Дики и сумрачны еловые леса Северного Урала: хаос из сваленных и сломанных ветром деревьев, громадных щитов выворотков, буйных папоротников и мягких мхов, скрадывающих шаги человека и зверя. Величайшие тёмносерые колонны трёхсотлетних кедров на фоне ельников – тоже не веселит пейзаж. Тихо и жутко в лесах непривычному человеку даже весной, когда всё живёт и ликует.
На дне многочисленных крутых логов, как в тёмных подземельях, жуть чувствуются ещё сильнее. Невольно поддаёшься настроению какой-то подавленности, говоришь тихо, как бы боясь нарушить мёртвую тишину… С удовольствием уходишь отсюда в весёлые березники на старых гарях и куренях или забираешься на увенчанную скалами вершину горы и подолгу любуешься морем беспредельных лесов уральских гор, где хребты, покрытые тёмнозелёным лесом — как громадные волны, а белые березники – морская пена.
Летом картина оживляется розовыми пятнами цветущих кипрейников и яркой зеленью одевшихся лиственных лесов, и только осень, наиболее красивое время года на Урале, разукрашивает хмурые леса желтыми, красными и оранжевыми красками. Хороша уральская осень, и жаль, что она так кратковременна…
Зима одевает еловые леса Уральского хребта снежным саваном настолько, что деревьев почти не видно. Молодые ели и пихты стоят, как сахарные головы. Гибкие берёзы, осины и рябины под непосильной тяжестью облепившего их снега и инея согнулись в дугу, и припали своими вершинами к мощному снежному покрову, одевшему мёрзлую землю. Каждая тончайшая веточка и былинка одета инеем, по-уральски «куржаком», в палец толщиной. Таинственной тишиной могильного склепа веет от этого, по-своему красивого в зимнем уборе леса, и только печатные документы птичьих и звериных следов говорят, что кто-то живёт и борется за своё существование в необъятных снегах с суровой природой.
Громада снегов давит и глушит все звуки, и даже гром ружейного выстрела многоголосым перекликающимся эхом перекатывающийся по горам и долинам Урала в другие времена года, — зимой в этом лесу производит жалкое впечатление хлопка от раскупоренной бутылки с квасом.
Только немногочисленные промышленники и редкие охотники-любители в погоне за добычей и впечатлениями не страшатся в зимнее время измерить глубину этих лесов в условиях суровой обстановки ночёвок в стужу под открытым небом.
Второй уже день в поисках зверя брожу я по этим лесам. Ходить по полуаршинному снегу в горной местности, поминутно обходя колодник или перелезая через него, утомительно и для меня, и для собак. Следов лосей не видно, и наша добыча – случайно подвернувшиеся две пары рябчиков и три белки, найденные собаками. Кончается короткий ноябрьский день, и мы спешим выбраться на гору в старые лесосеки, где сохранился годный для ночёвки балаган.
Погода начала меняться, подул южный ветер, загудел в вершинах елей и кедров, срывая с них большие лепёшки снега. При особенно сильных порывах ветра сплошная пелена падающего с деревьев снега заслоняет путь и заставляет на миг остановиться. Меня всего забросало снегом, когда мы выбрались наконец, на лесосеку. Не доходя метров двести до балагана, услыхал и стук топора, а мои лайки – Серко и Купчик чуя ночлег, весело понеслись вперёд и вскоре залаяли.
На небольшой полянке, среди молодого березника, зачернела низенькая куренная избушка, около которой мои кобели, лихо завернув хвосты, галантно ухаживали за крупной серой сукой, видимо растерявшейся от приятной встречи и не решившей ещё, какому из кавалеров отдать предпочтение. Кокетничая, она припадала на снег, прижимала уши, быстро вскакивала и, помахивая хвостом, обнюхивалась с кобелями.
Показался с охапкой дров и владелец суки – небольшой сухонький охотник, наш кушвинец – Семён Гурьянов, маляр по профессии, хороший мастер своего дела и заядлый зверовой охотник. С Гурьяновым мы были знакомы, и встреча оказалась приятной для обоих.
Сняв охотничьи доспехи, я принял участие в заготовке дров на долгую ночь, затем мы сложили их под нары, и затыкали кое-какие дыры в избушке. Вскоре запылал в очаге огонь, и мы расположились, можно сказать, комфортабельно. Когда Гурьянов разделся, то оказался в таком забавном и необычном для охотника костюме, что на него нельзя было смотреть без смеха. Поверх рубахи на нём была красная шерстяная женская кофточка, сшитая в талию, с буфами на плечах, очень остроумно наставленными «голяшками» от чёрных женских чулок.
Когда вдоволь нахохотавшись, Семён объяснил, что костюм этот сочиняла ему любимая супруга из разных обносков из экономии, в виду того, что он пережёг всю свою охотничью одежду, ночуя в лесу у нодьи. Охотник Гурьян был настойчивый, физически не особенно крепок и сил своих на охоте не берёг. Находившись за день, спал как убитый, и обычно при каждой ночёвке у нодьи страдала какая-нибудь часть его костюма. Были случаи, что обгорала у него обувь, и возвращаться домой приходилось чуть не босиком. Зная свою слабость, он избегал ночевать у нодьи, делая иногда лишний десяток километров до балагана.
Нодья – простое, но очень остроумное и важное изобретение промышленников, без которой промысел зимой был бы, пожалуй, и невозможен. Устройство её требует небольшой затраты сил, но спать у нодьи нужно чутко, в особенности под утро, т.к. с постепенным стаиванием снега, мох и подстилка высыхают и начинают загораться. Имея ввиду, что ложиться к нодье приходится близко – не далее метра, вполне понятна та опасность, которой подвергается недостаточно чуткий во сне охотник.
Пока сушились, ужинали и пили чай, обменялись впечатлениями и порешили охоту продолжить уже совместно, тем более что Семён не особенно надеялся на свою Дамку, ввиду её щенности. Он также вторые сутки на охоте, обходил много места, но свежих лосиных следов не видел. По счастливой случайности мы обследовали разные участки леса. Это помогло нам быстро наметить тот район, где надо искать зверя назавтра. Местность эта носила название Арбатского Увала; со скалистыми сопками, массой рябинника она представляла одно из любопытнейших мест стойбища лосей.
Покормили собак и завалились спать. В течение долгой ночи много раз я просыпался подбросить дров и, за одним, покурить: Гурьянов же за двенадцать часов не проснулся ни разу. Чуть светало, когда мы покинули гостеприимный балаган и стали спускаться под гору с Берёзового Увала, держа направление к Арбатскому. За ночь ветер стих, выпала маленькая переновка, и значительно потеплело. Кое-где по открытым местам снег уже огрубел, в еловом же лесу его было меньше, часть задержалась на деревьях, и идти было не так удобно. Перешли речку Мостовку и вышли на большой курень, за которым уже начинался подъём на Арбатский Увал.
На курене собаки залаяли глухаря, кормившегося на одном из кедров, Заложил патрон с картечью, на всякий случай по совершенно открытому месту держу направление мимо кедра, далеко не допустив, глухарь срывается, но летит по направлению к нам в расстоянии ружейного выстрела. Стреляю, и большая птица грузно падает в снег. Собаки довольны, а Семён ругается: «Идём за делом, а ты пустяками занимаешься! На какой он тебе прах? Потаскаешь день, — к вечеру всё равно выбросишь!»… сознаю, что Семён прав, пожалуй говорит дело, но глухаря молча увязываю в крошни. Зверя убьём – не убьём, а глухарь всё-таки есть, а там видно будет, может, и верно, что бросить придётся.
Тронулись дальше, перешли курень и стали подниматься на Увал, как вдали чуть слышно полаяли собаки и смолкли. Сдёрнули шапки и напряжённо минут десять прислушиваемся. Тишина… Через несколько десятков шагов упёрлись в свежие следы лосей на прыжках, очевидно, спугнутых с жировки лаем собак или моим выстрелом. Семён останавливается, бегло осматривает следы лосей и собак на прогоне и укоризненно глядя на меня, говорит: «Теперь они вымотают и нас и собак», — безнадёжно машет рукой и быстро направляется следом. Прогоном идти легче, снег на голову не валится, т.к. пробежавшие звери пообили его с деревьев.
С Арбатского Увала звери увели нас на Высокий Увал, а с него на Пихтовую гору, и на всём этом пути – ни одного постанова. Часа через два выбежали к нам, высунув язык, Дамка и поплелась за нами. Не теряя надежды, упорно шагаем вперёд, хотя чувствуем огромное желание посидеть и покурить, да и желудок начинает тосковать. Обильный пот катится по лицу и чувствуется, что рубаха вся мокрая. Ещё два часа хода. Выбиваемся из последних сил. Неожиданно выпрыгнул из чащи Серко, а вслед за ним, минут через пять – Купчик.
Смотрю на часы, они показывают час. Садимся на колодину, предварительно сбросив с неё ногой снег, и закуриваем с наслаждением. День потерян, собаки вымотались, нужно думать о ночлеге или возвращаться домой. Хлеба осталось немного, снег огрубел, и собакам работать тяжело, поэтому решили идти на станцию Азиатскую и поездом ехать домой. Развязали котомки, достали хлеб и, бросив по куску собакам, отрезали по доброму ломтю себе и, не торопясь зашагали, закусывая на ходу, так как, несмотря на сравнительно тёплую погоду, в лёгкой одежде стали мёрзнуть. Шли с прохладцем, по временам отдыхая. Выбрались на широкую просеку, по которой идти было легче, а затем – на старую, заброшенную лесовозную дорогу. Постепенно подсохли, да и собаки стали веселее. Они уже опередили нас и кое-где забегают в стороны от дороги. До станции осталось километров пять. Крупный еловый лес – позади, идём березниками, наполовину перемешанными с елью и пихтой. Недалеко уже до торной, наезженной дороги.
Неожиданно раздавшийся дружный знакомый лай по зверю, в четверти километра, приковал нас на мгновение к месту, а в следующее – мы уже чуть не бежим на лай наших собак. Забыты жажда и усталость, от волнения перехватывает дыхание, но движения легки, уверенны и строго рассчитаны. Через несколько минут мы различаем силу этих зверей – их несколько. Крадёмся ближе и ближе, и вот мы не далее пятидесяти шагов. Один бык – с рогами на семь отростков, другой – молодой – двух лет, две крупных матки и три телёнка передвигаются между деревьями, повернув головы к собакам. Взрослые звери держатся уверенно и сравнительно спокойно, молодёжь нервничает, жмётся к матери. Молодой бычок суетится больше всех, накидывается на собак, но сейчас же возвращается к остальным.
«Бей молодого бычка!» — шепчу Гурьянову и, встав за дерево, чтобы не затоптали бросившиеся после выстрела звери, тщательно выцеливаю под лопатку большого быка. Один за другим выстрелы разорвали воздух, выбросив сноп огня и дыма, застлавшего на несколько секунд глаза, смолкли собаки, послышался треск ветвей, щорох убегающих зверей и собак, снова выстрел, — это Семён достреливает молодого быка, не упавшего с первого выстрела. Большой бык лежит, подогнув под себя передние ноги, зарывшись головой в снег, молодой – в двадцати метрах ещё бьётся, разбрасывая снег ногами. Гурьян ликует, он стал очень разговорчивым. Настроение бодрое, не чувствуется голода, но пить хочется ужасно.
Сняв котомки, сначала заготавливаем дров, т.к. через полтора часа будет уже темно, а потом принимаемся свежевать большого быка. Вскоре вернулись собаки, обнюхали добычу и улеглись около нас. С одним зверем управились засветло, со вторым же при свете двух костров.
Тихая, задумчивая ночь спустилась незаметно. Подул лёгкий тёплый ветерок, суливший оттепель. Деревья тихо зашептались между собой. Где-то во тьме скрипела сухара. Неожиданно пошёл снег. Большие мягкие хлопья тихо кружились в воздухе и, попадая в свет костров, производили впечатления роя порхающих белых бабочек. Путаясь в потёмках по чаще, выбрались на наезженную дорогу, по которой весело зашагали свежими ногами. Наевшиеся до отказа собаки лениво бежали сзади. Через полтора часа — мы на станции у знакомого стрелочника-охотника, в ожидании поезда, доканчиваем ведёрный самовар… и только потом начинаем закусывать.
Тяжёлые лишения на охоте, нередко в бурю, снег и дождь, ночёвки в лесу в суровую зиму с риском для здоровья – у истинного охотника не убивают энергии, а освежают, обновляют силы и будят бодрость для жизни.
Счастлив тот, кто родился охотником! Охота освещает ему не только мрак тёмного леса, но и хмурых житейских будней, пробуждает любовь и интерес к природе, закаливает тело и укрепляет здоровье, даёт столько ярких картин и переживаний, что они скрашивают его старость, т.к. старость не имеет будущего и живёт только воспоминаниями о прошлом…
Ф.Ф.Крестников
“Уральский охотник” № 1-2 – 1932