В 1959 году, работая в Завидовском научно-опытном охотничьем хозяйстве, я осуществил свою давнюю мечту: от знаменитых собак приобрел щенка западносибирской лайки и назвал его Юконом.
Я выбирал щенка из большого помета, выбирал самого сильного, самого активного, самого красивого по окрасу, и не ошибся. На московских выводках молодняка он получал отличные оценки за экстерьер, и не было случая, чтобы вокруг него не собирались восхищенные его красотой любители лаек. Он был прекрасно одет. Его волчий окрас дополняли слегка желтоватые подпалины на бедрах. Серую спину в области лопаток пересекала такая же серая полоса. На боках серый цвет ослабевал, на животе он был уже очень светлым; над глазами выделялись более светлые брови, а вокруг глаз и ушей обрисовалась серая маска. Щеки, губы и лапы были белыми.
Я взял его в месячном возрасте и выкармливал по всем правилам: давал ему витамины, сырые яйца, растирал в порошок и растворял в лимонном соке яичную скорлупу, супы и каши сдабривал свежей зеленью. Юкон рос крепышом. В марте, когда ему исполнилось два месяца, я впервые взял его на прогулку в лес, а позже стал брать его с собой на полевые работы постоянно. В то же время я начал приучать его к выполнению моих команд, главная из которых была: «Ищи!» Для этого я все дальше и все незаметнее прятал подсушенные кубики мяса под крыльцо, в поленнице дров, подвешивал на еловые лапы. Услышав мою команду, Юкон замирал, поднимал голову, принюхивался и, словно по натянутой ниточке, шел к мясу и облаивал его, если не мог достать. Беспрекословно выполнял он и другие команды, поощряемые сухариками, сушками или галетами.
В Завидовском хозяйстве в те годы был питомник охотничьих собак, работали прекрасные натасчики, проводились испытания и состязания. Я много раз любовался работой легавых собак в поле, меня в восторг приводило четкое выполнение ими команд ведущего, когда по одному лишь его жесту они мгновенно меняли направление поиска. Этому искусству я решил обучить и Юкона: летом выводил его в поле и сначала на длинном шнуре, а потом и без него заставлял его, меняя направления, ходить челноком и отыскивать все те же кусочки брошенного мною мяса. Очень скоро он стал работать не хуже любой легавой. Он, конечно, не делал стоек, но на заросших мелководьях во время охоты на уток с подхода работал превосходно, челноком обыскивал передо мною тростники и заросли ситника, подпрыгивал вверх чтобы оглянуться на меня, поднимал на крыло затаившихся уток и подносил битую дичь ко мне. Уток Юкон только подносил и, можно сказать, брезгливо бросал их у моих ног. Если же я стоял на сухом берегу, а сбитую утку Юкон находил на плесе, в отдалении от меня, он выносил ее только к берегу и при этом, казалось, делал мне одолжение: нес утку, едва прихватывая ее зубами, смешно морща нос и задирая губы. Наверное, ему не нравился запах водорослей.
Удивительно, что при этом Юкон не терял азарта к охоте на уток. Когда на вечерней заре он сидел рядом со мной, он первым замечал налетевших птиц, следил за каждым моим выстрелом, а когда я несколько раз подряд мазал, с особой интонацией, укоризненно облаивал меня.
К куриным Юкон испытывал гораздо большее вожделение. Особенно нравились ему куры моей соседки, и он не оставлял их в покое до тех пор, пока, уличенный мною в очередном злодействе, не был наказан. Я буквально измочалил курицу об его морду. И он понял, что куры в огороде — это одно, а рябчики, тетерева и глухари в лесу — совсем другое.
В первую же осень Юкон поймал двух уже довольно крупных тетеревят, а потом стал оттачивать свое мастерство в поиске и облаивании боровой дичи. Справедливости ради следует сказать, что обычно он ее лишь распугивал, но пару налетевших на меня из-под него глухарей я все-таки взял.
Юкон отличался великолепным чутьем, но, к великому моему огорчению, не испытывал страсти к белкам и куницам. Пушной промысел с ним был бы неудачным. А вот ежей он почему-то люто ненавидел и облаивал, и кусал их до тех пор, пока я не забирал очередного ежа в рюкзак. Сначала я незаметно выпускал их в стороне, а позже выяснилось, что сбор ежей может служить некоторым дополнительным заработком. Я собирал ежей в сарае, а затем время от времени отвозил их в Москву и сдавал в Зооцентр. Бывало так, что проходившие мимо сарая думали, будто в сарае у меня мини-паровозное депо — такое пыхтение доносилось оттуда.
С неожиданной стороны проявил себя Юкон по отношению к зайцам. Однажды поздней осенью ко мне приехал приятель с очаровательной, изящной и верткой карело-финской лайкой — Линтой. Пошли мы с собаками в лес и едва вошли в него, как они с лаем погнали зайца. Однако Юкон вскоре понял, что ему не угнаться за легкой Линтой. Он спокойно отбежал в сторону и сел на краю маленькой полянки, прислушиваясь. Когда круг гона почти замкнулся, он вдруг стремительно помчался наперерез и… увы, задавил беляка. Мы подошли к месту драмы, когда Линта рвала зайчишку, а Юкон сидел рядом и даже отвернулся, чтобы не терзаться напрасно.
На охоте с Юконом я провел в Завидове два счастливейших года. Я брал его с собой во все походы и поездки. Весной в пойме реки Инюхи мы охотились с ним на гусей. Я ночевал с ним в лесу и на островах Шошинского плеса Московского моря. В этой обстановке он проявлял недюжинные способности сторожа. Ночью у костра он вдруг настораживал уши, поворачивался в сторону источника тревоги и, свирепо оскалившись, глухо и грозно рычал. Дома по отношению ко всем гостям он был предельно приветлив, и, признаться, я даже ревновал его к посторонним. Не любил он только пьяных; даже немного подвыпивших злобно облаивал и, думаю, мог бы укусить.
Пышная лаячья шуба страховала его от укусов посторонних собак. Однажды неожиданно сзади бросилась на него крупная немецкая овчарка. Казалось, Юкон только огрызнулся, я увидел лишь, как сверкнули его белоснежные клыки, но овчарка с окровавленным прокушенным боком поджала хвост и с визгом убралась восвояси.
Призванием Юкона оказалась охота на крупного зверя. Он подолгу держал и лося, и марала. Облаивая их, он был неутомим, подвижен, как мяч, злобен, как волк, предупреждал каждое движение зверя, прыгал и отскакивал. Подчас я думал, что он вот-вот в прыжке вцепится в морду зверя, но он снова прыгал и легко уворачивался и от грозных лосиных копыт, и от больших оленьих рогов. Юкон вел себя как искусный тореадор: дразнил и не давал себя в обиду. К сожалению, стрелять из-под него я не мог, не имел права. Ведь я работал в Завидове… Иногда от зверя он подбегал ко мне, недоуменно взлаивал, звал за собой, словно хотел сказать: «Ну, что же ты?! Я держу для тебя зверя, а ты не идешь к нему и не стреляешь?!»
Однажды целое стадо кабанов Юкон загнал в болото и держал там не менее часа. Отозвать его мне стоило огромного труда. Зато в один из морозных дней декабря Юкон нашел погибшего от браконьерской пули и еще совсем свежего поросенка килограммов на 30 весом. Я притащил его домой, и мы, разумеется, с удовольствием его съели.
Весной Юкон нашел лисью нору и стал яростно ее раскапывать. Я едва успел спасти двух лисят. Дома мы с женой вырастили их до трехмесячного возраста, а потом подарили Московскому зоопарку.
Были у меня и легавые, был и фокстерьер, но Юкон был самой лучшей собакой. К огромному моему сожалению, переехав в московскую тесную коммунальную квартиру, я был вынужден расстаться с ним. Иначе одна из соседок могла бы и отравить его. Да и ему жизнь в городе была непонятной, тоскливой. Он забивался в угол крохотной комнаты и целыми днями лежал там, глядя на нашу суету. Ведь он привык почти каждый день бывать в лесу. Охотник из Подмосковья, которому я отдал Юкона, вероятно, не смог использовать его способностей. Юкон бежал и самостоятельно добрался до Завидовского хозяйства. Там его узнал мой приятель-егерь и взял к себе. Оказавшись в родной стихии, Юкон прожил счастливую собачью жизнь. А меня судьба надолго оторвала от общения с завидовскими друзьями.
Р. Дормидонтов
“Охота и охотничье хозяйство” №3 – 1997