Окутанная блескучей изморозью на горбовину гольца выкатилась луна и осветила крестьянское подворье. Охотник накормил собаку, затолкал в конуру охапку сена и, ещё раз глянув на луну, пошёл в дом. Ожидалась перемена погоды, нужно было хорошенько отдохнуть. Неделю кряду он с собакой «ломал» кедровые гривы междуречья, но всё безрезультатно: свежего соболиного следа так и не встретил. Азарт иссякал. Очередная вчерашняя неудача вызвала приступ отчаянной злости: «Все… ша! В гробу бы видеть такую охоту! Что я, прокажённый что ли?» Охотник в сердцах сбросил понягу, хрипло выругался и дуплетом разрядил ружье. Гремучий заряд отшиб ветку, и звук, угасая, забился в распадках. На выстрел прибежал Закат, охотник даже не сказал — рыкнул: «Домой!», пес виновато посмотрел на хозяина: дескать, прости, не нашёл, — ткнулся холодным влажным носом в руку и покатился вниз к дому.
Но то было вчера, а сегодня охотник весь день промаялся, не находя себе места. Оставалось несколько дней отпуска, не попытать ли удачу ещё раз? «Вот так всегда — оттаешь малость, отойдёшь и опять тянет бежать в тайгу, как будто она без тебя засохнет. Эх, порошу бы!»
И пороша выпала, как по заказу. Тронулись затемно, и уже с рассветом охотник был в знакомом распадке. Подошва горы, поросшая молодым березняком и осинником, была сплошь исписана набродами заячьих жировок. Одуревший от свежей пороши, Закат хватал нервными ноздрями горячие запахи следов, то и дело вырывал поводок, приходилось осаживать. На охоте зайцы — это беда, измотают собаку, потом никакими силами не заставишь её работать, будет плестись сзади. Нужно было скорее подняться на хребет.
Галанская грива, куда направлялся охотник, для соболиного промысла не очень подходящая: высокая, крутая, с множеством широких россыпей. По выражению промысловиков, с собакой там охотиться «не нога». Но что делать, если в более удобных и доступных местах соболей с приходом на Байкал стройки ощутимо подобрали. Охотник, за редким исключением, промышлял обудёнком — одним днем, всякий раз разматывая круг в двадцать пять, тридцать километров. Участка он не имел и потому считался браконьером. Однако добытчик не соглашался с поставленным на него презрительным тавром, поскольку считал себя потомственным таёжником известной фамилии.
После войны его отец освоил довольно большой отмер и всегда перевыполнял план. В ту пору соболями расплачивались за американские паровозы, и отец был не последним человеком в этом деле, о чём не без гордости при случае любил прихвастнуть. Пока сын служил в армии, отец остарел, держать одному тайгу стало не по силам. Отмер передали другому, со стороны.
Со службы охотник вернулся, а вот участка вернуть не смог, к этому времени сменились и охотовед, и директор промхоза. Старые промысловики, зная, как без этой заразы — охоты тяжело прожить, по дружбе разрешали соболевать на своих участках, но чтоб промышлял, не мешая им.
За отпуск охотник добывал четырёх, редко пять соболей, сбывал втихаря по договоренности. Как говорится, отрывали с руками да ещё наперёд заказывали, так что, по выражению самого охотника, штаны было чем поддержать. «А как иначе? — рассуждал он, — на одну зарплату прожить тяжело, да когда с тебя вдобавок алименты дерут. И с другой стороны посмотреть: сдай в промхоз, получишь шиш — завсегда промысловики обижаются, и всякий старается пять или шесть шкурок тайно пустить на сторону, да которые получше. Посчитай, сколько женщин по городу в баргузинских соболях разгуливают? Да оно и правда, чем наши женщины хуже заграничных? Не все же «мадамам» в русских мехах щеголять».
Одно только угнетало охотника: скудеет тайга, и не потому, что браконьеров развелось много, как раз немного, по сравнению с главным браконьером — комбинатом — слону дробина. Это его промышленная мга, которая годами висит над тайгой, бьёт по ягодникам, по птицам, по кедровникам. Не раз и не два, задыхаясь, пробивался охотник через эту сизо-лимонную мгу, не раз и не два видел, как, вытягиваясь на камнях и колодинах, пропадали мыши, как осыпался побуревший кедровник. «Да какой же я после этого браконьер? — рассуждал охотник. — Тайга-то уже и тайгой не пахнет, чахнет, тускнеет таёжная зелень от меня что ли?»
Перед подъемом березняк рос гуще, ружьё пришлось перебросить за спину и круче забрать на хребет. Галанская грива замыкала в себе несколько хребтов и возвышалась над Байкалом более чем на тысячу метров. До недавнего времени тайга в изобилии хранила разную живность: на ягодниках кормились выводки глухарей и рябчиков; в кедровниках, едва орех наливался молочком, шустрые бурундуки принимались стричь шишки; по осени на урожай набегали чернохвостые белки-кедровки, рыжехвостые белки-еловки — вечные кочевницы, в благоприятные годы они успевали приносить по три помета; на старых гарях в малиннике паслись медведи, нагоняя страх на случайно набредших ягодников: в сырых болотистых распадках ягнились косули, а во время золотой опади в этих же распадках сильные и грозные быки изюбри держали гаремы в пять, а то и в шесть маток, и некоторых из них охотник знал по виду, по голосу. В мелколесье, кроме зайцев, обитали колонки, горностаи, охотящиеся на рыжеватых полёвок и куцехвостых сеноставок-пищух, и ещё много другой живности в изобилии водилось в тайге до недавнего времени, и каждый вид занимал и осваивал только свое жизненное пространство. Славилась некогда Галанская грива и соболями, любили они обживаться в густых тёмных кедрачах, в россыпях, скрадывали рябчиков, зазевавшихся пищух, не пробегали и мимо рясной черемухи, рябины — лакомились вдоволь. За последние годы в тайге всего поубавилось. Охота зачастую превращалась в пустую трату времени. Вот и отец нынче сказал: «На охоту теперь надеяться нечего, занялся бы каким другим делом». Но как займешься другим делом, когда с малолетства сидит в тебе эта «зараза», каждый раз от тоски изойдёшь, ожидаючи первого снега.
На хребте охотник спустил с поводка собаку и рукой показал направление. Обрадованный кобель стрелой полетел вперёд, но через десяток-другой прыжков остановился возле пня, обнюхался, задрав ногу, отметил своё грозное присутствие и, разгребая снег, пробуксовал на месте, оглянулся на хозяина, услышал знакомое «ищи!» и челноком пошёл вверх.
Кобель был окрасом лисый, среднего роста, грудаст, кольцо хвоста держал на левом боку. Сухие жилистые лапы до половины белые. Умные с раскосинкой глаза смотрят живо и весело. Маленькие острые уши чутко стригут на покатой лёгкой голове. Некоторые признаки напоминали о редкой примеси восточносибирской крови. Хорошие соболёвые собаки встречаются нечасто и высоко ценятся среди промысловиков. Охотнику долгое время на собаку не везло. Были когда-то у них соболятницы, да породу упустили, а возобновить оказалось делом далеко не простым. Разных потом заводили: и с чужих рук брали, и в питомнике. Но все они не удовлетворяли охотника: то чутьё слабое, то медведя боится, то хитрая и пакостливая, то ленивая, то обидчивая, и только про Заката, когда тот первоосёнком облаял три десятка белок и загнал четырёх соболей, отец сказал: «Этот кобель сто сот стоит, такой даётся раз в жизни, береги!» И сын берёг любимца пуще своего глаза. А достался он ему случайно. У проезжего чалдона в вагоне ощенилась сука, принесла одного-единственного щенка. Сразу же начались неприятности, того и гляди кого-нибудь укусит. Волей-неволей пришлось избавляться от приплода. На счастье рядом оказался охотник, разговорились, чалдон предложил ему щенка: «Возьми, паря, грех такого выбрасывать, выкормишь, добром поминать будешь».
Рос кобелек резвым и понятливым, с его появлением двор сразу ожил. Правда, не обходилось и без проказ. Как-то охотник колол дрова, слышит куры, что впервые были выпущены на весеннее солнышко, испуганно закричали и захлопали крыльями. Оказалось, Закатик гоняет по ограде, поймал курицу за крыло и возит, та, растрёпанная, по-сумасшедшему кричит и силится вырваться. Охотник схватил прут и тут же отстегал щенка, приговаривая:
«Нельзя, шельмец, нельзя!» После этого куры ходили возле вытянувшегося на солнышке Закатика, но тот только глазами косил, наблюдая за ними, а со временем и вовсе перестал замечать.
Холодное зимнее солнце нехотя наполняло таёжный день светом. Закат рыскал по кедрачу, забирая всё выше. На взлобке он взял беличий след и через несколько минут подал голос. Охотник сразу определил: лает на белку. Не так-то просто было высмотреть в густохвойном кудрявом кедре затаившегося зверька. Белка, изобразив хвостом хвойную кисть, выстелилась на ветке. «Вон где ты, голубушка, — обрадовался охотник, — ишь как замаскировалась». Он зарядил стволы испытанной тулки беличьим зарядом и, прицелившись, ударил по тёмному пятну головки. Белка, кувыркаясь по веткам, упала в снег. Закат, затаенно следивший со стороны, в два прыжка очутился подле и придавил еще дрыгавшегося зверька лапой. «Нельзя!» — услышал он строгий голос хозяина и отошёл. Охотник поднял затихшую белку, отрезал передние лапки и отдал собаке. «Начало есть, спасибо Хозяину1, пошлёт ранний след, до обеда распутаем, — потрепал кобеля за ухом, прижался щекой к морде, — соболюшку ищи, соболюшку!» Закат знал, что от него требуется, ответно лизнул в щёку и через мгновение скрылся из виду.
…Далеко внизу, откуда нередко доносился удушливый запах дыма, россыпью сверкали угольки. Они появились несколько лет назад, и соболь, выходя на жировку, подолгу смотрел на них. Сегодня ночью он побежит навстречу этим тлеющим уголькам, вернётся к оставленному урочищу, в своё родное тайно, где впервые увидел свет и впервые услышал заботливое урчание матери-соболихи. О, какая душистая и сладкая черемуха вызревает по ключам старого обиталища! И соболь протянет к ней цепочку следов и налакомится вдоволь. Он безошибочно по известным только ему одному приметам отыщет родное гайно и заново обживёт его, а если оно окажется занятым, он прогонит поселенца. Там, в узловатых корнях старого кедра, в одну из теплых майских ночей началась его соболиная жизнь.
В помёте их было трое: две маточки и он. Ещё слепышом, расталкивая сестер, он первым отыскивал под мягким брюшком матери самые полные и сладкие соски. На два дня раньше, чем у сестёр, у него прорезались глаза, и он первым стал выходить наружу и знакомиться с тайгой. Однажды они заигрались с пойманной мышью, и одну из сестёр скараулила сова. Она с лету схватила её и унесла. Соболиха-мать долго разыскивала детёныша, но кроме капелек крови и клочков шёрстки ничего не нашла. С тех пор она оставляла соболят только спящими, ловила поблизости мышей и птичек. Иногда соболят донимали блохи, перешедшие от матери, и тогда на солнцепечном косогоре они отыскивали духмяную богородскую травку и катались по ней, выгоняя блох. Но настоящее беспокойство и угнетение испытывали соболята от клещей. Насосавшись за несколько дней крови, клещи тугими горошинами осыпались в траву, оставляя после себя болючие язвы-присоски. К концу лета соболята повзрослели, они уже достаточно далеко уходили от гайна, питались черникой, скрадывали птичек, гонялись за белками.
К осени у каждого определился свой круг обитания и своё гайно, где, насытившись и набегавшись, соболя отдыхали по два, а то и по три дня, выходили только по нужде в облюбованное место. Большой удачей считается у охотника найти такую уборную зверька, капкан ставится без маскировки, и соболь, спячиваясь, попадает в него. Таким же образом в свою первую зиму оказался в капкане и он, спасло лишь то, что дужки сомкнулись неплотно, между ними застряла веточка. Забился соболь в капкане, но лапу выдернул, изувечив подушечку. С тех пор на снегу оставалась характерная для его следа чёрточка. Ту зиму соболь пережил тяжело, в основном кормился рябиной, подбирал оброненную синицами недоклёванную ягоду. И всюду его преследовал запах железа.
Следующие три года он обитал в гольцах, жировал на стланиковой шишке, ловил кедровок и белых куропаток.
В четвёртый год его к родному тайну вернул неурожай в гольцах. Тогда он впервые неожиданно попал под собаку. Первоосёнок был хоть и прыткий, но неопытный: в азарте проскакивал на зигзагах, возвращался, распутывал след заново, отставал; соболь даже осмелел, обернувшись, злобно урчал, чем немало дразнил преследователя, и всё не мог понять, почему не отвязывается. Наконец соболь описал по склону круг, сбил преследователя со следа и ушел в россыпь. Когда собака разнюхала его, он из-под камней свирепо заурчал на неё и раскалённо сверкнул глазками. Потом послышалась ещё чья-то поступь, в проходе с треском зачадила береста, и по лабиринтам россыпи потянул дым. Соболь забился глубже и затаился. Дым его не доставал. Но зверёк долго дрожал, охваченный смертельным страхом. Так в его жизнь вошла ещё одна привычка — осторожность.
Хребет становился круче. Охотник замедлил шаг. Собачий след оставался то с правой, то с левой стороны, — челночный поиск позволял кобелю больше охватывать и прослушивать тайги. Вот здесь кобель резко во всю силу ударил в южный косогор. «Наверное, учуял рябчиков», — заключил охотник, но на всякий случай решил проверить. И действительно, минут через пять след, как по шнуру, привёл его к ночёвкам таёжных курочек. По отпечаткам читалось: рябчики, заслышав собаку, вовремя вылезли из-под снега и «брызнули» в разные стороны. Кобель заметался, не зная, которого из них преследовать. «Вот дурень, силы попусту тратит, ведь знает, что бесполезно»… Впрочем, Закат скоро успокоился и потянул прежним направлением. Продравшись следом через сплетения густого ельника, промысловик вышел на старый оползень — открытый небольшой участок, поросший редкими рябинами. В тело помаленьку начинала вселяться усталость. Охотник снял понягу, расправил подзатёкшие сутулые плечи и сел на валёжину перевести дух.
Прошло более часа, как Закат, облаяв белку, оставил хозяина. Колок за колком он прослушивал тайгу, надеясь уловить знакомый запах. Ему помнился первый соболь, которого он загнал скорее из любопытства и по чистой случайности и который впился в нос мёртвой хваткой, когда кобель полез за ним в корни. Визжа и плача, Закат с трудом стряхнул соболя, вмиг закусил и затряс его до смерти. После этого случая соболей он разыскивал и гонял с особым упоением. Закат набежал на соболиный след и уловил слабый прерывистый запах; он, взвизгнув, возликовал и лёгким намётом пошёл за соболем.
След принадлежал очень крупному самцу и был не меньше, чем у Заката, отличался лишь тем, что слабее продавливал снег и был другой формы. Ровные спаренные лунки извилистой цепью пересекали хребет. Характерной для следа была чёрточка; видимо, соболь, поджимая в прыжке задние ноги, чертил коготком. «Чертёжник! Неужто старый знакомый?! — вырвалось у охотника. — Года три не показывался и, на тебе, нарисовался! — Охотник внимательно рассматривал след. — Точно, тот самый; однако часов пять, как проскочил». Вмятины, что оставляли соболиные подушечки, были присыпаны снежной крупкой. Охотник не сомневался: Закат наверняка распутывает след, иначе бы давно показался. Вскоре охотник вышел к месту, откуда кобель начал раскрутку.
Сначала след круто спустился вниз, потом поднялся вверх, косогором привёл к завалу, из которого пришлось долго выбираться, перелезая через полосу свежего валёжника; из валёжника след потянул к замшелой россыпи, здесь соболь надолго задержался, кружил, вынюхивал пищух. Нелегко было Закату распутать жировку, для среднего чутья такие переплетения пятичасовой давности не по силам. Слышать разницу между строчками-пробегами в три — пять минут способна только тренированная талантливая собака. Было видно, что Закат метался из стороны в сторону между каменных глыб, выходя на более свежую строчку. После этой жировки он часа на три приблизился к соболю. Охотник обогнул россыпь и срезал на выходные борозды собачьего рыска. Вторую жировку Закат распутал быстрее, он описал полукруг и потянул последним ответвлением соболиной цепочки. На этот раз соболь задержался в рябиннике, кормился горьковато-сладкими плодами и заодно подкараулил свиристеля. Развеянные по снегу серые перышки и бусинки крови красноречиво рассказали охотнику о соболином пире. После второй жировки Закат уже надёжно держал след «на носу». Стойкий запах отпечатков дразнил и возбуждал лайку. Кобель заметно прибавил прыти, чуя след на расстоянии, срезал углы и зигзаги, с каждым прыжком уверенно приближался к соболю.
Охотник торопился; он давно распахнул ворот, изредка на ходу омывал снегом лицо. След соболя уже настолько был горяч, что казалось – парил. Несколько раз охотнику чудился лай, он останавливался, расправлял затёкшие плечи, задерживал дыхание, вслушивался.
Соболь оказался опытный. Когда услышал, что к нему кто-то приближается, он повернул голову на шум и несколько раз раздражённо и отрывисто фыркнул. Что-то донельзя знакомое и смертельно опасное вдруг почудилось в этом шуме. Соболь сорвался с места и мячиком полетел вниз. На некоторое время шум отдалился, но за поворотом опять приблизился. Более километра соболь отчаянно гнал во всю прыть, на какую был способен, проскользил ельником вверх и, замыкая кольцо, выскочил на свой прежний след. Теперь соболь видел борозды своего преследователя, от них резко и неприятно пахло. Преследователь неотвязно прослушивался сзади, хотя несколько поотстал. Некоторое время соболь повторял свои следы, но после пружиной взлетел на ель и замелькал верхом, планируя с дерева на дерево с помощью растопыренных лапок.
На кольце Закат осёкся, закрутился. Парной соболиный запах сомкнулся и сбивал с толку. Кобель метнулся во внешнюю от кольца сторону и затаил дыхание. Черные кончики ушей напряглись и стали ещё острее. Из глуби кедрового колка донеслось дробное цоканье соболиных коготков о мёрзлую кору. Закат ринулся в кедровник и с этого момента держал соболя слухом, то и дело взлетая свечой над снежным покровом.
Заслышав преследователя снова, соболь спрыгнул и зачертил к северному склону, надеясь по глубокому снегу уйти от собаки.
Охотник перевёл дух. Солнце показывало за полдень. «Вот тебе и ранний след — до обеда. Куда же ты теперь направишь свои стопы? — по привычке охотник мысленно разговаривал с соболем. — Только бы не в россыпь! — Он пригляделся к следу: — Ага, и чёрточка глубже, и мах короче, пристал… кобель-то полтора маха твоих кроет».
И тут из-под вершины Галанской долетел слабый лай Заката. В груди будто сердце оборвалось. Много раз охотник слышал этот раскатистый угрюмый лай, а привыкнуть не мог, вроде и ожидал его, а всё равно он застигал врасплох. Охотник вслушался: «Похоже, загнал на дерево, однако далековато…»
Кедр доживал шестую и, как оказалось, последнюю сотню лет, был огромен и дряхл. Таких одновозрастных стариков-великанов с треснутой у основания заболонью и трухлявой сердцевиной, но всё-таки способных ещё питать крону и давать плоды, было немного. Они стояли усталыми исполинами, лет двести назад пережившие страшную быль ветровала, который сокрушил более слабое поколение кедров, обратив их в беспорядочно нагромождённые кучи-завалы. «Если соболь пойдёт в завалы, — невольно подумал охотник, — собаке не взять». Кедр, который облаивал Закат, отличался от своих братьев тем, что был без макушки, — след ветровала. Культю на тридцатиметровой высоте продолжила боковая ветвь; она развилась в самостоятельный ствол и напоминала мощную, воздетую в небеса руку. Местами ствол был испещрён дуплами — дятлы потрудились на славу, извлекая из него разных насекомых. «Да… такого исполина и втроём не обхватишь».
Закат, круто задрав морду, заливался, показывая, что соболь где-то в дупле под верхом. Увидев хозяина, он перестал лаять и только изредка повизгивал и поскуливал. «Ай, Закат! Ай, молодец! Соболюшку загнал матёрого». В ответ на похвалу кобель завилял хвостом и ещё сильнее заскулил. Охотник скинул понягу, вынул топор и со всего маху ударил обухом по стволу. Удар глухо погас, не дойдя и до середины. «Не пробить… ну что ж, придётся выживать дымком». Охотник запалил в корнях смолёвые завитушки, бросил на них сухого гнилья и, держа наготове двустволку, встал повыше. Скоро дым проник в дупло, тонкими струйками зачадил из щелей и отверстий, но, как и звук, дым едва просачивался до половины ствола. Требовался огонь мощнее.
Охотник обошёл вокруг кедра. Соболь не подавал никаких признаков. Под взмокшие лопатки стал пробираться холод. «Как бы не простыть с поту», — подумал охотник и развёл огонь пожарче. Закат сидел на прежнем месте строго и напряжённо, редким поскуливанием выдавал беспокойство. «Смотри, не прозевай, — охотник погрел спину, поставил на огонь полный котелок снега. — Да, брат, завёл нас соболюшко! Но ничего, Хозяин даст, возьмём. На вот… поддержи силенки», — кинул варёную, добытую в прошлой охоте белку. Поймав её на лету, Закат жадно стал есть, не забывая, однако, следить за кедром. Подкрепившись нехитрой пищей и снеговым чаем, охотник ещё раз внимательно со всех сторон осмотрел дерево: соболя не было.
Пришлось прорубить заболонь и запалить трухлявую сердцевину. Сухое гнильё зашипело, задымило, и скоро пламя охватило все надкорневище. Подождав немного, добытчик снова обошёл кедр и стал поодаль. Дым густыми клубами выкручивался из проруба, тянул из щелей, дупел. С шумом осыпалось подъеденное огнём гнильё, на время заглушало пламя, отчего дым становился плотнее. Соболь не показывался. Начинало закрадываться сомнение: здесь ли он? Не ушёл ли по залому верхом? Охотник посмотрел на Заката, но тот по-прежнему выслушивал таёжные звуки, сидел, не шевелясь, как изваяние. «Закат! Где соболь?» Кобель повернул к хозяину седоватую морду и, косясь на дерево, отрывисто и угрюмо взлаял. «Нет, собака врать не будет, здесь он». Дым заволакивал ствол и только под макушкой, подхваченный верховиком, рассеивался. Огонь набирал силу.
А тем временем тайгу заполняло первой низовой тенью близкого вечера. На хребте, пронзительно всхлипывая, одиноко заплакала желна. Настроение было скверным, начинали коченеть ноги. Охотник, переминаясь, всё чаще останавливал взгляд на срезе макушки. Если соболь в дупле, дым рано или поздно выживет его. Одно было подозрительным: долго не появлялся соболь — или слишком упорный, или задохся в дупле.
Подождав ещё, охотник утвердился в последней версии, он попробовал было закидать снегом пламя, которое уже облизывало наружную стенку проруба, но огонь с шипением расплавлял снег, исходил дымом и занимался с прежней силой. Окончательно отчаявшись, охотник стал сердито упаковывать понягу. Нервозность хозяина тут же передалась собаке. Закат подскочил, ткнулся в руку и опять, только более настойчиво взлаял. «Неужто вылез…» — догадался добытчик и, как подстёгнутый, отлетел с ружьём.
Среди веток, что свисали над срезом, померещилась голова соболя. Охотник вскинул ружье и выстрелил наудачу. Соболь дёрнулся и повис на срезе. Добытчик откинул ружье и, не осознавая, что делает, полез на кедр. Тонкие отмершие сучки предательски обламывались, охотник безнадёжно скатывался, но пытался снова и снова, пока не резануло сознание: «Шест!»
Моментально была срублена пих- тушка и приставлена к дереву. Преодолевая боль в окоченевших пальцах, добытчик подтянулся по шесту и, вконец запыхавшийся, зажал под мышкой основание первого надёжного сучка. Было слышно, как внутри кедра, выжигая дупло, шумит огонь, который опять набрал силу и с каждой новой осыпью стрелял из проруба метёлками искр.
Отдышавшись и отогрев пальцы, добытчик полез выше. Дым всё плотнее окутывал кедр, разъедал глаза, забивал горечью рот, и только колебания воздуха, на время отклоняющие его, давали возможность осматриваться и взбираться выше. Под верхом стало легче. Толстые живые ветки надёжно держали охотника. Ощущение зыбкой высоты, которое парализующим страхом сковывало движения, отдалилось и облегчило подъём.
Добытчик поднимался с ветки на ветку, пока не наступил на витой изгиб макушки. Мёртвый соболь висел на подмышках и лишь чудом не свалился назад в дупло. Из простреленной обвислой головы, окрашивая на сучьях снег, капала кровь. Только и бросилось в глаза охотнику, что соболь невероятно большой и ворсистый. Из дупла упругой струйкой потянул просочившийся дымок. Добытчик торопливо затолкал соболя под рубаху за спину и стал спускаться. Стараясь держаться противоположной от проруба стороны, он быстро достиг середины. Дальше пришлось действовать вслепую, наощупь. Тысячу раз пожалел добытчик, что не подшил резиной ичиги; кожаные подошвы обмылились, скользили на сучках.
Спасаясь от дыма, охотник прятал в распахнутый ворот лицо, попеременно грел коченеющие от снега пальцы и, перебарывая страх, который опять вселился в него, продолжал спускаться. «Да… в такую оказию попал впервые. Только бы не сорваться», — единственное желание владело им. И надо же! — охотник уже нащупал спасительный шест, как под рукой обломился сучок. Ичиг скользнул, шест полетел в сторону, а за ним, поджимая ноги, и сам добытчик. Тяжелый потрясающий удар в спину на мгновение выбил из памяти.
Охотник прослушал себя: «Внутренности, кажется, на месте», — он попробовал подняться, но отбитое тело и ноги плохо слушались, надо было отлежаться.
«Ну, молодец, молодец! — охотник ласково погладил скулившего кобеля, — давай-ка посмотрим, кого нам Хозяин послал».
Кряхтя, добытчик вывернул из-под спины соболя и удивился. Это была редкая особь, настоящий баргузинский кряж — высокая головка. Шелковистый с проседью ворс отдавал чёрным с голубоватым отливом. Охотник дунул в мех, ворс распался воронкой. «Подпушь тоже тёмная — сквозной! — повернул животом, — жёлтого галстука на шее нет, везде одинаков… Да-а, такого полуметрового красавца добывать не приходилось, вот отец удивится. Удача, Закат! Удача! На, помни малость». Кобель, злобно урча, потряс соболя, перекинул через голову и стал по нему кататься. Охотник знал: шкуру собака не испортит.
…Отойдя хребтом километра полтора, охотник оглянулся. На вершине Галанской гривы, разрывая в клочья тяжёлые сумерки, полыхала гигантская свеча. В сердце вонзилась какая-то знобящая и неотвратимая укоризна — рад бы глаза отвести, а не в силах. «Прости меня, Хозяин, прости меня, тайга!» — взмолился охотник…
В. Забелло
“Охота и охотничье хозяйство” №11 – 2016