Похоже, что Ее Величество Природа, создавая Горную Шорию, была в хорошем настроении и, удовлетворенно оглядев содеянное, не поленилась украсить горы не просто вершинами а виде пиков, а можно сказать, скульптурными сооружениями, напоминающими верблюда, голову орла, ослиную морду, заячьи уши и многое другое. Да и быстрые реки, богатые рыбой, могучие леса с большим количеством обитателей, плодородные, хотя и небольшие равнины, никаких претензий со стороны местных жителей не вызывали. Вполне возможно, что многие путешественники, с восторгом описывающие лубочные красоты Швейцарии, замерли бы от восхищения, увидев это первозданное великолепие. Но с туристами в этих краях было туго, хотя вполне возможно, было это только к лучшему. Не сильно рассчитывая на туристический бизнес, местное население успешно проживало, занятое кто в горнодобывающем производстве, кто охотничьим и другими промыслами, попутно выращивая на своих огородах зелень и овощи, не отказываясь от того, чем щедро делилась тайга. Пресыщенные красотами жители городка главной достопримечательностью считали памятник Вождю всех народов, своей приподнятой рукой, указывающего путь в светлое будущее. И тот, кто, уверовав в точность направления, проявлял упорство, достойное всяческих похвал, следуя точно по курсу, упирался в конце пути в общественный туалет на шесть мест.
Второй достопримечательностью городка была «Доска почета шахтеров», охватившая полукругом памятник Вождю. Фокусируя усталые взоры ее портретов в сторону все того же светлого будущего. А вот до «Доски почета охотников» как-то не додумались. Но если бы она была, то ее бесспорным украшением была бы фотография шорца Ольчи. Не сильно удавшись ростом, далеко не мальчик, он был человеком без возраста, и все, от мала до велика, звали его просто Ольча. Хотя по количеству дичи, добываемой им. он на порядок превышал достижения любого из охотников, а уж в охоте на мед ведя или раненого секача равных ему не было. Доски почета Ольча не украшал. Видимо, огорченный подобной несправедливостью, Ольча изобрел передвижной памятник, в который он сам изредка превращался после принятия второго стакана водки, становившегося для него убойным. При этом время года и состояние небес значения не имели. Уперевшись в то, к чему удалось прислониться, Ольча мирно спал в позе Будды, охраняемый своей лайкой по кличке Тайна, сопровождавшей его везде. Это зрелище не вызывало протеста у остальных жителей городка, так как все знали, что часа через четыре Ольча проснется и спокойно пойдет к себе домой за очередной порцией тумаков,
Многие считали, что с женой Ольче не сильно повезло. Женщину внешне менее привлекательную встретишь нечасто. А уж познакомившись с ее вздорным характером, сразу понимаешь, что лучше бы этой встречи и вовсе не было. Так думали многие, только не Ольча, убежденный, что жена для того и нужна, чтобы его, Ольчу, ругать, поколачивая тем, что подвернулось под руку. В перерывах между актами самоутверждения, случавшимися при наличии денег, а это было совсем нечасто, Ольча занимался охотой, рыбалкой, сбором дикого лука, черемши, а потом ягод, плетением поделок из бересты, изготовлением лыж, обшитых шкурами, и многим другим. Редкая заготовка дров обходилась без его участия, а уже при строительстве бани или забора — цены ему не было. Но. все-таки главным его промыслом была охота, и жизнь его состояла из двух частей: когда сезон открыт и он живет жизнью охотника, и когда охоты нет и он занят теми делами, что образовались вокруг него. Открытие сезона не являлось для Ольчи началом охоты, а служило лишь сигналом к началу подготовки к ней. Обычно он без проводов и торжественности исчезал из городка в начале октября, когда снег уже лег окончательно и белка и соболь полностью перешли на зимнюю форму одежды. Мало кто мог похвастать своим участием в проводах Ольчи на охоту. Среди моих знакомых таковых не было. А вот выход Ольчи из тайги всегда был событием значительным, можно сказать, праздничным для многих жителей городка. И в первую очередь для всех ребятишек, которых Ольча, получив расчет, щедро одаривал пряниками и прочими нехитрыми сладостями, закупленными а магазине. При этом количество взятого никак не ограничивалось и даже ухваченное про запас поощрялось одобрительным смехом. Вторым по счастью человеком была продавщица магазина, которой удавалось «сбагрить» в этот день даже те сладости, которые по твердости приблизились к точильному камню. Но, конечно, наиболее счастливым человеком в этот день был сам Ольча, получавший огромное удовольствие оттого, что может ублажить всех ребятишек, как Дед Мороз. Пацаны не были бы пацанами, если бы они не шкодничали. А уж с заснувшим Ольчей можно было делать все, что угодно. Один раз мы разрисовали его акварельными красками так, что баба Дуня, увидев его, шарахнулась, а потом крестилась, выкрикивая:
— Сгинь нечистая сила! Господи! Помилуй и спаси!
А в другой раз, усыпив бдительность Ольчи, торговавшего на рынке, украли несколько связок черемши и лука, разбрасывая их где попало. Ольча даже не погнался за нами и не ругался. Но «сарафанное радио» сработало четко. Забыв о содеянном, мы вернулись вечером, удивившись, что дядя Веня — отец моих друзей — встречает нас возле забора. Приветливо запустив нас внутрь, он запер калитку на щеколду и «отполировал» наши зады с таким усердием, что «приятно» вспомнить. И все-таки нам в тот вечер крупно повезло! Если бы мой батя не был в командировке, наши ощущения были бы еще раза в три горячей.
Праздников в те годы было немного, но были два дня, отмечавшихся особо торжественно. В День Победы почти у каждого дома накрывался стол, уставленный всем, что имелось в наличии. При этом перемещения участников от одного стола к другому только поощрялись. Ольча очень уважал этот день, украшая своей окаменелостью столько мест, на сколько хватало сил и времени. На десятилетие этого замечательного Дня Ольча появился в изрядно помятом пиджаке, украшенном Орденом Славы, двумя Орденами Красного Знамени и большим количеством медалей, в том числе и «За Отвагу», выделенную особо. Оказалось, что войну он прошел снайпером, никогда об этом не рассказывая. Наверное, для многих это было открытием, но впервые начавший каменеть Ольча был с почетным эскортом доставлен домой. Несколько дней Ольча прожил в невиданном почете и уважении; продавщица магазина, завидев Ольчу, скромно стоявшего в очереди, невзирая на протесты, обслуживала его, как директора шахты. А единственный и неповторимый парикмахер городка совершенно бесплатно подстриг под «полубокс», осчастливив напоследок таким благовонием, что Тайна чихала и поругивалась. Но вскоре все забылось, устаканилось и встало на свои места.
Вторым и очень уважаемым был День шахтера, когда на берегу реки, за счет профсоюза, накрывали огромный общий стол, за которым вместе с руководством сидели и все шахтеры со своими семьями. Ольчу всегда приглашали за этот стол, усадив на почетное место рядом с руководящим составом. Надо было видеть, как он смущался и робел, боясь окаменеть раньше допустимого времени.
В его послужном списке было много медведей, но не было ни одного, добытого ради мяса или шкуры. Это всегда были «нашкодившие» особи, задравшие лошадь, корову, а иногда и человека. В его загончике частенько выкармливались то лосенок, потерявший мать, то полосатик-кабаненок, отпускаемые затем на волю. Причем он умея поймать тот момент, когда животное еще было способно адаптироваться в дикую природу.
Не умея читать и писать, он мог долго рассказывать о повадках соболя или рыси, рябчика или косача, зайца или лося. Я довольно упорно пытался научить его читать, но что-то было утрачено и далее почти выученного алфавита дело так и не пошло. Но человека более «грамотного» в тайге, способного объяснить все, что в ней происходило, я никогда больше не встречал. И даже его собаки разительно отличались от той своры лаек, что носились по городку. Я уже упоминал о Тайне — образце преданности своему хозяину, — не позволявшей себе взять даже самый лакомый кусочек из чужих рук. Единственным местом, которое она не посещала с Ольчей, был туалет, видимо, считая свое появление в нем поступком бестактным по отношению к мужчинам. А уж какими благодарными были ее глаза, когда Ольча, разорвав булку хлеба на две половины, крошил его на более мелкие кусочки, чтобы ей было удобней. И если при этом еще и трепал за загривок — счастье Тайны было полным и безграничным.
В подтверждение философского закона о единстве и борьбе противоположностей ее сын Гром был полным антиподом. Статью и раскрасом этот кобель был похож на хаски, но его хитрые и бессовестные карие глаза говорили, что на этом сходство и заканчивалось.
Клянчил и попрошайничал он, как моська. Только Г ром мог. подкравшись сзади, нежно выкрасть из руки ребенка пряник или выдрать из авоськи зазевавшейся женщины рыбу, кусок мяса или колбасу. Очень своенравный, он был источником бед для всех кобелей городка, стоявших на его пути. Находясь в постоянном творческом поиске, частенько устраивал серьезные выволочки соперникам, и уши многих носили следы его сахарных клыков. Зная простые нравы местных охотников, могу предположить, что жизнь его была бы короткой и за гораздо меньшие «художества», которые он себе позволял, но было у Г рома качество, сразу поставившее его выше всех собак города. Не было пса, который с таким азартом гнал бы раненого лося или секача, выводя его на верный выстрел. А уж по медведю равных ему просто не было. Поэтому, если кто-то и пытался как-то его наказать, то дальше ругани и попытки дать пинка дело не доходило.
На охоте с Ольчи я не был ни разу, а вот порыбачить в компании с ним мне удалось.
Пытаясь поймать хариуса, который деликатно отодвигался от предлагаемых соблазнов, я услышал громкое чавканье и увидел Тайну, жадно лакавшую воду. Оказалось, что Ольча уже несколько минут наблюдает за моими безуспешными попытками.
— Хайруза ловис?
— Да пытаюсь. Но не берет совсем!
— Дай-ко!
Взяв мою удочку, он отцепил поводок с крючком, прицепив свою, на первый взгляд неказистую мушку. Первый же проход был увенчан точным броском крупного хариуса. Второй — другим, чуть поменьше.
— А говорил не берет! Так-то. Вон того попробуй, — показал он на более крупного хариуса, которого я и не заметил.
Видели бы вы с какой гордостью восседал я на телеге рядом с Ольчей, пригласившим меня на рыбалку на тайменя и не как наблюдателя, а как равноценного партнера. Меня всегда восхищала его лошадь. Размером чуть больше пони, мохнатая до самых копыт, она могла везти груз, как настоящий битюг. Обладая добрым и покладистым нравом, она всегда пользовалась повышенным вниманием ребятишек, угощавших ее хлебом, а иногда и сахарком. И на этот раз Гора спокойно вышагивала по дороге на Тельбес-реку, быструю и полноводную. А компаньон Ольче понадобился, потому что ловить тайменя он собирался на перетяжку с двух лодок, да еще на Чертовой Яме. Много всяких небылиц слышал я об этом месте. О фантастической, чуть ли не в сто метров глубине и о каком-то чудище, в нем обитавшем. Но рыбачить тут мне не приходилось, так как низкий берег был столь заросшим, что подойти к воде было невозможно. А высокий состоял из почти отвесных скал, исключавших какую-нибудь рыбалку.
Приехав на реку, Ольча распряг Гору и, отведя на поляну, спутал ей ноги, объяснив свои действия ее повышенной любознательностью, С помощью катков мы легко спустили на воду две лодки: широченную плоскодонку с высокими бортами и долбленку, похожую на пирогу. Выяснилось, что я не очень здорово управляюсь с одним веслом и Ольча тремя гребками уходит от меня, как от стоячего. Но вскоре я понял движение весла, которым снимается крутящий момент, и, перестав рыскать, поплыл вполне ходко. И вот она — Чертова Яма! Я много раз видел ее издалека. Несколько раз со скал, с замиранием духа глядя вниз. А с воды она оказалась вполне спокойной и совсем не страшной, хотя и впечатляющей своими размерами. Ольча объяснил, что он встанет возле Змеиной скалы, привязавшись к одинокой корявой сосенке, а я буду цепляться к кустам противоположного берега, спускаясь вниз. Тем самым мы будем менять направление проводок. Договорились, что на первых порах проводки мыши будет делать он, а потом, когда я научусь, настанет и моя очередь Мне очень понравились его мышки, изготовленные весьма искусно, но самым необычным оказалось крепление огромного тройника, который одним крючком втыкался в спинку мышки, пройдя поводком через колечко на ее голове. К основной лесе он крепился карабином, зацепленным за вертлюжок, исключавший возможность закручивания.
Когда мы полностью настроились, Ольча сделал несколько пробных проходов, во время которых он все время что-то делал с мышью и, наконец, удовлетворенный, показал, чтобы я вел ее к себе. Я потихоньку стал подматывать катушку, наблюдая, как мышь ровно плывет по воде. Когда я почти подвел ее к лодке, Ольча включил тормоз, это было сигналом, что он начинает проводку. Не включая тормоза, я пальцем придерживал барабан катушки, стараясь не допустить провиса основной лесы. Первый проход оказался «пустым», и я опять перегнал мышку к себе, стараясь вести ее, как Ольча, но что-то у меня пока еще не получалось. Треск тормоза катушки Ольчи сообщил. что пора мышке плыть обратно. Она не отошла от меня и на двадцать метров, когда последовал удар такой силы, что спиннинг вылетел из моих рук, и я увидел, как на быстро вращающейся катушке образовалась «борода» и удильник исчез в воде.
Ольча, видевший эту картину, отцепился от сосенки и, подматывая катушку, подплыл к рыбе, оказывающей ему отчаянное сопротивление. Но вскоре она барахталась в лодке, мощными ударами сообщая о своем несогласии. Тут же всплыл и мой спиннинг, который я забрал, отцепившись от кустов.
— Мало касы ел! Так-то! Таймеско-то не самый больсой, а не удерзал!
Но не было в его голосе ни укора, ни осуждения.
Подождав пока я распутаю бороду, он поплыл к своей сосенке, а я привязался ниже по течению. Сделав несколько холостых проходов, я спустился еще ниже, пустив мышь почти параллельно течению, чуть заметному на середине ямы К этому удару я уже был готов, вполне квалифицированно помогая Ольче одолеть тайменя. По тому, что брал он его самодельным подсаком и по восхищенному поцокиванию, я понял, что рыба поймана хорошая. Сплавляться всегда легче, и мы, почти не пользуясь веслами, поплыли вниз, каждый по своей стороне, облавливая места, указываемые Ольчей. В одной из ям был пойман таймень очень серьезного размера. А уж почти в темноте взялся таймень, вываживание которого Ольча доверил мне. Я с гордостью смотрел на эту рыбину — Хозяина Воды, мечтая как я расскажу о нем своим друзьям. Было в нем килограммов шесть и, конечно, ничего подобного я еще не ловил. Но когда мы сошлись на середине, сматывая снасть, Ольча сказал мне, что «малыса» надо отпустить. Как ни хотелось мне его оставить, но слово Ольчи — закон! И таймень уплыл в родную стихию. Как бы мне хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался и все увидели бы нас с Ольчи и с такими трофеями. Но вернулись мы настолько поздно, что даже самый распоследний шалопай был уже загнан домой. Ольча отдал мне одного из тайменей, которого я еле дотащил до дома.
По сибирским меркам я уже вполне достиг того возраста, когда можно иметь ружье, и отец купил мне курковую одностволку 16 калибра. Я частенько исчезал вечерком, охотясь на рябчиков. Деяние это вполне поощрялось, разнообразя семейный стол.
В тот вечер я с азартом гонялся за выводком, стрекотавшим свое «лити- пити-пити», что означало: уходи, мы тебя видим и очень встревожены. Уложив третьего рябчика в ягдташ, я вдруг услышал:
— Кого стрелил, паря?
— Да, вот, — гордо показывая ягдташ.
Ольча, посмотрев на мое ружье и рябчиков, задумался. Потом сапогом разрыл настил из хвои до самой земли, поставив несколько силков. Чуть в стороне разгреб еще одну полянку и затем третью, везде нзвтыкав петель, прикрепленных к проволочкам.
— Пойдем, це показу!
И он привел меня к муравейнику, возле которого лежала огромная гадюка без всяких признаков жизни.
— Каки маленьки, а каку гадину одолели. Так-то!
Я тогда еще не курил, наблюдая, как он ловко скрутил самокрутку, пуская клубы ядовитого дыма. Какое-то время мы поговорили на разные темы, а потом вернулись к месту постановки силков. Еще на подходе я услышал рассерженное стрекотание: «пити-пити- пити». Весь выводок был в силках. Узнав, что мне не нужны рябчики, добытые подобным способом, он их отпустил, забрав одного, задохнувшегося в петле Только теперь я понимаю, сколь нерациональным для него, охотившегося на глухаря с «Белкой» тридцать второго калибра, было истратить тридцать граммов дроби и два грамма пороха на четырехсотграммовую птицу!
Через час мы должны были играть в футбол против соседней улицы, а у меня было задание, не выполнить которое я не мог, даже в принципе Я с тоской смотрел на три ведра брусники, которую надо было перебрать, да еще короб голубики. Кошмарное занятие! Чего я только не придумывал для ускорения, но дело шло плохо. Уж и не знаю, по какому случаю зашел Ольча. Увидев мою унылую физиономию, он, подмигнув, исчез. Появился вскоре с весьма диковинным, потемневшим от времени агрегатом, суть которого составлял наклонный желоб, заканчивающийся решеткой, калибрующей ягоды на три размера, судя по трем ящичкам, выдвигавшимся из-под решетки. Поставив устройство на стол, Ольча взял одно из ведер и стал пересыпать ягоду в приемный бункер. Минуты через три ведро опустело. Достав откуда-то снизу веничек из глухариных перьев. Ольча смел мусор и листья. Потом выдвинул один из ящичков, чтобы убедиться в чистоте ягод, изрек: «Так-то!» — и удалился.
Чтобы продемонстрировать матери, сколь серьезно я подошел к порученному делу, рассыпал ягоду по размерам в разные ведра и, убрав мусор и Ольчин агрегат, умчался на футбол. Если я ничего не напутал, мы победили со счетом 26:18.
Ранней весной на крышу дома Семкиных прилетел глухарь. Всевидящий Ольча, пытался помешать Никите подстрелить его. Он очень возмущенно кричал: «Птица дома стрелить нелязя! Больсой беда будет! Так-то!» Но Никита его оттолкнул и все-таки подстрелил птицу. Той же осенью Никита утонул, напоровшись в темноте на топляк, вскрывший его лодку, как консервный нож.
Известие о появившемся возле соседней шахты «шатуне» застало Ольчу поздно вечером, и он приступил к сборам. Залихватским свистом подозвал Грома, посадив его на привязь. Тот ничуть не противился, лишь от нетерпенья повизгивал, перебирая лапами, как бы пританцовывая. Тайна, посаженная на цепь, даже не скулила, виновато поглядывая на хозяина, перебиравшего укороченный кавалерийский карабин. Для нее это было знаком, что на охоту ее не возьмут. Все-таки кому- то удалось уговорить Ольчу не идти в ночь, и он ушел утром на своих широких обшитых шкурой молодого бычка лыжах. Гром как привязанный шел за ним по лыжне, так как зима в этом году была очень снежной.
То, что Ольчи не было уже три дня, никого особо не тревожило, зная об его полной автономности в тайге. Но на четвертый день завыла Тайна, а вечером, сильно припадая на правую заднюю лапу, прибежал Гром. Отказавшись от еды, он жадно вылакал полведра воды, скуля и пытаясь убежать. Все уважающие себя охотники засобирались в дорогу, потому что поняли, что с Ольчей случилась беда. Ушли в ночь, взяв Гору, запряженную в сани на широких полозьях, освещая дорогу шахтерскими аккумуляторными фонарями.
Гром самым коротким путем привел их к хозяину, который, потеряв много крови, выбился из сил и уже не мог говорить, а только хрипел. Как все случилось, никто точно не знает, но медведь был убит не пулей, а ножом. На лошади Ольчу довезли до медпункта ближайшей шахты, откуда на следующий день вертолетом переправили в Новокузнецк. Из отрывочных сведений, доходивших до нас от тех, кому доводилось навестить Ольчу в госпитале, мы узнали, что ему отняли левую руку, и вообще все не здорово. Как-то странно стало в городке. Все вроде на месте, а чувствовалось, что чего-то не хватает.
В появившемся в середине лета человеке можно было узнать Ольчу, но это был уже Другой Ольча. Очень худой, с зашитым левым рукавом и клешней вместо правой руки по улице брел старичок с потухшим взглядом. Тайна, порвав цепь, чуть не свалила его, кудахча, как наседка. Даже Гром лизнул его в губы, чего не делал никогда в жизни. Все были рады его появлению, стараясь помочь ему во всем, так как даже прикурить стало теперь для него проблемой. А он молчал, покуривая папиросы «Байкал», прикуривая их одну от другой.
Понемногу все привыкли видеть его на завалинке магазина полудремлющего или покуривающего свои «гвоздики», с Тайной, голова которой лежала у него на коленях.
С первым заморозком Ольчи не стало. И городок загудел, как растревоженный улей. Оказалось, что не было человека, которому Ольча не сделал бы что-нибудь полезное и хорошее. Похоронили Ольчу с оркестром под старой развесистой черемухой, грянув напоследок канонадой из всего имеющегося на руках оружия, включая самопалы и пугачи А через день на могиле появился памятник со звездочкой и табличкой из нержавеющей стали:
МУНДЫБАШЕВ ОЛЕГ НИКОЛАЕВИЧ
1907-1963
НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК И ВЕЛИКИЙ ОХОТНИК
ТАК-ТО!
Вместо эпилога.
Жена Ольчи, продав дом, переехала к родственникам в деревню, но могила Ольчи всегда опрятна и ухожена.
Через неделю, задубевшую от тоски Тайну, ребята похоронили в тайге, поставив столбик с дощечкой, на которой с помощью лупы выжгли ее имя. Судьба Грома в моей памяти не отложилась. Помню только, что он убегал от всех, кто пытался брать его с собой на охоту.
И. Буров
Рисунки Б. Игнатьева
“Охота и охотничье хозяйство” №8 – 2007