Зимовье новое, с просторными сенцами для собак и продуктовых запасов. Срубленная в прошлом году отцом и сыном избушка невелика, но удобна, с небольшим окошком, печуркой, обложенной камнями для пущего тепла, множеством гвоздей возле нее, чтобы сушить одежонку. Полочки по стенам — все путем.
Хозяин зимовья, опытный охотник, доставил меня на своей «Ниве». На иной легковушке можно доехать из ближайшего города только до лесного кордона (это от избушки двенадцать километров, а до города еще за сотню). На «Ниве» же по старой лесовозке легко было бы добраться даже и до зимовья, но года три назад с крутого склона сошла небольшая лавина, завалив дорогу камнями. Теперь до избы приходится таскаться километра полтора «тянигусом» — пологим подъемом вдоль таежного ручья.
Сгрузив из машины рюкзаки, баулы и мешки с продуктами, мы стали перетаскивать их через каменные и древесные завалы. Тропы здесь еще не пробили, идти приходилось наугад по обледенелым каменюкам и перебираясь через разномастные колодины. Слева — скалы, справа — почти рядом — ревет горная река. Не желая поддаваться уже изрядным морозам, она подернулась в уловах свежим льдом, каменистое дно тоже начинало леденеть. На второй таске, отвыкнув от саянских просторов, одурев от всей таежной вольницы, куда так славно вырваться после предыдущих встреч и бурных общений, я поскользнулся на заледенелом камне, булькнул в речку. Почти плыву! Подошедший напарник спокойно помог вылезти, сказал: «То-то, смотрю, собачка ваша мне навстречу кинулась». Отказавшись от костра и сушки, я кое-как добрался до зимовья, грелся там всеми возможными способами, а остатки барахла таскал в одиночку бедняга-хозяин. Он хотел пробыть здесь всего-то два дня — срочные дела звали его обратно, и потеря времени была для него весьма ощутима. Однако ни слова упрека я не услышал. Бывает! На то она и тайга саянская… Весь вечер мы пили и пели, не забывая плеснуть на пол и «хозяину тайги».
Шла осень одна тысяча девятьсот девяносто пятого. По транзистору выдали что-то новое: «Душа болит, а сердце плачет, а путь земной еще пылит…». Под это, согреваясь в спальнике после купания, приятно было вспоминать давнее и недавнее прошлое. Ровно сорок лет назад, такой же холодной октябрьской осенью, я проходил первый курс таежного университета. Соболевке с лайками учили меня верхоленские эвенки в самых верховьях
Киренги и на речке Келоре; вышел я из тайги лишь под Новый год. Позднее хорошие уроки по этой же части получил и в Саянах, охотясь с покойным Альбертом Хлебниковым (Царствие ему Небесное) и Анатолием Зыряновым (продли Бог его годы). Первый одиночный сезон провел осенью 1963 года на правобережье Енисея за селом Верхнеимбатским. Были там у меня две эвенкийские лайки из Байкита, их оставил начальник экспедиции Е. Е. Сыроечковский с условием привезти после завершения учетно-охотничьего сезона в Москву, что и было исполнено. Добыл я тогда девять зверушек (помимо белок и дичи), честно сдал шкурки в заготпункт, помнится, по средней цене в 19 рублев. Признаюсь, что со своими собственными собаками этот более чем скромный «рекорд» я не превосходил. Лаек держал всю охотничью жизнь, но они были, по сути, бельчатницы. Правда, и в Приамурье, и в Забайкалье, и в Тофаларии, где мне приходилось осеновать, сочетая работу с охотой, неизменно добывали мы двух-трех соболей, столько же норок и колонков, но разве это добыча — одни слезы… А в Южной Якутии, за Олекминском, в самом соболином краю, вовсе ничего не добыли (никто не верил, думали, что я сотню соболей увез в Москву). Та же история повторилась осенью 1982-го и на Елогуе (левый приток Енисея, Туруханский район), правда, собака была тогда чужая, непутевая и даже пакостная, одно расстройство.
После тяжелого инфаркта я года три в тайгу не выбирался. Все же рискнул в 1991-м, и случился со мной последний «большой блуд»: свалился не в тот распадок, упорол так, что на свою базу вернулся, пройдя более двух сотен километров, лишь на пятый день. Напарник уже хотел заявлять в милицию. Моя белая красавица-лайка поморозила лапы в незастывших речках, а могли бы и вместе замерзнуть, когда ночью вышли из тайги в бурятскую степь, прельстившись огоньками дальнего жилья. Мороз ударил ночью под сорок, и выручила заброшенная чабанская стоянка с печкой. Потом сложно стало ездить и дорого. Чем же манит к себе тайга?..
Теперь моей белой Айке шел уже двенадцатый год. Первое боевое крещение по соболям она получила еще совсем молодой, на невысоком хребте между Хилком и Чикоем (это у границы Бурятии с Читинской областью). Каменистые россыпи там начинаются на небольшой высоте, причем камни мелкие, а не крупными глыбами, как обычно. Услышав отчаянный собачий визг, я решил, что она попала в капкан — их тут выставляли рано. Побежал (тогда еще бегал!), смотрю — роется на каменистой россыпи. Стал помогать, раскидали плоские каменюки — вот и соболь! Собака его за хвост — он ее за морду, ну, это не беда, злее будет. Вырвался котяра, рванул на ближайшую кедрушку, а нам только того и нужно…
Чем еще хороша тайга — не берет в ней ни простуда, ни крепкая выпивка с вечера — утром все равно поднимешься и пойдешь, на ходу все напасти сами собой рассосутся. Напарник со своим серым кобелем убежал чуть не затемно, я же, для первого дня припозднившись, вышел по свету и сразу взял направление в другую сторону. Вместе таежники не ходят, у каждого свои повадки: один приваливается отдохнуть чуть ли не каждый час, другой бегает, как лось, без передышки, да и собаки незнакомые только отвлекаются, мешают друг другу. Но как ни ходи, сколько ни отдыхай, все равно километров 20—30 за день накрутишь (собаки — в 3—4 раза больше). Конечно, после города первые дни очень тяжелы, но вскоре городские грехи выйдут из тебя вместе с потом и дерьмом, забегаешь, как молодой олень! Правда, это — при здоровом сердце, теперь же, увы мне, ноги ходят, а мотор не фурычит, приходится частенько останавлиться даже на ровном, не говоря уже про подъемы. А склоны-то крутоваты, подернуты рододендроном, будь ему неладно, завалов тоже хватает.
Вскоре, как пишут наши авторы-охотники, «строгую тишину тайги нарушили лай собак и раскаты выстрелов». Правда, это я с дробострелом, хозяин же зимовья ходил, конечно, с тозовкой, ее хлопки почти бесшумны.
После прошлогоднего урожая орехов белок было довольно много. И снова вспомнил я завет покойного Алика Хлебникова. Сколько раз говаривал он мне: «Феликс, не порти собаку, не начинай сезон с белки, ставь на соболя». Прав он, конечно, но ведь это надо ждать свежего снега, вести собаку на поводке, разбираться в путанице собольих набродов, белок и боровую дичь не стрелять, а добудешь ли зверушку с городской лайкой, которая уже отвыкла от охоты в тайге? То ли дело собирать бельчонку, а там, глядишь, и соболь попадется, мимо не пройдем. В белке еще та польза, что, кроме шкурки, достается охотнику и мясцо диетическое (передки варишь собаке, задки — себе). Облегчается проблема питания, ведь в магазин здесь не сходишь.
…Упала первая белка с первого выстрела — знак добрый, хотя совесть кольнула — так и будем, значит, мы здесь белочить, а не соболевать. Со второй пришлось уже помучаться — найти ее на густой кедрине, погонять. Высматривать на кедрах белку, даже с биноклем, — дело нелегкое. От лая собаки зверек таится, прижимается к ветвям. Хорошо с мелкашкой: щелкнешь пулей по стволу — белка себя сразу покажет, вторым уже по ней хлещешь. Тратить же дробовой заряд сейчас призадумаешься…
Вечером напарник принес двенадцать белок, а я — пять. Убедились мы, что чуть рановато начали, не все еще перелиняли. На другой день хозяин уехал, и стал я помаленьку осваиваться, привыкать к месту. Надо заметить, что человек в одиночку относится к самому себе более строго. Первая опасность в тайге — огонь (не сожги жилище, не пригори у костра), вторая — вода, если надо переправляться вброд через речки, третья — блуд, который всегда в тебе сидит, словно зверь в клетке, и только ждет, чтобы наружу вырваться. Да, силен наш язык, и некая двусмысленность понятий здесь более чем уместна, хотя заблудиться в тайге — совсем не то, что запутаться в любовных узах…
Избушка стояла в долине ручья. Ходить руслом сквозь заросли было трудно, и я предпочитал подниматься сразу от зимовья в «лоб» по крутому склону, чтобы «высечь» на местный водораздел, а он уже выводил на относительно пологое плато, поросшее ровным кедровым лесом. Белки держались в кедровниках и по гребням, искали орехи, запрятанные во мху, нынешний урожай был слабоват. Следы соболей попадались тоже нередко, но собака упорно сбивалась на белок (Алик, разумеется, был прав!). За обычной здесь кабаргой Айка не гонялась, пренебрегла даже свежими следами марала. Рябчиков не было вовсе, глухарей видел пару раз издали. Добывали мы одних только белок, так что вечерами скучать не приходилось. Одиночка сам определяет свой режим, никому не мешает (мне хуже всего с курильщиками и любителями тепла, которые топят печку, как в бане). Я ходил медленно, но целыми днями до темноты; после ужина снимал шкурки с белок и ложился спать рано, зато вставал в два-три часа ночи, снаряжал патроны, слушал транзистор, готовил еду на завтра. Иногда под самое утро снова дремал часок-полтора. Такой экспедиционно-охотничий режим у меня сохраняется и в городе, создавая осложнения близким. Не умею как следует спать, особенно по утрам, зато дремлю на любых вечерних спектаклях, а пуще того — на заседаниях.
Однажды подалась Айка по свежему собольему нарыску, но пошла по таким скалистым крутякам, что насилу я ее отозвал. («Да мне хоть мешок соболей туда повесь, не полезу»,— вспомнились слова Эрика Леонтьева, хранителя Тофаларского заказника.) Но время в тайге бежит быстро, срок мой истекал, а соболь так и не попадался на глаза.
Частенько возвращаясь в зимовье ближайшим к нему коротким крутым распадком, примечал я, что регулярно вижу здесь свежий след одной и той же соболюшки. Сначала я надеялся наткнуться на нее под вечерок, когда соболь выходит на ночную кормежку. Но по длительному опыту знаю точно: чтобы так пофартило, надо НЕ ДУМАТЬ О СОБОЛЕ, начисто отвлечься, я же держал мысль о добыче в голове постоянно. Пришлось все-таки вести собаку по следу самому, и усилия мои были вознаграждены: спущенная с поводка лайка бросилась куда-то вверх, а вскоре раздались уже забытые мной характерные визгливые рыданья, совсем не похожие на обычный «беличий» лай. Хорошо, что близко, а то бы и не услышал…
Среди десятка нагроможденных стволов Айка с визгом бегала взад и вперед по огромному упавшему кедру, не обращая внимания на соболюшку, спокойно сидевшую на ближней пихте. От волнения Айка не сразу ее раглядела, зато после выстрела я дал ей от души потрепать добычу (одна она ничего не сделает, а две лайки могут и разорвать).
К седьмому ноября пришла за мной машина. В городе знакомые мужики, узнав о моих «достижениях» (больше сотни белок, но лишь один соболь), отнеслись к ним серьезно. Один из них, известный промысловик, к тому же опытный медвежатник, посоветовал мне приезжать на будущий год, но не брать свою «городскую старуху» (это про элитную-то лайку!), а взять у него напрокат зверового кобеля, проверенного соболятника.
На будущий (1996-й) год прилетел я в город самолетом, явился к промысловику-медвежатнику. Тот слово свое сдержал — вывел из вольеры рослого рыжего кобеля пяти лет отроду. Всем собой хорош, только глаз один, отсюда и кличка ему Кутуз. «Прошлый год,— говорит хозяин, — я с ним на Казырсуке шесть соболей добыл, пес надежный, не сомневайся. Но, вообще-то, сезон будет неважный, ореха совсем нету, белки мало. Ну а соболю деваться некуда, все равно добудем, была бы собака».
На той же «Ниве» завезли меня в знакомое зимовье — на сей раз хозяин уехал сразу. В отличие от прошлой осени, стояло тепло, снега не было даже на гольцах. Безоблачное ясное небо, солнечные дни, зеленая тайга дурманила осенними ароматами — чистый курорт! Но меня это, конечно, вовсе не радовало. Какой может быть промысел без снега? По-доброму, надо сажать кобеля на цепь (кстати, мой кожаный поводок он сразу же перегрыз еще в машине) и ждать «у моря погоды». Пустишь его сейчас на все четыре стороны, потом ищи-свищи… Следа не оставив, упорет невесть куда, займется неизвестно где неизвестно чем. А ведь главное в охоте с лайкой — впрочем, как и с любой другой собакой,— установить с нею тесный личный контакт.
Однако время не позволяет его растрачивать. Я решил сразу же выйти с Кутузом в тайгу, при этом всячески подлизывался к псу, часто подзывал, давая ему сухарики (хотя и не следует отвлекать собаку от поиска). Он был вроде бы доверчив и послушен, но вскоре исчез с моих глаз долой и не появлялся очень долго. «Тщетно напрягал я слух» (знакомый писатель-профессионал однажды поставил против таких слов в одной моей рукописи три вопросительных знака, но я по сей день не понял вопроса), сидя на колодине и покорно ожидая развития событий. Если твоя собака ушла, то она либо даст знать о себе лаем, либо вернется к хозяину. Но кобель-то не мой, и что у него на уме, неизвестно. Пришлось развести костерок и ждать. Не прошло и часа, как Кутуз все же явился — и на том спасибо… Пошли дальше вверх по склону, и тогда все же капнула слеза, подал он голос, басистый, отрывистый. Гавкнул, как рублем подарил, и умолк. Иду к нему — бежит пес навстречу. «Ищи,— говорю,— покажи, где она». Понял я, что лаял он белку, но она ему неинтересна. Не приучал, видимо, хозяин зверового пса на бельчонку брехать. Ведь для подлинных таежных лаек только три зверя достойны внимания — медведь, лось (или олень) и соболь, тогда как белка и глухарь — дело сугубо десятое (за рябчика настоящие промысловики пускают собак на подстилку или рукавицы-мохнатки).
На другой день решил я пойти с ним по старой лесовозной дороге на лесосеку. Это место носило звучное название — «Седьмое небо». Замысловатыми серпантинами лесовозка ввинчивалась в горные склоны, постепенно поднимаясь к почти ровному плато, где местный леспромхоз когда-то беспощадно выхлестал на обширных пространствах великолепные кедровники у верхнего предела среднегорного пояса — там уж и до гольцов оставалось немного. Возле трассы Кутуз убегал не столь далеко, чаще появлялся у меня на глазах, однажды гавкнул на белку, спокойно проводил взглядом пролетевшую недалеко от нас копалуху-глухарку. Но любимым его занятием было «землекопство». Он рылся то в корнях, то в колодинах, то на замшелых каменистых склонах так яростно, что не только земля — вверх взметались даже камни и перегрызенные корни. Сначала у меня возникло подозрение, что он роет затаившегося соболя, но без снега это невозможно было проверить, а все мои поиски ни к чему не привели. Однажды он откопал бурундука, в другой раз — пищуху. Это мне уже не понравилось, но попытки отогнать пса были тщетны.
Долгой была наша ходьба этими солнечными днями. Без звонкого лая, почти без выстрелов — ходи себе и ходи, поглядывай вокруг, думай, вспоминай… Казалось бы, ставь перед собой и разрешай мысленно любые мировые философские проблемы, создавай в уме бессмертные творения, способные возникать среди таежной благодати при таком неспешном хождении… Но вместо этого лезут в голову мелочи жизни, впечатления окружающего бытия, толкутся, словно мошкара в летний день, обрывки каких-то стихов или песен, зачастую совершенно неуместных. То вдруг всплывут из глубин сознания такие воспоминания, что только головой крути… Знакомый священник однажды назвал нас, охотников и любителей природы, истыми язычниками, пусть даже крещеными. Да, Господи, каюсь перед Твоими небесами и ясным солнышком, пусть тайга будет и храмом моим, и духовником, прости прегрешения мои, осознаю их…
У тебя, милосердного Бога,
Много славы, и света, и сил.
Дай мне жизни еще, хоть немного,
Чтоб я новые песни сложил!
Но не складываются песни, отдаляются, развеиваются туманами горестные воспоминания, и опять на уме рыжий пес Кутуз — куда его снова унесли черти, как знать, может, соболя где-то роет, ждать надо…
«Что же,— думалось мне,— найдет соболя, так уж небось залает по-другому». Но проверить эту гипотезу мне так и не удалось. За весь этот удивительный бесснежный осенний сезон (снег так и не выпал аж до середины ноября) Кутуз азартно и долго лаял один-единственный раз. Это произошло на вырубке, только пониже, вблизи речки. Будучи уверенным, что он лает на соболя, я почти бежал к нему, глотнув двойную дозу нитроглицерина. Разочарование было жестоким: Кутуз облаивал маленького бельчонка — чуть больше бурундука! — качавшегося на небольшой березке. Даже совестно было стрелять и пришлось уводить кобеля на поводке. На другое утро Кутуз поднял на крутяке кабаргу и прогнал ее мимо меня в пределах выстрела, но я не успел перезарядить ружье. Хороших скал для отстоя в той местности нет, и пес гонял оленька чуть ли не полдня.
Как-то в конце октября еще с вечера я ощутил особое смутное беспокойство, хотя страха в тайге не испытывал ни разу в жизни. Ночью проснулся от яростного стука и шума. Казалось, будто по крыше не то гремят молотками, не то там пляшет стадо взбесившихся обезьян. Потом неоднократно слышался грохот падающих деревьев. Я понял, что нахожусь в полосе сильного урагана; ветер неистово рвал с крыши толь, крепко прибитый частыми планками. Все вокруг ходило ходуном. Наконец раздался сильный удар по крыше избушки. Утром я увидел, что довольно крупную ель ветер развернул вокруг своей оси, поэтому она не упала со всего размаха, но плавно легла на крышу зимовья. Толстая верхняя слега, на мое счастье, выдержала этот удар, не сломавшись. Вокруг валялись поваленные ураганом стволы, а вход в избушку преградил огромный кедровый выворотень. К множеству прежних завалов прибавились теперь целые полосы свежего ветровала. Рядом же, на кордоне, было тихо.
Ради того, чтобы добыть соболя, я несколько раз ночевал с Кутузом в тайге у костров, выбирая наилучшие соболиные угодья в самых истоках ручьев. Больше всего шансов у собаки наткнуться на соболя именно поздним вечером или ранним утром. Но результаты походов с таежными ночевками тоже оказались нулевыми. Как-то днем я встретился в тайге с лесником из ближнего кордона и сразу стал сетовать на отсутствие снега, из-за которого не могу выследить в тайге кобеля. «А чего за ним следить? — отвечал тот, показывая на свою невзрачную молоденькую собачонку.— Мы с этим первоосенком уже семь штук взяли. Залает — беги к ней, и все дела. Такой красавец-кобель должон искать, зверька-то ведь много».
Постепенно надежды мои угасали, ходить по тайге стало как-то скучно. Белок почти не осталось, видимо, они откочевали из кедрачей в лиственничники или ельники. К тому же Кутуз имел обычай не только хватать убитых белок, он тут же заглатывал их, как будто совсем оголодал, хотя кормил я его в зимовье «от пуза». При ночевке у костра Кутуз охотно пожирал неощипанных и неопаленных кедровок. В довершение ко всему кобель наладился убегать на кордон к загулявшей сучке. Отправившись туда, я заказал по рации машину (несколько ранее намеченного срока) и попросил лесника помочь мне перетащить вещи от избушки до кордона. Когда мы вдвоем совершали этот переход, Кутуз, бежавший справа от нас по довольно крутому склону, вдруг поднял зайца. Несчастный косой бросился вниз на дорогу прямо к нам, но пес ухитрился схватить его почти у наших ног и только поэтому не успел сожрать. Вытянув кобеля посохом, лесник вырвал зверька из собачьей пасти. Кутуза я самолично отдал жене медвежатника, сказавшей с грустной улыбкой: «Я знала, что он с вами работать не будет». Впрочем, хозяину кобеля тоже не пофартило: он упал с бревна, переходя ручей, и повредил ребра (кости очень болючие при ушибах). В письме он бодро подтвердил сказанное женой: «Верю, Феликс! У Кутуза и отец, и дед такими были — с чужим нипочем не лает!»
Следующую осень я провел в лесах вокруг ярославской деревушки, где лет десять назад приобрел участок с ветхим домом. Но не отпускала мысль, что ТАК прощаться с тайгой нельзя. Поэтому спустя год (осенью 1998-го) подался в знакомые места снова. Моя Айка уже едва ходила, пришлось опять ехать без собаки, предварительно обратившись письменно к давно знакомому охотоведу с просьбой о помощи. Он откликнулся — езжай, мол, выручу!
Ладно, в свой срок прихожу к охотоведу на подворье. Выволок он из конуры собачку — два уха, четыре лапы, хвост саблей, желтого цвета, приземистая, плотным туловом скорее бультерьер, чем лайка, но большие овчарочьи уши торчком. Звать Найдой, словно гончую. Возраст — шесть месяцев. «Вот и проверишь, — говорит хозяин,— в тайге бывала, вроде как интерес проявляет, но учить надо. Ореха второй год нету, белки вообще не увидишь, одни только голодные соболя бегают, и медведи шастают, так что ходи, да оглядывайся».
С тем наставлением взял я псину на поводок и повел к машине (на сей раз к «Уралу» казенному, который шел до кордона). Шли долго — упирается у каждого забора и столба, нюхтит, «интересуется».
От кордона до завала подвезли мотоциклом, помогли затащиться, выпили по маленькой, и остался я прощаться с тайгой в одиночку. Зимовье оставалось таким же уютным, только беда с освещением. Керосиновые лампы в Сибири стали великой редкостью, даже за одно стекло промысловики готовы дать соболя, а за новую лампу со стеклом так и двух, только где их, эти лампы, возьмешь? Пришлось жечь свечи, делать коптилку.
На этот раз зима была очень ранней, снег лежал сплошь изрядным слоем. Утром повел Найду на поводке, твердо решившись испытывать собаку только по соболям. Вести ее, конечно, сущее мучение. Тянет изо всех своих сил, все-то ей вокруг интересно, все надо знать, с одинаковым азартом нюхает любые следы — и мышиные, и кабарожьи, и медвежьи (кстати, медведица приходила днями прямо на кордон).
Поднялся вырубленным распадком вдоль трассы на «Седьмое небо», вышел на дорогу. Ходьба по снегу тяжелая, тем более с непривычки, да еще и сердце прихватывает, идем с остановками. Прошли какие-то пять верст, а времени уже почти час. Решил я для первого дня наверх не тащиться, а возвращаться лесовозкой вниз, ближе к зимовью.
Ну,— Господи благослови! — отпустил Найду с поводка. Прыгнула она под горку, только ее и видели. Вскоре выскочила ко мне и — опять в сторону. Ходит хорошо, под ногами не крутится, шарится то в колодинах, то в корнях кедровых, то в придорожных завалах — их тут хватает. Иду себе помаленьку вниз, никаких соболей в голове не держу.
Шшух! Слышу: карябнулся кто-то по пихтушке у самого края трассы. Белка, та стрекотнуть должна, а этот молчком. Бурундук, что ли? Найда — ноль внимания, побежала себе дальше. Все же на всякий случай надо пихточку оглядеть. Только глянул — сидит соболька на самой макушке, смотрит на собаку, а ей до него и дела нету. Пришлось ее звать, показывать, но лая так и не дождался, подавать голос не хочет, хоть и увидела, немного заинтересовалась. Ладно. Выстрелил по головке, дал Найде вволю потрепать зверька, уложил в котомку, пошли дальше совсем с другим настроением. Вот это и называется чистый фарт! Есть все-таки Бог на свете, долго терпит, да больно бьет, как писал Солженицын… Но ведь не всегда же он карает, может когда и наградить.
Серпантинный штопор кончился, дорога вышла к долине реки, той самой, где я три года назад искупался. В этом месте, у поворота стоял при лесорубах небольшой барак, который давно развалился. Мне издали было видно, как Найда заскочила в этот старый сруб и тут же вылетела из него пулей, кинулась к ближайшей березке, куда только что прянула мышковавшая в срубе соболюшка. Глазам не верю — стоит вся освещенная заходящим солнцем березка, осенняя листва на ней играет золотом, среди них чернеет зверушка, а несмышленыш мой заливается таким отчаянным лаем, какого я давно уже не слыхивал, пожалуй, со времен соболевки в Туве со Снегуркой, которая в таком же возрасте проявила большой талант (умкнул я ее тогда, словно невесту, увез в Москву, взял еще один грех на душу. Потом она долго болела, отлично отработала два сезона в Забайкалье и погибла на Ярославском шоссе под колесами — не знал злодей-шофер, что таилось в той невзрачной белой собаке). Эти мелкие шустрые лаечки, порой даже не очень породистые, зачастую становятся отличными соболятницами. Но чтобы ТАКОЕ за один и тот же день, мне ни в каких сладких снах не грезилось. Это ж надо! А все потому, что не думал в те самые минуты про добычу, сердце и душа были бескорыстны…
Вот тебе и «Седьмое небо»! Все же вознес меня таежный Хозяин на вершину блаженства! Верно говорил один старый промысловик-чалдон в глубинных красночикойских кедрачах: «Не радуйся, паря, ни раннему своему вставанию, ни усердию на промысле, а радуйся только одному СЧАСТЛИВОМУ ЧАСУ, ежели он наступит». Обдирая в зимовье соболей, я все не мог поверить в реальность случившегося. Чтобы в первый же день, с неопытным щенком, без малейших усилий, взять сразу двух соболей — какая-то фантастика ненаучная! И только опытный таежник, знающий, что бывает на этом свете ВСЯКОЕ, поверит, ничуть не усомнившись.
По случаю «счастливого часа» допил я все остатки спиртного (нечего им в зимовье отсвечивать!), спел вслух «Надежда, мой компас земной, а удача — награда за смелость…» и тогда же решил, что больше в тайгу не поеду, не стану снова утруждать сибиряков хлопотами о себе и собаках, а первый из двух соболей пойдет на памятное чучело. Пусть он остается при мне «на всю оставшуюся жизнь» и держит в зубах зазевавшегося бурундучка, придушенного Найдой возле зимовья. Зверовой день получился сгодня, однако! Прямо-таки звездный!
Может быть, в другой раз удастся рассказать подробно, как были добыты еще три соболя — все «трудовые», достались уже без всякого фарта, с большим напрягом. Найда стала работать вовсю, и только моя сердечная — в буквальном смысле! — слабость не позволила добыть больше. Она уходила так далеко, что я либо не слышал лая, либо шел к ней слишком долго — молодая собака не всегда держит зверька до подхода медлительного охотника. Несколько раз я был вынужден оставлять Найду в тайге, уходя без нее в избушку, переживая в долгом ожидании. Было совестно перед такой труженицей, которая возвращалась уже в темноте. Мысленно я перед ней горько каялся, а она как бы великодушно прощала меня — ладно, дескать, что с тебя, убогого, спрашивать… Славная Найда!
Между тем уже к двадцатому октября снег оглубел, и собаке стало трудно работать. Вскоре повалило так, что пришлось срочно пробивать тропу на кордон. Двое лесников, оценив ситуацию, пошли мне навстречу с лыжами, помогли кое-как выбраться. На месте оставленной у кордона автомашины громоздился огромный сугроб. Как его разгребали, как пробивались потом сквозь заснеженную тайгу до расчищенного шоссе — особый рассказ о мужестве и мастерстве охотников-сибиряков.
Найду я вернул хозяину, пожелав ему всяческих благ и подкрепив, конечно, эти пожелания самыми благородными напитками, которые только нашлись в том городе. Охотовед хорошо знал многих моих друзей, особенно Алика Хлебникова, по которому мы даже всплакнули. Слегка перефразируя известного поэта, можно сказать, что «пред тайгою и собою, как слезы пьяных зверобоев, была душа моя чиста…»
Итак, мораль: место одно и то же, но три разные собаки, три осени, непохожие погодой и результатами охоты.
Феликс Штильмарк