до бестолочи, волков дак не боится. Я ему толкую, чтобы не лез на рожон, а он, если след волчиный увидит, сам не свой делается. Сказывали мне, что вроде бы у его деда не то прадеда волчья кровь была наполовину, может, оттого он не трясется перед волками.
— А что, волков много здесь?
— Есть, как же без волков, они везде есть. Наглый теперь волк пошел. Хотя, чего зверя винить… Охотников, считай, не осталось, вот он и жирует. Я за всю жизнь всего одного застрелил и то случайно. Да пацаном вместе с дедом покойным два логова разорил. Вологодские охотники знакомые вовсе волка в глаза не видали. Ха! Охотники… Они меня волком прозвали из-за того, что пьяные хороводы не вожу с ними. А какой из меня волк? Волки у нас пока никого не съели, а медведь в прошлую осень Диме Звягинцеву руку по локоть размочалил. Да ты сам небось знаешь: Витюше Всеволожскому, что у брода с братом жил, мишка тоже ребра помял. А то — волк…
Стемнело. В болотнике зашевелились, отошли от зимнего наркоза лягушки, стали поначалу робко, а в сумерках все нахальнее пробовать голоса. Чудные какие-то здесь лягушки: но квакают, а хрюкают, да так, что голос тянущего вальдшнепа в этом хоре не вдруг отличишь. Но охотничье ухо не обманешь, а уж глаз за версту воробья увидит.
Тянет! Вальдшнеп тянет! Маленький кулик, не в пример грузному гусю, отважен до безрассудства и виснет прямо над головой. «Подальше отпустить надо»,— мелькает в мозгу, но непослушный палец в горячке давит на спусковой крючок. Только второй, «холодный» выстрел остановил птицу.
— Сидеть! — рявкает Вася на Уртая, а я галопом бегу за добычей. Нету вальдшнепа… Вася, Уртай, на помощь!
Пес, ошалев от увиденного и услышанного, резво скачет по траве, по кустарнику и никак не может остановиться. Я топчусь на предполагаемом месте падения птицы, а Вася командует поиском. «Щас,— успокаивает он то ли меня, то ли собаку,— никуда длинноносый не денется, щас найдем, Уртай мясо у соседа сквозь стену чует».
Кобель наконец сбавил обороты и заходил на малых кругах, но теперь горячку порет сам Вася: «Че же ты, волчье семя, перед чужими людьми меня позоришь? Я его расхваливаю дак, а он дичь сыскать не может».
Уртай, смекнув, что рассердил хозяина, стал искать защиту и жаться к моим ногам. «Трус,— кипятится Вася,— отстань от человека!» Но Уртай уже ничего не слышит, а тащит вальдшнепа из-под моего сапога.
Прощения у собаки мы просили вдвоем, обещали сахар-рафинад и еще много чего для услады собачьей души, а Уртай, показывая длинный язык, нам не верил. «Эх, люди-человеки,— говорили его глаза,— креста на вас нет. Я вам легавая, что ли,— за птичками гоняться?»
— Красивый,— Вася расправил у вальдшнепа крылья,— только проку в нем мало для северного мужика, наши охотники не все дак его знают.
После захода солнца вечерний воздух перестал блуждать и устоялся, загустел. Вася широко зевнул: «Лепота! Глоток такого воздуха продлевает жизнь дней на пять». А я думаю — на все десять.
На пути к избе у тропки вдруг объявился еще один вертлявый кулик и после выстрела угодил прямо в цепкие собачьи зубы. «Эй, так дело не пойдет» — тяну я руку за птицей, но встречаю волчий оскал. Сердит ты, однако, дружок.
Накормить троих мужиков парой куликов мудрено, а вот на пробу женским зубкам они будут в самый раз. Так что, сколько Вася не отнекивался, вальдшнепы вместе с ним поехали в Вологду.
Чтобы успеть на поезд, из избы он отправился ночью. Что ж, прощай, Вася, удачи тебе на таежных да рыбьих тропах…
Два дня, дном и ночью, воздух звенел в охотничьих ушах от крика и шелеста крыл гусиных стай. Мы с большим Васей до хрипоты спорили, как лучше приготовить гуся в полевых условиях, но гусиные окорочка, словно в ехидной телерекламе, недосягаемо летели и летели в северную даль. Эх, нам бы пяток фанерных профилей для присады…
Мы затаивались под елками и не дышали, жгли сногсшибательные заморские патроны по два доллара за штуку и за вечерним чаем опять жалели, что негде взять антоновских яблок и запечь с ними жирного гуся. Были бы яблоки, а уж гуся-то мы…
На третье утро сознались друг другу, что видели во сне, как после наших выстрелов гуси, уже ощипанные, горохом сыплются с небес прямо в чугунок. Приятель вскочил с нар, зачем-то заглянул в котел с отварными макаронами и нервно заходил от печки к столу. Но в избе было тесно, и, хлопнув дверью, он вышел на улицу. И тотчас вбежал обратно, судорожно схватил ружье. На крыльцо хлопнул дуплет. Я тоже бегом наружу, глядь — приятель волочит за толстую шею здоровущего гуменника.
Вечером дымящийся гусь, правда, без яблок, был с трепетом водружен на стол. Е-мое. сколько в гусе мяса, вдвоем ни за что не съесть! Приятные для охотника мгновения, когда дичины вдоволь: добытчиком себя ощущаешь, доброта через край души плещет. Такая, что и гостей не жалко попотчевать. Ба!
Легки гости на помине: Вася, ну и, понятное дело, Уртаюшка с ним.
Ржаной хлебушек мягонький, настоящее вологодское маслице — на стол, пряники сладкие — к чаю! А щучек, только что из реки выуженных, завтра зажарим. Хорошо бы всегда так: сегодня — гусь, завтра — щучка, послезавтра… Да ты, Вася, не колготись, к столу присаживайся. Вальдшнепы, говоришь, жене твоей шибко понравились, охотничков, говоришь, поблагодарить велела? Рады стараться! Ой, что это ты еще достаешь… О, Вася, Василий, какой же ты молодчина! Да ставь же, скорее ставь родимую на стол, вот так, так, к гусю поближе. А яблоки… Блажь все это, холодная водочка с улицы гусю ровня, а не фрукты.
Как прекрасна жизнь! И новая встреча наша, и стол, и… «Где же мо-я тем-но-гла-а-а-зая, где? В Вологде-где-где-где. в Вологде-где. В до-о-ме, где резной па-а-ли-и-са-а-а-ад…»
Спать в эту мочь нельзя было. Воодушевленные застольем, мы с большим Васей продолжили праздник на глухарином току,— утром рядом с охотничьими доспехами на стене картинно красовались два глухаря.
А вологодский Вася еще до нашего прихода ушел с Уртаем на реку, оставив написанную огрызком карандаша записку: «Ни пуха, ни пера. Кланяйтесь Москве».
Через день мы грузили рюкзаки в поезд и с Васей больше не увиделись. Но не прошло и трех месяцев, как — да здравствует осенняя охота! — весело вышвыривали из вагона на насыпь тяжелые походные мешки. И не знали еще, что плохая выйдет охота, безутешная, грибами да ягодами только и приметная. И хотя было нас четверо охотников и собачки трудились вовсю, а заскучали прежде времени, птиц на юг печально провожали — самим не пора ли?
И тут у избы появился исхудалый до костей Уртай. Стал ластиться, лезть передними лапами на грудь и целоваться со старыми знакомыми,— как- никак, а однажды выручили его хозяина из беды. А где же он сам, хозяин?
Уртай, не ответив, жадно бросился к еде, но, не дохлебав варево, воспаленными глазами заглядывал нам в лица, прыгал в сторону, звал к реке. Неужто опять что-то стряслось с Васей, будь он неладен? Завтра домой ехать надо! Ладно, прогуляемся, посмотрим.
Наши ревнивые псы идти на поиски отказались, а Уртай привел к Горелому мосту, где когда-то воевали и одержали победу над шалым медведем братья Всеволожские.
На реке кобель заметался вдоль берега. В траве валялись разбросанные котелки, кружка, облезлый Васин рюкзачок. Лесные зверьки успели разодрать и выпотрошить из него съестные припасы. У воды клубились спутанные рыболовные снасти. По худобе Уртая можно было догадаться, что хозяина он лишился несколько дней назад, а мы даже не знали его фамилию. Да хотя бы и знали — что толку? Места безлюдные, безмолвные, спросить, куда запропастился Вася, не у кого.
Побродили по берегу, боязливо заглядывая в прозрачную воду,— не утонул ли Вася? Наткнулись на старое кострище и лежанку из елового лапника. Выходит, Вася провел здесь не один день. По выцветшим чайным и папиросным пачкам стало ясно, что Вася ночевал у реки полторы-две недели назад. Ну, дела…
По договоренности железнодорожник-моторист обещал нас попутно подбросить на дрезине до узловой станции, и откладывать отъезд было нельзя. Иначе придется куковать в тайге еще двое суток,— рабочий поезд по местной ветке ходит два раза в неделю.
Дотащить вещички до железной дороги не проблема, а Уртая куда девать, — везти в Москву? Тяжкий это грех для охотника — умыкивать чужую собаку. Может, случится чудо и Вася отыщется? Нет, негоже бросать собаку, не по-людски это, возьмем ее с собой, оставим у кого-нибудь на узловой станции, объявление на вокзале повесим…
У переправы Уртай сорвался с поводка и убежал в лес. Через полчаса высунул нос из кустов, но в руки не давался. Мы тронулись с места, авось пес увяжется следом, но Уртай остался у брода.
Дрезина запаздывала, замаячила надежда, что собака прибежит на призывные крики. Но вот задрожали под ногами шпалы, мотовоз заскрежетал тормозами, а Уртая все не было.
Мы наперебой просили моториста немного подождать, но в кабине ехала роженица из дальней деревни, и моторист таращил глаза: «А рожать в дрезине на ходу не пробовали? Что?! Пошли вы к черту вместе с чужой собакой, у вас своих целых три штуки!» Он вытолкал нас на открытую площадку, захлопнул дверцу кабины и нажал на педаль газа. От резкого рывка мы попадали на рюкзаки и собак, а когда выкарабкались из них, уже плавно катили по рельсам.
Вдруг на насыпь выскочил Уртай и помчался по шпалам. Сначала мы обрадовались и. подбадривая его, весело кричали: «Давай, Уртай, жми!» И он бежал вровень с колесами, потом стал уставать. Кинулись к кабине, заколотили кулаками по стеклу, но моторист зло щелкнул пальцем по циферблату часов и отвернулся.
Дрезина набрала приличную скорость, и Уртай безнадежно отстал, но продолжал бежать. Он так и не понял, почему его бросили люди, которых он никогда не предавал. А мы тряслись на грохочущей платформе, хотели и не могли отвести глаза от бегущей из последних силенок собаки.
О том, что случилось с Васей у Горелого моста, никто так и не узнал. Впрочем, есть одно странное обстоятельство, дающее надежду на счастливый исход. Спустя пару лет после этой истории мы опять попали осенью в знакомые места и встретили у реки шедших к поезду рыбаков. Спросили, знавал ли кто из них Васю из Вологды. «Как не знать,— отвечали мужики,— добрый рыбак, только дикий какой-то, все один да один, словно волк».— «Да не утонул,жив ли он?» — «А чего ему сделается, молодой док ощо, отой весной у Горелого моста рыбачил».
Вот тебе раз! Ай да Вася: в воде не тонет…
Рыбаки торопились и, прихватив тяжелые короба с рыбой, зашагали по тропинке. «Эй, мужики! А Уртай, что стало с его собакой?» — крикнул я вдогонку. Рыбаки остановились, недоуменно переглянулись и ответили, что никакого Уртая у Васи отродясь не бывало, на кой она рыбаку, собака-то?
Мы хотели расспросить подробнее: того ли вологодского Васю они знают? Но рыбаки ушли далеко и даже не оглянулись.
М. Булгаков
Рисунки Б. Игнатьева
“Охота и охотничье хозяйство” №3 – 1996