Двухнедельный, дымчатого окраса, мягкий, точно плюшевый, щенок Дымка с влажным чёрным носом и чёрными еще бессмысленными глазками попал к Рокотовым, когда их мальчику — Гордюше было около двух лет. Рокотовы тогда жили в окраинных лесах Союза. Алексей Николаевич наблюдал за границами продвижения лиственных лесов на север, Анна Андреевна выкормила «Дымушку» соской.
Вернувшись из дальних массивов в свой «Лесной замок», как шутя называл Алексей Николаевич Рокотов затерявшийся в хвойном океане домик научно-исследовательской станции Академии наук, он любил смотреть на возню жены с малышами.
Маленькая, раскрасневшаяся, похожая на девочку, увлеченную интересной игрой, Анна подогревала в кастрюльке молоко и делила его пополам: щенку в флакон с резиновой соской, Гордюше — в фаянсовую кружку.
Дымку она брала на руки и начиналось кормление. В волнении щенок сучил лапками. Бархатные его подушечки, с чуть наметившимися коготками, щекотали колени кормилицы. Пушистые брови Анны шевелились, в карих глазах плескались золотистые рыбки: она с трудом удерживалась от смеха.
Большой, бородатый муж, присев на корточки, смотрел то на нее, то на влажную от молока мордочку щенка. В его глазах тоже вспыхивали веселые искры.
Дымушка спешил, давился и уморительно, с сытым довольством, причмокивал. Раздувшийся, насосавшийся щенок затихал, позевывал, смешно открывал рот и закрывал глаза.
Женщина осторожно укладывала его на коврик, и он тотчас же засыпал, пригнув накрытую лапами мордочку к горячему розовому животу.
Бегал щенок вначале тоже смешно, как-то раскорякой и боком. Болтавшиеся мягкие ушки его вскоре окрепли, выпрямились, как рожки.
Вынесенный во двор, он любил валяться на песке и лаять тоненьким голоском, выражая радость.
Все привлекало внимание щенка: и коричневый жук на песке, и пестрая бабочка, пролетевшая над головой, и серая птичка, выпорхнувшая из травы. Ушки Дымушки вздрагивали, черные глаза горели непреодолимым любопытством, крутой кренделек хвоста возбужденно шевелился.
Хорош бор в ясный день: полутемно, прохладно под его сводами.
Длинный солнечный нож рассек зеленую крышу так неожиданно, что щенок попятился.
— Собакин!.. Дымушкин… Глупышок… — рука маленькой женщины тихонько погладила щенка по голове, и он осмелел настолько, что сделал вначале один прыжок, потом еще и еще на золотое пятно, пытаясь прижать его своими лапками. Но как ни быстро прыгал «глупыш», как ни хватал, — «зайчик» беззвучно ускользал из-под самого его носа. Дымка набрал полный рот песку и разлаялся.
В солнечном луче, с пронзительным, разбойничьим криком неожиданно возникла радужная, как райская птица, сойка. С широко раскрытым клювом, короткими сверкающими крылышками она показалась щенку такой страшной, что пёсик взвизгнул и бросился в дом. Тут уж хозяева не могли удержаться от смеха. И долго еще потом, взглянув один на другого, они улыбались, вспоминая забавный испуг Дымушки.
Счастливо, весело жила и работала семья Рокотовых и в молчаливых хвойных лесах севера. Анна входила во все творческие замыслы мужа, помогала ему в работе.
С севера, по просьбе Рокотова, его перевели в зараженный, почти безнадежный лесной участок в верховьях Оки.
Алексей Николаевич изучал тогда вредителей лесов, испытывал средства борьбы с ними, наблюдал поведение птиц и зверей в зараженных зонах.
С утра до вечера собирал он коллекции короедов, шелкопрядов, пядениц, пилильщиков, совок.
Анне казалось, что весь мир для ее мужа заслонили насекомые — враги леса. Зато через три года полумертвый, медно-ржавый массив был не только изучен, но и зазеленел, наполнился голосами жизни.
Здесь и показал себя уже незаурядной собакой верный друг семьи Рокотовых — Дымка. Ему исполнилось восемь месяцев. Был он еще по-щенячьи угловат, остроморд, нескладен, голос срывался в подвизг, но решительность характера и тогда уже определилась У молодой лайки.
Алексей Николаевич возился с полузасохшими деревьями. Анна неподалеку собирала грибы, уложив уснувшего Гордюшу в шалаше. Дымка остался у домика.
Был жаркий полдень. Сосны и ели пустили янтарные потеки. Березы сверкали ослепительней мраморных колонн.
Муж рядом. Доносилось мурлыканье (Алексей Николаевич во время работы любил негромко петь).Изредка тяпали удары его топора в лесном молчании.
По бунчавшим звукам лезвия Анна узнавала, что муж нашел и добывает из трухлявой колодины нового «подопытного кролика», как он называл вредителей.
После теплого ночного дождя по лесным полянам выгнездились грибы. Разные, и точно сами просились в корзинку. Крепкие, хрусткие, в серебристом пушку, как в дыму. Не ты их, а они тебя ищут…
Анна увлеклась, перебегала с места на место.
Вот могуче поднимает макушкою прелые листья, просится в корзину торжественный, как памятник, «грибной полковник» — крупный белый боровик. Сломила его: он бледно-розов и свеж, пахнет ночным туманом. А вон поднялась на цыпочки алая сыроежка, величиною с тарелку. У корневищ сосен в сухих иглах, одинаково ровные и круглые, как медные пятаки, — рыжики. В тени берез дымчатые подберезовики. А вот под разлапой елкою — липкий золотой масленок. Врезавшаяся в него сухая былинка надвое разделила тяжелую, сырую его шляпку. Сломленный, он холодит ладонь, обрызгав ее чистейшей слезой не то грибного сока, не то росинкой, с утра просверкавшей у него под застрехой.
Желтые, как цыплята, лисички рассыпались гнездами.
Много — не оберешь: Анна махнула на них рукой. И вдруг, нежданно-негаданно, у самого ботинка грибной младенец — крошечный белячок, как пальчик с золотым наперстком. От роду ему не более часа.
А как он пахуч и нежен!
Лукошко полно, а грибам ни конца, ни края.
Лицо женщины горит, глаза блестят. Движения быстры и бесшумны: Анне кажется, что она издали чует грибы. Весело на душе оттого, что вокруг нее сказочное августовское плодородие, ленивые сытые птицы, взлетающие с ягодников из-под самых ног, что любит и любима она.
Но таинственны, непонятны еще для нас, многие жизненные явления: вдруг, словно удар ножа в сердце: «Гордюша»! — чуть слышно прошептала Анна и с трудом удержалась на ногах. Казалось, вся кровь в один прыжок рванулась к голове, застучала в виски.
Лес, травы померкли, пропали душистые грибные, ягодные запахи.
«Гордюшенька!»… Шаги Анны убыстрились. Она опустила корзинку и побежала. Темные волосы выбились из-под косынки.
Предчувствие неотвратимой опасности, страх за жизнь оставленного в шалаше ребенка были так велики, что Анна вскоре обессилела. Перебираясь от дерева к дереву, она дотянулась до шалаша, в котором спал Гордюша, заглянула в него и обмерла: мальчик разметался во сне, а сверху, на самую его грудку, спускалась змея. Длинная, черная, с сизым отливом. Хвостом обвилась вокруг талины и, разматывая спираль за спиралью, с шипением сплывала ниже и ниже. Раздвоенный язычок твари шевелился, желтые глазки сверкали: ребенок спал на ее норке.
Анна хотела крикнуть, но не могла. Сердце остановилось. Жили только налитые ужасом глаза.
Но от домика уже бежал Дымка. Заметил ли он испуганный взгляд хозяйки или услышал шипение гадюки, только пес бросился на змею, когда она была рядом с Гордюшей.
На весь лес вскрикнула женщина. Проснувшийся ребенок тоже крикнул. Дымка же вцепился в шею змеи, сорвал с талины и стал трясти ее в зубах так быстро, что она сверкала в воздухе. Потом, выскочив из шалаша, он бросил ее и стал прыгать вокруг и лаять, отрывисто и злобно: так лают все собаки на змей. А гадюка шипела, как раскаленный уголь, попавший в воду.
Сорвалась с места и Анна и, схватив палку, ударила ею гадюку по плоской маленькой голове. На крик прибежал Алексей Николаевич и топором разрубил змею на извивающиеся куски.
Возвращение в дом, остаток дня и весь этот вечер были похожи на торжественный праздник. Дымка бежал впереди; обласканный, он то уносился к самому домику, то снова возвращался, прыгал, визжал, лизал руки хозяев горячим, шершавым языком, благодарно заглядывая в глаза. Передавшиеся радость и возбуждение людей так сильно разволновали его, что он под конец не выдержал, бросился со всех ног за выпорхнувшей пичужкой, далеко прогнал ее лесом, а усадив на дерево, с лаем стал прыгать вокруг и грызть и царапать ствол. Гулкий лес вторил лаю: точно кто-то звонко звякал золотым топориком о наковальню.
Рокотовы очень любили кудрявые леса средней полосы России, но прежде чем поселиться в них, они три года прожили на Кавказе; после северной флоры и фауны Алексей Николаевич изучал южную: всё это было необходимо ему для его книги.
Домик их стоял недалеко от глубокой горной реки у многоверстного порога-водопада. Щенок «Дымушка» давно стал взрослым сильным псом, но та же щенячья ласковость и безграничная преданность светились в его глазах.
Писатели-натуралисты утверждают, что не только собаки, но и «волк и даже тигр будет с величайшей нежностью заглядывать в глаза, если человек выходит его с малых лет, станет ему вместо матери. А у собак перед всеми зверьми особенная любовь к человеку. Собака, выхваченная из дикой жизни, сохранила, вероятно, чувство утраты всей матери-природы и на веру отдалась человеку, как матери. По собаке заметнее всего, какая возможность любви заложена в звере».
Как-то Анна спустилась к реке с ведром. Гордюша и Дымка играли на поляне, недалеко от домика. Муж с ночи еще ушел на «наблюдательный пункт» — к своим зверям — и до сих пор не возвращался. Маленькая женщина волновалась, смотрела в сторону леса.
Накануне проливные, тропические дожди пали в горах: земля «отворила жилы», с ледников хлынула вода.
Сжатая в каменных челюстях река кипела, рвалась из узкого ложа. Волны, налетая на скалы, разбивались в серебряную пыль. Гремел косматый порог. Надрывайся, кричи в ухо друг другу, но только по движению губ догадаешься, что силится что-то сказать человек. Изглоданные половодьем берега зеленели столетними дубами, клёнами, зарослями дикой яблони. Виноградные лозы обвили айву.
Под купами деревьев — темь, сырость, папоротники. Жили там дикие кабаны, откармливаясь на желудях и фруктовой падалице. Водились рыси. Бродили медведи. Многих бесстрашный ее муж «знал в лицо». Не один раз наблюдал он жизнь свободных зверей, писал о них, фотографировал и зарисовывал их в альбом. Анна знала, что муж ее не щадит себя в работе, что ради своей книги он нередко рискует жизнью: она и гордилась его смелостью и каждый раз испытывала мучительное чувство страха за него.
А воды все напирали и напирали. С грохотом обрушился подмытый берег. Широкий дуб, сорвавшись с кручи, со свистом упал в волны. Легко и цепко подхватили они его и, раскачивая, понесли порогом к водопаду.
Ударило о выступ утеса дуб. Дрогнул он кручеными корнями, двухобхватным суковатым стволом и, словно схваченный невидимыми руками за размашистую крону, медленно пошел в бездну. В глубокой воронке вертелись сорванные листья. Закрутило поверженного великана и только на другом конце порога, недалеко от изумленной, испуганной женщины, точно чудовищной пружиной, торчмя, вершиною к небу, стремительно выбросило — без сучьев, без коры, прямым обточенным и янтарно-желтым, как восковая свеча.
Крикнула маленькая женщина, выпустила из рук ведро и бросилась к дому.
Чем быстрее бежала Анна, тем тревожней билось ее сердце: вновь сознание какой-то надвигающейся опасности, такое же пугающе неожиданное, как в случае со змеей в шалаше, нарастало с каждой секундой.
Чем, как был связан испуг Анны с внезапным появлением из глубины кипящего омута огромного, ободранного дуба — она никогда не могла понять. Но что смертельная опасность надвигалась — на мужа ли, на Гордюшу ли — именно сейчас, в этом она была твердо убеждена.
«Скорей! Скорей!» — подхлестывала себя Анна, напрягаясь из последних сил.
На опушке Анну встретил обеспокоенно взвизгивающий Дымка. Уши собаки настороженно шевелились, горящие глаза были устремлены в глубину леса…
Лес был щедро обрызган из голубой небесной кропильницы. Крупные зерна росы, дрожа, перекатывались на лопухах и вычурно-резных темно-зеленых папоротниках.
Раннее солнце стоцветно вспыхивало в них крошечными светляками. Чудесное росное утро: и ягоды, и бабочки, и птицы — яркие, как летающие цветы…
Прижавшись к дубу, Алексей Николаевич слушал тишину леса. Взгляд скользил от одного солнечного пятна к другому. И всюду он отмечал жизнь, стремясь проникнуть в нее не только взглядом ученого, чтобы понять ее как сцепление биологических причин и следствий, но и как художник, улавливая поэтическую жизнь природы.
Рядом, на трухлявой колодине, обросшей травами, на узенькой прорези солнечного припека, в холодный утренний час, собралось самое невероятное общество: крапчатая, вся в бородавках, зеленая, с мученически выпученными глазами, жаба, бабочка с огненно-палевыми, в черной кайме крылышками, серая, узкая, как веретено, ящерица, три рубиново-красных мушки и рогатая, вся прозрачная гусеница. Коричневый рог гусеницы возвышался над маленькой головкой, как султан, и она, наклоняя и поднимая его, словно любезная хозяйка, приглашала собравшихся «откушать хлеба-соли».
Рокотов жил познанием увлекательных тайн леса и не менее увлекательно-напряженной жизнью искусства. Он обладал зрением охотника-писателя, схватывающего одновременно и пятна ржавчины на листьях виноградной лозы, и появившегося на опушке леса мокрого от росы зайца. Приложив одно и приподняв другое ухо, заяц неторопливо перепрыгивал полянку. Темная стежка в обитых росных травах, «спокойное лицо» гуляющего зайца — ничто не ускользнуло от него. Рокотов с первого взгляда узнавал знакомых ему зверей и даже птиц; как и люди, они для него были все разные.
В воздухе был разлит терпкий запах зреющего миндаля. Озабоченная близким соседством Рокотова, вертелась горихвостка; Рядом у ней гнездо, и в нем два взматеревших птенца. С кузнечиком в клюве она перепархивала с ветки на ветку, поворачивала гибкой шейкой по сторонам и глядела на него светлым глазком.
Впечатление за впечатлением прятал «натуралист» в кладовые памяти, где все сохранит свежесть и аромат, прозрачность и красочность, пока «писатель» не потребует их назад.
Алексеи Николаевич давно понял, что лично для него всякая иная страсть, кроме страсти изучать жизнь леса, познавать и художественно отображать окружающий его мир, — уклонение с прямой дороги.
Но, наблюдая, изучая, сопоставляя, Рокотов всегда, когда он оставался с глазу на глаз с природой, почему-то видел ее прекрасной, чуть-чуть поэтически приподнятой, какой она виделась ему в детстве.
И всюду, где бы ни был, он вспоминал ту природу, которая навсегда вошла в него с далеких лет младости.
Вот и сейчас, в тучных, южных лесах Кавказа, мысленным «душевным оком» он видел окрестности родного Усть-Утесовска. Глухие прииртышские урёмы, насыщенные милым кукованьем кукушек, свистом и щебетом тех птиц, с которыми так стремительно по реке времени, меж лазурных берегов детства, пронеслась его, Алеши Рокотова, малая, утлая ладья жизни.
И сейчас, не отрываясь от окружающего его мира, Рокотову виделась пасечная коноплевская избушка, заросли волчевника, черемухи, желтой медвяно-пахучей акации.
Подальше, на расстоянии «пчелиного полета» — седого, «богообразного» древнего старика-пасечника Воробьева, чудесно играющего по зорям на самодельной жалейке. Еще дальше — Захаровых, со страшным носатым, медвежеватым стариком-пасечником Андроном, будто бы отбывшим каторгу за убийство красавицы жены.
В тенистой, темной глубине оврага, через все три пасеки, протекала холодная, звенящая безымянная речонка.
И здесь, в подслеповатой избушке, сколько весенних, летних, осенних ночей провел маленький Алеша в «ночном» с дядей Матюшей Коноплевым!..
Полуденный зной сменялся росной прохладой. В полях били перепела, в кустарниках скрипели коростели. В небе проплывали бесчисленные вереницы облаков, то таявших, то вновь сгущавшихся.
Ежегодно нарождалась, цвела, вяла и умирала трава, чтоб снова народиться. Умирали один за другим древние старики-пасечники, на их место приходили другие. Все так же беспечально звенела и звенела в глубоком овраге безымянная речонка по омуткам, веснами плескались в ней быстрые хариусы и, выметав икру и отжировав, к зиме скатывались в «Иртыш-батюшку». «Какими словами выразить все это в книге!?»…
Порою Алексей Николаевич становился в тупик: «Нет слов!» Только в музыке, в звуках, казалось ему, можно было передать все, что жило в его душе.
И все-таки он не переставал жадно наблюдать окружающую его «книгу жизни», и у него никогда не хватало времени дочитать ее до конца.
Рокотов, действительно, нередко пренебрегал и смертельной опасностью. Ночью, без ружья, с блокнотом, карандашом и фотоаппаратом пришел в эту глушь: он ни за что бы не стал стрелять здесь, распугивать нужных ему для наблюдения зверей. Ружье было бы помехой. Рокотов стоял неподвижно. Он знал: одно неосторожное движение — и прощай правдивая, увлекательная страница из его книги. Кабаны одарены острым зрением, слухом и обонянием. Подойти к ним по ветру невозможно. Алексей Николаевич встал в таком месте, где сильная воздушная струя с реки спасала его от тонкого звериного чутья. Неподвижный предмет не вызывает опасений в лесу, но даже неосторожно устремленный взгляд, движение ресниц может выдать.
Они пришли из зарослей орешника на эту, испещренную солнечными бликами, поляну с редкими ширококронными дубами. Небольшое болотце со следами свежей копани и лежек — богатое грибами и земляным червем место.
Обязательно придут! И он запечатлеет их, сфотографирует, зарисует на воле, а не в зоопарке, как это делают обычно художники. К чужим, книжным наблюдениям добавит новую, неизвестную миру страницу. Материальный охотничий расчет — ничто, по сравнению с этим.
…Они появились бесшумно. Вначале из стены зарослей выставилось круглое розоватое рыло с влажными раздувающимися дырочками.
Сквозь полуопущенные ресницы Алексей Николаевич отлично сидел его.
Казалось, зверь ощупывал воздух, ржавую топь болотца. Потом высунулась тяжелая голова с маленькими в густой щетинистой шерсти глазками и торчащими волосатыми ушами. Малейшее подозрение — и зверь исчезнет в орешнике, как поднявшаяся из глубины омута рыба.
Рокотов перестал дышать. Минута, другая, третья… Кровь прилила к голове, в ушах зазвенело. Еще минута — и задохнешься или накатит кашель.
Инстинктом охотника Рокотов вдруг почувствовал, что наблюдает за кабанами и ждет их на поляну не один он. Алексей Николаевич не знал, кто этот другой, но что здесь еще кто-то — сомнений не было.
Зверь выскочил из зарослей. Это оказалась длинная, высокая на ногах, поджарая свинья с отпущенными сосцами. Вздыбленная от загривка до хвоста, бурая щетина делала ее еще выше и грознее. Весь вид зверя в этот момент, казалось, говорил: «Вот я! Пожалуйста, кто тут есть. Я готова к битве»…
Лес был тих. В болотце шлепали лягушки. Веприца разрешительно ухнула, и тотчас же на поляну выскочили и тоненько захрюкали пять полосатых, юрких, как мышата, поросят.
Алексей Николаевич перевел дух, даже негромко кашлянул, прочищая горло: он знал, что прыгающие, хрюкающие поросята мешают матери слушать.
На соседнем дубу, на нижнем его суку, распластавшаяся рысь тоже сделала движение онемевшими от ожидания когтистыми лапами, сверкнула зелеными, как крыжовник, глазами. Кисточки ее ушей вздрогнули, по пятнистой змеиной шкуре проструилась волна дрожи. Рокотов заметил ее и понял, что не один он, оказывается, сумел оценить это место, учесть спасительную струю воздуха из речного ущелья.
Веселые, забавные поросята, подкидывая задки, бросились, было, к болотцу, но тревожный всхрюк матери на глазах натуралиста произвел чудо: поросята точно провалились под землю. Только насторожившаяся свинья, приподняв тяжелую голову, продолжала обнюхивать воздух. Солнце сквозь дубовые кроны золотистыми пятнами рассыпалось на стеблях травы: беспомощных полосатых поросят скрывала покровительственная окраска. Пятна растянувшейся на суку рыси тоже скрывали ее в совершенстве.
Натуралист и рысь следили за каждым движением веприцы. В гибком теле рыси чувствовалась сила свернутой стальной пружины. Казалось, мускулы ее неуловимо вибрировали от кисточек на ушах до кончика короткого, точно обрубленного, хвоста.
Напугавший свинью, ленивый жирный барсук со сверкающей серебряной остью неторопливой поступью бродяги подошел к болотцу и стал жадно лакать воду коротким розовым язычком.
Свинья разглядела его и негромко хрюкнула. Пестрые ее дети возникли точно из-под земли.
Барсук сделал испуганный прыжок, застрял в болотце и, отгребаясь всеми четырьмя лапками, пробуравил тенистую поверхность до укрывшей его осоки.
— Ух! Ух! — донесся с другого берега его вскрик. Свинья и поросята бросились в болото. Мамаша погрузилась в грязь по самые ноздри.
Алексей Рокотов поймал ее в видоискатель аппарата и щелкнул затвором.
Какой выстрел охотника мог сравниться с этим мгновением!
Рысь упала на замешкавшегося поросенка и сломала ему спинку. Жалобный писк детеныша свинья услышала, когда рысь, бросив жертву, взлетела на спасительный сук. Пушистые бакенбарды хищницы раздулись. Прижав уши к голове, она втянула в рот тонкие, черные губы и выставила острые, как иглы, клыки. Натуралист был потрясен стремительностью движений разъяренной веприцы. Точно на крыльях, перелетела она из болотца к умирающему поросенку и грозно встала над ним. Вепрята сбились к ней под брюхо, задками вместе, рыльцами врозь и отчаянно расхрюкались, точно дети расплакались. Желтый клуб пены выступил на оскаленных челюстях зверя, обнюхивающего воздух.
Вдруг Рокотов услышал какой-то шум сзади. Оглянувшись, он увидел Дымку. Пес мчался по высокой траве. Острые его уши мелькали, вываленный язык был закушен. С злобным лаем Дымка бросился на свинью и вцепился ей в ляжку. Во всем облике собаки видна была решимость умереть, но не разжимать челюстей.
Крутым поворотом веприца стряхнула с себя собаку и накинулась на нее. Казалось, Дымка уже расплющен тяжелыми копытами, но собака сделала прыжок в сторону, и свинья пронеслась мимо, подставив врагу незащищенный зад. Этого только и надобно было Дымке. Он снова налетел на нее и, рванув за хвост, отбежал в сторону, отвлекая свинью все дальше и дальше от Алексея Николаевича. Рокотов заспешил к домику, но навстречу ему бежала его жена с ружьем в руках. Мертвенно бледная, с расширенными глазами, она протягивала ему винтовку.
Визг свиньи и лай Дымки откатились в сторону. Алексей Николаевич приблизился к небольшой лужайке. Разъяренная веприца теперь стояла, прижавшись задом к дереву, и только хрюкала, не решаясь нападать на увертливого, неуязвимого Дымку. Прокушенный хвост, окровавленные задние ноги и даже разорванное ухо свиньи красноречиво свидетельствовали о неудачных ее схватках с собакой.
Увидев Алексея Николаевича, свинья теперь в ужасе бросилась от него, не обращая внимания на злобную собаку. По дороге она рванула зубом Дымку. Дымка завизжал и покатился в траву.
Анна и Алексей Николаевич подняли собаку и понесли домой. Левый бок лайки был ободран от плеча до самого живота. Дома они положили пса на стол, обмыли кровь и зашили порванную на боку шкуру.
Дымка лежал неподвижно и только лизал руки маленькой своей хозяйки. В черных глазах собаки отражались и мучительная боль, и покорность, и беспредельная преданность.
Е. Пермитин
“Охотничьи просторы”, книга 8 – 1957