Этот пес появился в нашем дворе весной 1954 года в период моей учебы в институте в Москве. Мои родители приобрели его в качестве сторожа за две бутылки водки у односельчанина с другого конца улицы. Со слов продавца, он подобрал пса после прохождения через село цыганского табора и держал у себя несколько месяцев в ожидании, когда за ним вернутся. Но этого не произошло, и тогда он решил продать собаку. Односельчанин предупредил, что это злющий пес, который за время пребывания у него разорвал двух маленьких собачек, нескольких чужих кошек и, находясь на привязи, с яростным лаем встречал приближавшихся к дому посторонних. За такое поведение он был прозван на селе Бандитом.
Бывший хозяин сам привел пса к нам во двор, посадил на нашу цепь и посоветовал остерегаться его в первое время. Оставшись один, отец решил задобрить пса пищей, но стоило ему с миской приблизиться к Бандиту, как тот злобно зарычал и приготовился к броску. И отец был вынужден отступить. Тогда он пододвинул с помощью рогача миску в доступное для пса место, а сам отошел в сторону и, занимаясь изготовлением улья, стал наблюдать за собакой. По-видимому, под действием запаха пищи Бандит вскоре успокоился, но к миске не подошел, а лег у стены на освещенный мартовским солнцем снег, повернув голову к воротам, через которые его сюда привели. Так продолжалось около часа. Потом отец ушел в дом, а когда минут через двадцать вернулся во двор, миска была уже пустой. Бандит же снова лежал в прежней позе. Только через неделю пес несколько пообвык на новом месте и уже без агрессивности воспринимал подход к нему с миской еды. В то же время по отношению к своим новым хозяевам он оставался равнодушно-безразличным и в их сторону практически не смотрел. По всему было видно, что пес тяжело переживал очередную смену хозяев. Но уже к концу первой недели Бандит приступил к безупречному выполнению своих охранных обязанностей: мгновенно и злобно реагировал на любое приближение к нашему дому чужих.
На майские праздники я приехал навестить родителей. Подходя к дому и поднимаясь на крыльцо, со двора услышал густой грозный лай, который перерос в настоящую бурю гнева при моем стуке в дверь. Вышедший отец словами успокоил собаку, и она вскоре замолчала. После длительной беседы мы с отцом направились во двор, чтобы я познакомился с новой собакой. Сначала, судя по общему окрасу, вытянутой мордочке и торчащим ушам, мне показалось, что это небольшая немецкая овчарка. Но уплотненная шея, переходящая в широко развитую грудь, и завернутый в полтора кольца хвост сделали его похожим на лаек, особенно на северных, которых мне приходилось видеть только на рисунках. Его тяжелый насупленный взгляд напряженно и как-то вопросительно следил за каждым моим движением. Отец подошел к Беку (так мы назвали собаку) и, говоря ласковые слова, стал гладить его по голове.
«Все, знакомство состоялось. И не такой уж он злобный, как о нем говорят»,- подумал я и направился к ним. В этот момент стоящие прислоненными к стене коридора грабли неожиданно с шумом упали на землю. Бек, видимо, решив, что эти действия совершил чужой и это какое-то посягательство на охраняемую территорию, тут же взорвался и с неистово-бешеным лаем рванулся на меня. Чудом увернувшись от его хватки, я отскочил назад, а отец, дергая за цепь и отдавая Беку запретительные команды, старался успокоить и загнать разъяренного пса в конуру. Но все было напрасно, и мне пришлось уйти в дом. Минут через пять лай во дворе затих.
Примерно через час я, оставаясь невидим со двора, вышел за чем-то в коридор. Бек опять взорвался лаем и снова долго не мог успокоиться после моего возвращения в дом. Через полчаса все повторилось. За это время то мать, то отец неоднократно выхолили в коридор, но на их шаги пес не реагировал. Мои же он узнавал каким-то образом сразу, и они приводили его в неописуемую ярость.
В середине дня отец, не выдержав то и дело раздающиеся на дворе шквалы яростного лая, перевел Бека в сарай. Но и оттуда через дополнительную рубленую стенку и стену коридора он продолжал точно определять мои выходы из дома и буйствовать. И это продолжалось все три дня моего пребывания у родителей. Я стал для Бека врагом номер один. Он меня люто ненавидел. Под его озлобленный лай я впервые с тяжелым осадком на душе покинул родной дом.
В том году летом у меня была практика, и в августе для охоты в дорогих мне угодьях я смог выкроить три недели. В шесть часов вечера перед открытием сезона, когда основная масса охотников или двигалась к заветным местам, или уже находилась там, я подошел к дому и, как и в мае, был встречен оглушительным лаем Бека. Оставаясь невидимым со двора, я вместе с отцом вошел в дом. После более чем часового разговора и ужина с отцом, который жил в это время один, я стал собираться на охоту с ночлегом в лугах. Когда все уже было готово и с ружьем на плече я направился к двери, отец неожиданно предложил.
— Возьми с собой Бека. Он будет доставать уток, и тебе не придется самому прыгать за ними в воду.
— Я его боюсь. Помнишь, с каким ураганом злобы он воспринимал меня все майские праздники? Стоит ему услышать меня сейчас, как все опять повторится. Он же все помнит.
— А мы поступим так. Ты будешь сидеть на кухне, я приведу Бека с цепью сюда и на его глазах передам ее тебе. И так он признает в тебе нового хозяина. А, для закрепления у него этого чувства ты его тут же покормишь.
После некоторого колебания я согласился с планом отца. Он сходил за собачьей миской, (наполнил ее кормом и направился за Беком. Я же для более надежного закрепления контакта с собакой я приготовил хороший кусок чайной колбасы, в походную сумку добавил продуктов и сел лицом к двери, поставив немного впереди и сбоку стул, чтобы прикрыться им в случае нападения собаки. Через минуту-другую в коридоре послышались шаги, открылась дверь, и отец ввел, придерживая за ошейник, Бека. Увидев постороннего, пес мгновенно взъерошил загривок и, упершись в меня потяжелевшим взглядом, остановился. Не давая Беку окончательно озлобиться отец встряхнул его два раза за ошейник и, приговаривая: Нельзя. Свой, быстро подвел его ко мне и передал цепь в мои руки. С взъерошенной шерстью Бек недоуменно застыл. Тогда отец, присев на стоящий сбоку стул и продолжая уговаривать пса, стал гладить его по голове и почесывать за ушами. И это подействовало: вскоре шерсть на загривке у Бека облилась и он прижался к отцову колену. Продолжая держать его за ошейник, отец предложил мне пошевелиться. При моем медленном движении руки пес покосился в мою сторону и снова немного взъерошился, но после очередной команды отца довольно быстро успокоился. Потом отец кивком головы показал мне на собачью миску. Я осторожно поставил ее перед Беком. Он посмотрел на нее и отвернулся. Тогда я, осмелев, достал заготовленный кусок колбасы и положил его в миску. И тут Бек не устоял: опустив голову и пуская слюну, он аккуратно взял колбасу и неторопливо ее съел.
«Можете идти на охоту. Теперь он тебя не тронет, — сказал отец. Не совсем уверенный в этом я медленно встал, повесил на плечо ружье и, осторожно потянув цепь, двинулся к двери. Бек нехотя последовал за мной.
До конца села я чувствовал себя как натянутая струна: старался не делать резких движений и опасался, как бы что-то постороннее, особенно появление кошки или собаки, не вывело Бека из и так неустойчивого состояния. Но все обошлось, и далее я пошел уже с некоторым облегчением. А Бек же совершенно отрешенно следовал у моей левой ноги, не отставая, не опережая и не отвлекаясь по сторонам. На другом берегу озера по мере углубления в Окскую пойму, Бек стал иногда поворачивать голову на чуть заметный южный ветерок, ловя какие-то, по-видимому, интересующие его луговые запахи. Но ход его при этом не изменялся.
Я собирался остановиться у расположенных за Гусячим бродом небольших густо покрытых в основном стрелолистом всегда утиных луж, где все годы на открытии счастливо и добычливо охотился. Но при нашем приближении к ним из-за куста появилась фигура незнакомого охотника. Стало ясно, что мое любимое место кем-то уже занято. И тогда пришлось отправиться дальше на запад к таким же утиным в те годы Ершовским лужам, которые, извиваясь, тянулись почти на километр. Когда в сумерках мы добрались до ближней из них, с поверхности продолговатого и расположенного у сенокосной дороги водоема снялись пять чирят и чуть позже две матерки. По чирятам я промазал, а из второго ствола свалил матерку, которая упала на открытую воду и стала кувыркаться на одном месте. Близкие выстрелы, как мне показалось, не испугали Бека. Я подвел его к воде, отцепил карабин на его ошейнике и. показав рукой на утку и не зная, приходилось ли ему что-нибудь доставать из воды, и если да, то как его туда направляли, подал команды: «Подай. Принеси». Бек нехотя, как будто боясь намокнуть, медленно вошел в воду и напрямик поплыл к еще барахтающейся утке. Подойдя к ней, аккуратно взял ее за туловище, развернулся и тем же путем направился обратно. Достигнув берега, он тут же положил утку на землю и, отвернувшись, отошел в сторону с безразличным видом. Преодолев боязнь, я стал осторожно гладить его по голове, приговаривая: «Молодец! Молодец!» Но мои ласки, похоже, были ему неприятны, и он сделал два уклоняющихся шага в сторону. И тогда, опасаясь побега, я посадил его на цепь.
Вторая из Ершовскик луж оказалась пустой, а в третьей удалось подстрелить, как выяснилось позже, широконоску. По команде Бек вынес ее на берег с таким же равнодушным видом, как и первую. Обход следующих Ершовских луж становился бесполезным, и надо было готовиться к ночлегу. Наступала тихая теплая августовская ночь. У водоемов и низин забелел расползающийся туман. На юго-востоке темно-голубоватого неба появилась первая яркая планета. Весь северо-запад был опален желтовато-оранжевым светом — последним приветом ушедшего за горизонт солнца. С севера на юг по всему-небу тянулась прямая разреженная белесая полоса — реверсивный след прошедшего недавно на большой высоте самолета. Из-за Оточки от расположенного в полутора километрах дубняка изредка доносились звуки жизни летнего стойбища коров, где недавно закончилась дойка, и не все еще было готово к ночному покою. Мы подошли к стогу, от которого повеяло теплом и ароматом луговых трав. Я лег на кем-то приткнутую к нему, а потом забытую и теперь уже изрядно осевшую копну. Бек тут же вытянулся на земле, повернув голову в сторону села и положив ее на передние лапы. Так, находясь в отчуждении, мы отдыхали минут десять. Потом я подсунул Беку вываленный на газету и перемешанный с кусочками колбасы домашний корм. Через некоторое время, приподнявшись, он не спеша подобрал его и снова лег, отвернувшись. Пес явно демонстрировал свое неприятие нового хозяина и как бы говорил: «Вкусной едой ты меня не подкупишь». Приготовив под стогом укрытие на случай дождя, я подвел Бека к предназначенной для него норе, но он, не пожелав ее занять, улегся рядом под открытым небом. Всю ночь пес ворочался и тяжело вздыхал. Несколько раз угрожающе рычал и натягивал цепь, собираясь броситься на возмутителей его спокойствия.
Утренняя охота прошла успешно. Из пяти отстрелянных уток две Бек, как и вечером, спокойно достал из воды, а из трех упавших на сушу одну мертвобитую нашел в густой высокой траве и двух подранков, последовательно преследуя, придавил среди полузатопленной осоки на значительном расстоянии от места их паления. Без его помощи эти три утки вряд ли оказались бы подвешенными к моему поясу.
В восемь часов утра мы возвращались домой по тропинке вдоль южного берега Грязной. Сквозь легкую утреннюю дымку ласково светило еще не до конца проснувшееся солнце. Кругом было тихо, а на моей душе спокойно. Я уже меньше опасался Бека и, когда он оказывался под рукой, гладил его по голове. Но, судя по поведению пса, эти ласки до него не доходили, хотя он и перестал уклоняться от них.
Неожиданно в доли секунды Бек взъерошился и молча рванулся в стеной стоящую высокую траву по направлению к воде. Ремень на моем поясе, к которому была привязана собачья цепь, тут же лопнул, и пес, исчезнув из виду, скатился вниз, где послышался шум яростной схватки. Внутри у меня все похолодело: неужели он напал на какого-нибудь сидящего под берегом рыбака? Но не успел я даже крикнуть: «Бек! Нельзя!» и сделать шаг в ту сторону, как среди злобного рычания собаки раздался пронзительный кошачий визг: На сердце у меня сразу отлегло: Бек набросился на бродячую кошку. Через несколько секунд визг резко оборвался. Чуть позже прекратилось и рычание собаки. И вскоре из травы вылез Бек с налитыми кровью глазами и вздыбленной от носа до кончика хвоста шерстью. Он все еще кипел гневом и яростью и был страшен. В таком состоянии к нему лучше было не подходить. «Бандит, настоящий бандит», — подумалось мне. Чтобы дать время ему успокоиться, я присел на тропинку. Минуты две Бек возбужденно бродил вокруг, волоча по траве цепь. Потом он выбрался на тропинку и лег боком ко мне и головой к селу. Я подождал еще несколько минут, а затем тихо направился к нему. Бек поднялся и стал отходить в сторону. Но я уже успел наступить на конец волочившейся цепи и остановил его. Как мне показалось, Бек был даже рад такому исходу и покорно пошел рядом со мной. При входе в село он заметно оживился и стал посматривать по сторонам. Еще больше Бек обрадовался, когда его цепь была закреплена у конуры. Он несколько раз прошелся вдоль стены сарая, затем незлобно, но громко по-хозяйски гавкнул на появившегося Ваську и лег в тени. Пес явно был доволен возвращению на уже привычное место.
В последующие два выхода на охоту я продолжал держать Бека на поводке, опасаясь его побега, и отпускал только для подачи уток из воды. А на четвертый день при следовании вдоль продолговатого озерца с низкими берегами осмелился предоставить ему свободу. И он, поняв свою задачу, уверенно пошел впереди и вскоре крайне меня удивил. При подходе к небольшой низкой излучине с высокой болотной травой Бек, подняв голову, затрусил на ветер под углом к берегу. «Уж не убегает ли он от меня?» — с тревогой подумал я и заторопился за ним. Но Бек, перейдя на шаг, пересек излучину и поднял из-под нашего берега матерку. На таком большом расстоянии его предшественник утиный запах не прихватывал. После выстрела, когда упавшая в траву утка была подобрана, Бек сам вернулся к воде и продолжил поиск. Больше я его в лугах без нужды на поводок никогда не сажал. В этот день Бек довольно успешно выставил под мои выстрелы еще три утки. И тут я осознал, что погибшему Медику появилась неплохая замена. И это мнение впоследствии изо дня в день укреплялось.
При возвращении домой после первого дня свободного бега по лугу и лазания по водоемам Бек, длительное время до этого сидевший на привязи, изрядно выдохся и стал, забегая вперед по дороге, ложиться для кратковременного отдыха. Когда же я проходил его, он поднимался и, снова опередив меня, опять опускался на землю. В таком состоянии он находился еще четыре-пять дней, а потом втянулся и мог без заметной усталости регулярно бегать в поиске до 18 часов в сутки.
С каждым новым выходом на охоту на моих глазах Бек постепенно укреплял уже приобретенные и осваивал новые навыки поиска дичи. Сначала у него выработался характерный стиль выставления под мои выстрелы уток, прятавшихся в прибрежной траве водоемов и среди сплошной плотной растительности мелких болотин и мокрых низин. Так, поймав слабый утиный запах, Бек водил по ходу носом, уточняя направление, где находился его источник, а установив, быстро шел к нему. В пути он выявлял, пахнет сама утка или ее следы на траве, и если сама, то приостанавливался и, повернув голову, смотрел на меня, давая этим знак, и далее уже уверенно двигался к ней. После выстрела Бек следил за местом падения утки или за улетающей. Упавшую на сушу он быстро находил, а оказавшуюся в воде выносил на берег. В случае же моего промаха или когда выстрела не было, Бек вопросительно и укоризненно смотрел в мою сторону. А затем, при моем следовании дальше снова пускался в поиск. Как-то получилось само собой, что Бек, находясь в поиске, держался впереди меня в большинстве случаев на расстоянии не далее 10-15 метров.
Довольно скоро Бек уловил; что если ветерок дует со стороны воды, то можно не утруждать себя лазанием по мокрым местам, а спокойно двигаться в отдалении по сухому месту. При отсутствии ветра или когда он дул в обратную сторону, Бек спускался к воде и старательно обследовал все заросшие места, где могли затаиваться утки.
Примерно через неделю после первого выхода на охоту Бек познакомился с перепелками, в изобилии населявшими наши луга в те годы. Взяв их запах, он резко разворачивался и крадущимся шагом направлялся к ним. Сделав несколько осторожных шагов, поднимал птицу. Чаще всего, когда запах был очень сильным или птица сидела особо крепко, он, как легавая, делал мертвую стойку, с которой его было невозможно отозвать. После подъема перепелов Бек садился и, далеко высунув язык и тяжело дыша, с удивленным видом наблюдал за их полетом. Потом поворачивался в мою сторону, как бы укоризненно говоря: «Что же ты не стрелял по так хорошо выставленной и вкусно пахнущей птице?» Затем срывался и тщательно обнюхивал место, где до этого сидела птица.
В те годы я не считал за дичь перепелок и им подобную мелочь, поэтому переключение на них помощника меня сильно нервировало, и я всячески пытался его от них отвадить. Но не тут-то было. Несмотря на все мои встряски и внушения, Бек упорно продолжал делать свое, видимо, заложенное ему природой дело. И посему мне оставалось только наблюдать, а в случаях, когда он стоял намертво, подходить и оттаскивать его в сторону.
К концу первого сезона Бек уже с удовольствием ходил со мной на охоту, увлеченно искал уток. Чувствовалось, что все это ему нравилось. Он выполнял в основном все мои команды. Однако это делалось с каким-то подчеркнуто отчужденным видом, как будто говорил: «Я сделал все, что требовалось, но в душу ты ко мне не заглядывай, мы с тобой чужие». Возможно, он не забыл еще наше неудачное знакомство в первых числах мая. Даже появление в его жизни нового связанного со мной увлечения не смогло пока растопить холодок недоверия к новому хозяину, а может быть, он меня им еще не считал. И этот холодок сохранялся даже при моем подходе к нему с миской еды. В то же время простое появление во дворе отца и приехавшей позже мамы вызывало у Бека радостное оживление.
В следующий свои приезд к родителям на ноябрьские праздники при подходе к дому я думал о Беке: «Забыл ли он меня? Как встретит? Сдержанно или радостно?» С шумом поднялся на крыльцо и постучал в дверь. Со двора ни звука. «Уж не случилось ли что-нибудь с Беком после последнего письма родителей ко мне?» — тревожно заныло на душе. В ответ на мой вопрос открывшая дверь мать сказала: «Он был на привязи. Иди и убедись сам». На сердце у меня сразу потеплело: значит, Бек, услышав шаги при подходе к дому, уже узнал меня и поэтому не лает. А когда я выглянул во двор, Бек, натянув цепь и как-то стеснительно извиваясь, ласково потянулся ко мне. Для еще большего закрепления этого появившегося теплого чувства ко мне я дал ему заранее приготовленный кусок колбасы. На сей раз уже без прежней сдержанности он мгновенно проглотил его. И с этого момента началась наша взаимная дружба.
Я охотился с Беком еще три сезона. За это время благодаря своему богатому чутью, острому слуху, высокой сообразительности, неутомимости и, самое главное, огромной любви к поиску дичи, он превратился из чисто дворовой собаки в классного помощника на охоте. Бек хорошо изучил места, где держатся утки в разное время дня и в разных погодных условиях, поведение подранков и в соответствии с этим искал их. Как уже говорилось выше, он довольно скоро установил наиболее разумные пути поиска в зависимости от направления ветра относительно обходимого нами водоема. Потом Бек уловил, что довольно часто чирята отсиживаются в стоящих на отшибе густых островах стрелолиста и стал подплывать к ним, когда они находились за пределами его обоняния с берега. Немного позже он приступил к обследованию далеко отходивших в сторону от воды продолговатых ложбин, в конце которых обычно днем отсиживаются одинокие матерки и куда охотники без собаки даже не заглядывают. А если и завернут туда, то все равно не смогут под-нять затаившуюся там птицу. Наконец, где-то в начале второго сезона Бек обнаружил, что в теплые солнечные дни, особенно ближе к вечеру, утки, удаляясь от воды, забираются в густую луговую траву. После этого он стал всегда осматривать такие места и поднимать под выстрелы уток, а иногда даже успевал схватить какую-нибудь из них. И в итоге, начиная с середины августа второго сезона охоты, Бек разумно контролировал широкую полоску берега и часть воды нужного нам водоема. Наблюдая его работу, мне оставалось только радоваться, что судьба подарила мне такого сообразительного помощника.
Неплохо Бек справлялся и со сделанными мною подранками. Приведу только один из трех показательных примеров. Бек, бывший во время выстрела левее меня и из-за высокой травы, по-видимому, не видевший место приводнения утки, тут же переплыл музгу там, где находился, и в результате оказался метрах в двадцати южнее и с наветренной стороны от подранка. Войдя в траву, Бек полностью спрятался в ней и, судя по шевелению верхушек осоки и лешуги, направился в сторону приводнения утки. Но потом, поймав явно какой-то другой запах, развернулся и пошел на ветер, еще более удаляясь от места посадки подранка. Для наброса Бека на это место я перебрел оказавшуюся здесь доступной для высоких сапог музгу и утонул по пояс среди осоки и лещуги, наклоненные ветром верхушки которых полностью закрывали все, находящееся внизу. Сразу же подумалось, что в таких условиях найти подранка будет непросто. Позвав Бека и не дождавшись его, я начал вести поиск, методически отворачивая траву. Вскоре послышался шум — это возвращался Бек. Но, не дойдя до меня метров 5-7, он подался в сторону от воды в глубь травостоя. Помянув недобрым словом его непослушание, я продолжил поиск, время от времени окликивая где-то, как мне казалось, бестолково бегающего Бека. Но он все не подходил ко мне. Мною уже был излопачен и примят изрядный участок берега, когда, совсем рассердившись на Бека, я поднял голову и стал смотреть, где же он так долго и бестолково блуждает. И с удивлением обнаружил его уже на подветренной стороне на расстоянии около ста метров. Он бежал ко мне рысью по гриве, на которой мы были до выстрела. «Наконец-то одумался и теперь будет искать вокруг место, где спрятался подранок», — мелькнуло в моем сознании. И здесь по мере его приближения стало видно, что он несет живого чиренка. Подбежав ближе, Бек переплыл музгу и выложил его к моим ногам. При осмотре у чиренка обнаружилось одно еще кровоточащее ранение в крыло. То несомненно, был наш подранок.
Однажды утром при подходе к расположенной среди пойменного поля луже я сбил только что поднявшуюся матерку, которая, упав в воду у противоположного берега, тут же нырнула. Чуть заметный западный ветерок ровно тянул от меня к месту падения утки. Бек тут же бросился на удалении примерно пяти метров к противоположной стороне лужи. Описав полукольцо и достигнув нескошенной полоски травы, он развернулся и, перейдя на рысь, уверенно побежал по ней на ветер к воде. При его приближении находившаяся уже на берегу в траве утка, спасаясь, с кряканьем свалилась в воду. Бек последовал за ней, но она успела нырнуть. К этому времени я обогнул лужу, и теперь утка могла искать убежище только в пределах водной поверхности. Бек несколько раз крутанулся над местом, где скрылась птица, а потом с подветренной стороны стал вплавь обходить заросшую половину лужи. Через несколько секунд он взял запах утки и поплыл к ближайшему кустику куги. Как только Бек достиг кустика, с противоположной стороны его выскочила утка и мгновенно ушла под воду. Пес начал новый обход заросшей половины водной поверхности, а потом, снова поймав запах птицы, поплыл к следующему кустику куги. Там картина полностью повторилась. Так утка перебрала в качестве убежища все кустики куги, и везде ее находила собака. Прервать выстрелом этот поединок я не мог, так как во всех случаях утка показывалась на короткое время в непосредственной близости от Бека.
После последнего погружения утки собака повторила свой маневр на подветренной стороне заросшей части лужи, но живого утиного запаха не уловила. Покрутившись на воде, Бек выбрался на берег и проверил нескошенную полоску около меня. Но, увы, и здесь утки не было. В некоторой растерянности Бек стал обегать весь подветренный берег лужи. В недоумении находился и я: ведь после каждого погружения я внимательно следил за открытой частью берега лужи и как будто не мог пропустить ее выход на сушу. Набегавшись и, наконец убедившись, что в нескошенной полоске и поблизости от нее утки нет, Бек снова плюхнулся в воду и на сей раз уже с подветренной стороны стал обходить открытую часть лужи. Вдруг он повернул голову на ветер и, развернувшись, направился в глубь лужи.
Бек проплыл мимо первого листа кувшинки, мимо второго. При подходе к третьему, по-видимому, задел его лапой, и тот, приподнявшись, стал поворачиваться. Неожиданно для меня Бек зачем-то схватил лист и повернул в мою сторону. И здесь я увидел у него сбоку волочившуюся и бившую по воде крыльями матерку, которую он вместе с листом держал за голову. Через несколько секунд Бек вынес утку на берег и придавил. Убедившись, что она от нас больше никуда не убежит, он отошел в сторону и стал самозабвенно кататься на спине, празднуя таким образом свою очередную победу в соревновании с утками. Что удивительно, ему удалось взять подранка по запаху, исходившему из-под чуть-чуть приподнятого края листа кувшинки или от дыхания на расстоянии 5-7 метров.
Третий удививший меня случай произошел вскоре после второго при следующих обстоятельствах. Осваивая новые охотничьи угодья, я вышел ранним ярким солнечным утром после ночлега под стогом к высокому берегу неизвестного мне продолговатого и довольно широкого пойменного озера. Его противоположная сторона примерно с середины была сплошь покрыта постепенно повышающейся к тому берегу надводной растительностью. А далее за ней не менее как на 50 метров тянулась сплошная полоса высокого кустарника, ближняя часть которого, по всей видимости, стояла в воде. Мой берег озера был крутым и совершенно открытым. Прикинув, что утки, которые могут подняться из травы противоположного берега, будут недоступными для убойного выстрела, я спокойно спустился вниз по песчаному склону и по кромке чистой воды направился к находящемуся в трехстах метрах ближнему растянутому и плотно заросшему концу озера. Беку на этом пути работы не было, и он, поднимаясь иногда выше, обегал сползшие во время паводка и теперь выпукло торчащие на склоне пласты дерна, явно знакомясь с оставленными на них метками лисиц. Примерно через полминуты хода от стоящего у нашего берега крохотного кустика лешуги, на который я даже не обратил внимания, поднялась какая-то непутевая, как мне показалось, широконоска и пошла к противоположной стороне. После запоздалого выстрела она опустилась по наклонной линии к кромке травы и шустро скрылась в ней. Из-за дальности делать второй выстрел по ней было уже бесполезно.
Бросившись в воду, Бек точно вышел к кустику, где спряталась утка, и тоже пропал в траве. Сначала еще слышались всплески воды при его движении, а потом затихли и они. Слабый, дувший с самого рассвета юго-восточный ветерок к этому времени совсем затих, и над многокилометровой, еще не до конца разгулявшейся поймой застыла задумчивая тишина. Приятно грело скромное августовское солнце. Положив свернутый плащ на насквозь просохший пласт отваленного дерна, я присел и стал ждать возвращения Бека. Чуть погодя появилось сомнение: вряд ли собаке удастся найти здесь подранка. Ведь по сравнению с какой-то там маленькой открытой лужицей это озеро выглядит как море. Так прошло минут 7-9. И вот значительно левее места, где Бек вошел в траву, глухо, как показалось, в глубине кустарника послышался его призывный лай. Примерно так он приглашал меня обычно для показа найденного им где-нибудь в укромном месте недавно погибшего чужого подранка. Отозвать его в таких случаях было сложно, ибо он всегда настойчиво ждал моего прихода. Помянув недобрым словом это его бесполезное и постоянно осуждаемое мною пристрастие, я подал ему команду на возвращение. Но Бек не послушался. С некоторым интервалом пришлось повторить ее еще три раза. Результата опять не было. Бек упорно продолжал настаивать на своем. И у меня зародилась тревога: «А не зацепился ли он ошейником за какой-нибудь сук и теперь не может вернуться?» Позвал его еще несколько раз. Но это ничего не изменило. И тогда мне пришлось в первый и последний раз при жизни Бека войти в воду. Переплыв озеро, я нашел его, все еще продолжающего лаять, примерно в девяноста метрах от места приводнения подранка. Бек стоял по брюхо в воде среди голых полунаклоненных и изуродованных многочисленными паводками стволов более чем двухметрового лозняка. А перед ним на спине, белея полураскрытыми крыльями, лежала широконоска. Сразу же подумалось: какое совпадение! Вчера здесь тоже кто-то оставил такого же подранка. Досадуя на свое не совсем приятное раннее купание, я уже собрался пожурить Бека за его напрасный вызов и непослушание и, взяв за ошейник, направился было обратно, как на моих глазах на белое оперение основания крыла утки из расположенной выше ранки скатилась маленькая капелька свежей крови. Поднял широконоску. Она была мягкой и теплой. Волна радости захлестнула меня: «Ура! Это наш подранок. Молодец, Бек!» Приговаривая: «Молодец, молодец», я гладил пса по голове и почесывал его за ушами. А он, довольный проделанной работой и лаской хозяина, за неимением суши стал тереться боками своей мордочки о мои ноги и корявые стволы лозняка. После этих трех случаев я прикинул: «Вряд ли какой-нибудь подранок сумеет скрыться от Бека». И такой прогноз подтвердился. За все последующее время мы не оставили на бессмысленную гибель ни одной задетой выстрелом утки, которая опустилась на воду или сушу в пределах нашей видимости. Сначала мне было все же непонятно, почему Бек не вынес на берег злополучную широконоску. Объяснение появилось позже после такого случая. Возвращаясь однажды домой по краю музги на лугу под Солотчей, я увидел неподалеку посадку двух матерок и чирка. Осторожно подкрался и последним оставшимся патроном ударил по сидячим. Чирок улетел, а матерки остались. Одна из них, зарываясь головой в воду и раскинув крылья, медленно потянула вдоль музги. А вторая стала барахтаться на одном месте, временами пытаясь поднять голову, которая у нее тут же самопроизвольно падала. Бек бросился за этой ближайшей уткой и, подплыв к ней, приготовился ее взять. В этот момент только что поднятая голова утки, падая, легонько задела его по носу. Бек отвернул голову, обошел матерку вокруг и вернулся на берег. Я послал его за уткой. Он опять обогнул ее и выбрался на сушу. Я направлял его за ней еще несколько раз, но все действия Бека повторялись: он упорно не хотел брать матерку. Тогда я решил его немного как бы отвлечь и бросил в сторону утки последнюю отстрелянную папковую гильзу. Бек тут же вынес ее из воды. Чуть погодя я снова направил его за этой уже затихшей злополучной матеркой. Но он уже не захотел идти в воду, и мне пришлось его туда подтолкнуть. На сей раз, не дойдя до утки, Бек повернул, но на берег уже не вышел, а остался стоять по брюхо в воде. При этом его всего трясло. И это была, несомненно, нервная дрожь. Я находился в растерянности: что случилось с Беком и как достать утку? Ветра не было, а самому лезть в воду в холодный пасмурный сентябрьский день не хотелось. И тогда я вспомнил о второй матерке, которая к этому времени лежала в метрах 30-ти от первой и уже тоже была неподвижной. Поглаживая и успокаивая, вывел все еще трясущегося Бека из воды, подошел с ним к месту, где находилась вторая матерка и подал команду: «Подай». Он как-то неуверенно спустился в воду, подплыл к утке, аккуратно взял ее и вынес на берег. Я облегченно вздохнул: дело налаживалось, и Бек становился управляемым. Не переставая гладить и успокаивать словами, я вернул Бека к берегу около первой матерки и легонько подтолкнул в ее сторону. Он нехотя сделал несколько шагов в воде, остановился, а потом подгоняемый моей очередной настойчивой командой обреченно поплыл. Подойдя к ненавистной ему утке, осторожно, явно с опаской, взял ее за кончик вывернутого в воде крыла и потянул за собой. А у берега, как только коснулся дна, с пренебрежением оставил гадкую матерку на воде и с опущенной головой и подавленным видом поднялся наверх.
Продолжая гладить и говорить ласковые слова, я пытался взбодрить Бека. Но он оставался в скованно-угнетенном состоянии, схожим с тем, в котором находился при нашем первом выходе на охоту. И такое состояние у него сохранялось по дороге домой, весь день и даже следующий. Полностью оттаял Бек только к вечеру, при моем появлении с ружьем, когда я стал отвязывать его для очередного похода в луга.
Раздосадованный столь странным нежеланием моего помощника достать из музги отвратительную для него матерку, я сначала не мог понять причину этого. А потом постепенно до меня стало доходить, что Бек очень обидчив. Легкое прикосновение к его драгоценному носу падающей головы полуживой утки нанесло ему столь страшное оскорбление, что после этого он не захотел к ней даже прикоснуться. Уму не постижимо: таким чувствительным оказался пес, который запросто рвал кошек и мелких собак, всегда сам храбро нападал на значительно более крупных сородичей и яростно бросался на всех посторонних. Но факт очевиден. И здесь в памяти невольно всплыло необычное поведение Бека в истории с подранком-широконоской. Скорее всего и тогда, в последний момент широконоска его чем-то обидела. Но, по-видимому, та обида его была значительно меньшей. И он, не захотев выносить утку на берег, в то же время и не желал бросить ее, как заслуженно добытый трофей, и поэтому стал настойчиво вызывать хозяина.
Бек прекрасно находил не только наших свежих подранков, но и оставленных ранее другими охотниками. Натыкался он и на недавно погибших от ран уток. Такую птицу он не трогал, а стоя рядом с ней, характерным лаем вызывал меня для показа своей работы. И хотя я таких несвежих птиц никогда не подбирал, Бек все равно упорно продолжал показывать их мне. Отучить его от этого занятия я так и не смог. Больше всего покалеченных и погибших уток оставалось в угодьях в первые дни после открытия сезона. В это время каждый раз Бек находил их в большем количестве, чем мы с ним отстреливали за один выход на охоту. Горько было наблюдать бесцельную табель птиц от охотников, не имеющих четвероногих помощников. Я же благодаря Беку ничего в лугах не оставлял и всегда имел неплохую добычу. Один городской охотник, видевший однажды работу Бека по уткам и ее результаты, определил: «Это не собака, а настоящий истребитель утиного племени».
О богатом чутье Бека свидетельствовал еще один поразивший меня эпизод. В теплый яркий солнечный день начала сентября, закончив осмотр озерца под названием Дунькин ключ, мы свернули в глубь луга. Мягкий, слабый юго-восточный ветерок под углом со стороны спины чуть заметно нежно освежал мне левую щеку. Так было пройдено не менее 150 метров. Трусивший впереди меня Бек неожиданно развернулся и молча со всех ног бросился назад по прямой линии строго на ветер. Я сначала в недоумении остановился, а потом, опасаясь его очередного конфликта с каким-нибудь живым существом, с тревогой побежал за ним. Когда я вернулся к берегу, он, переплыв озерцо, продирался через сильно заросшую травой и кустарником его противоположную сторону, а затем исчез из виду, выйдя на расположенное далее пойменное поле, на котором, как я знал, находилась укромная небольшая, иногда высыхающая к концу лета лужа. Вскоре там послышался странно-злобный и в то же время зовущий лай Бека. «Неужели он нашел там какую-нибудь погибшую необычную утку и подзывает меня посмотреть? Но расстояние-то какое!» — подумал я. Обошел Дунькин ключ, пересек поле яровой пшеницы. Бек стоял на низком берегу еще не до конца высохшей лужицы перед наклонно уходящей в землю норой и при моем появлении еще азартнее залаял. Ни раньше, ни позже мне не приходилось встречать лисьи норы в столь низких местах. Скорее всего, эту нору соорудил енот. У входа ее на высушенной солнцем глинистой почве различить следы было невозможно, но внутри норы безусловно кто-то находился. И мне с большим трудом удалось отвести от нее Бека. Осталось неизвестным, чей запах (лисы или енота) так взволновал моего помощника. Но при слабом ветерке он уверенно взял его на расстоянии около трехсот метров! Впоследствии во время наших охот на уток Бек довольно часто показывал мне многочисленные в те годы лисьи норы.
Неоднократно писалось об азартных гончих, которые, оказавшись на свободе, одни без хозяина уходили на поиск зверя, а обнаружив его, гоняли длительное время. Бек относился к числу таких одержимых. В периоды моего длительного отсутствия он, сорвавшись с привязи, один уходил на поиск уток. Впервые это заметил знакомый сельский охотник, окна дома которого выходили на ольшаник, расположенный сразу же за огородами с противоположной стороны их улицы. Подойдя как-то в конце октября к окну, он увидел в метрах шестистах за ольхом среди побуревшей лещуги и осоки лисицу. Обрадованный идущим ему в руки трофеем, он взял ружье и быстренько побежал на перехват ее. Но как только охотник спустился к ольхам, стало ясно, что это не лиса, а собака. По мере приближения он узнал в ней Бека. Охотник попытался отозвать его, но тот обошел его стороной и продолжил обследование берега. Тогда, опасаясь за целостность такой добычливой на охоте собаки, знакомый сообщил о ее местонахождении отцу, который и снял Бека с поиска. В последующие годы отцу еще не раз приходилось уводить его из ольшаника.
К концу второго сезона охоты окончательно сгладились и рассеялись те остатки недоверия и отчужденности, которые еще нет-нет да всплывали иногда после моего первого приезда в этом году. Бек стал более приветливым, мягким и доверчивым. При каждом моем появлении во дворе он, повизгивая и подпрыгивая, тянулся ко мне. А когда я подходил, старался прижаться к ногам, потереться о них, лизнуть руку. На охоте при смене направления маршрута, пробегая мимо, часто заворачивал ко мне, чтобы приласкаться, и, получив желанное поглаживание, довольный уносился в новый поиск. Из него, как говорится, уже можно было вить веревочки. Так, я мог отобрать во время еды его миску или сладкую косточку, которую он грыз. И при этом с его стороны не было ни звука, ни косого взгляда. Он доверял и знал, что я их ему тут же верну, добавив более вкусное. Бек, чувствуя за собой вину, почти без всякой обиды воспринимал наказание ремешком. После такого наказания, редкого и чисто символического, он весело крутился вокруг меня, стараясь лизнуть руки и лицо. Так он, как мне казалось, наряду с выражением радости по поводу окончания неприятной процедуры, старался загладить свою вину.
Приведу пример, характеризующий отношение Бека ко мне и показывающий высоту его собачьего интеллекта. Поздним вечером в холодный дождливый день конца сентября мы находились за старицей на Солотчинском лугу в шести километрах от дома. Охота была неудачной, и я надумал, заночевав под стогом, попытать счастье следующим утром. От постоянного пребывания то в воде, то среди мокрой травы и под моросью шерсть у Бека насквозь промокла, и ему было холодно. Уже в густых сумерках, готовясь к ночлегу под стогом, я начал копать норку в сене, но, не докончив ее, поранил руку о какую-то колючку. Пришлось приостанавливать работу. Бек мгновенно нырнул в незаконченную норку и улегся в ней. Уняв кровь, я силой вытащил собаку под дождь, чтобы, углубившись в стог, сделать сухое и надеж-ное укрытие на случай ночного ливня. Завершив работу, я запустил в нее Бека и хорошенько укутал его сеном. Потом сделал для себя подобное убежище и лег в нем готовой в сторону Бека, положив руку под щеку. Прошло минут двадцать-тридцать. Кругом стояла мертвая ночная тишина, нарушаемая только чуть слышными глухими ударами падающих с боков стога капель воды. Неожиданно Бек зашевелился и, как мне показалось, потянулся в мою сторону. Раздвигая носом сено, он потыкался по сторонам, а потом, добравшись до моей руки, несколько раз лизнул ее. Затем, облегченно вздохнув, и вернулся на свое место и затих. И здесь я понял, что озябший до этого Бек хорошо согрелся в норе и решил отблагодарить меня а сделанное для него теплое укрытие.
Со временем из-за огромной любви к поиску дичи у Бека появилось неприятное для охотника увлечение. Обычно ближе к юнцу сентября, когда с каждым днем угодья беднели утками и они попадались нам все реже и реже, Беку становилось скучно ходить длительное время впустую у воды, и он, умного отступив от берега, начинал переключаться на поиск еще не улетевших мелких луговых птичек. При этом, возможно, благодаря своему богатому чутью он продолжал контролировать и прибрежную полосу, но это меня нервировало, и я был вынужден постоянно одергивать его. Но особенно меня возмутило, когда однажды на опустевшем и от мелких птичек лугу Бек стал мыковать. Поймает мышь, придавит ее, бросит и начинает искать следующую. При этом в своих действиях он был очень похож нa мышкующую лису. Увидев его новое увлечение, я сделал ему суровое внушение. Бек воспринял его и перестал интересоваться мышами. Но от поиска мелких птичек отучить его до конца не удалось. Отлично уяснив, что мне его птички не нужны и что я его за них ругаю, он старался охотиться за ними, как ему казалось, скрытно. Так, почуяв птичку, Бек тут же косился в мою сторону. И если считал, что я за ним в это время не наблюдаю, то стелющимся шагом направлялся к ней. С этого момента он уже забывался и далее крался к ней до ее взлета. Затем, опомнившись, виновато смотрел в мою сторону, готовый к любому порицанию. Если же при появлении запаха птички он чувствовал мой контроль за ним, то с опущенной головой, косясь, обходил стороной так заманчиво пахнущее для него место.
Была у Бека еще одна нехорошая черта, самая скверная — это катание на падали. Как известно, все собаки любят помечать себя такими или подобными едко-пахучими запахами. Бек же в этом плане, как мне казалось, просто особо усердствовал. За такое пристрастие я его хорошенько журил, а потом отмывал в каком-нибудь ближайшем водоеме. Все эти процедуры он воспринимал безропотно, а потом, радуясь их окончанию, довольный, катался по траве. Прекрасно зная, что за каждым его валянием на падали обязательно последует взбучка, он тем не менее продолжал их повторять. Но совершал их только в том случае, если находился за пределами моей видимости. Это увлечение и послужило причиной его гибели. В пасмурный сентябрьский день на последней охоте моего отпуска при подходе к обычно утиной Сплотине он на некоторое время задержался за кустами шиповника. Заподозрив неладное и заглянув туда, я увидел скелет теленка или жеребенка с торчащими вверх и покрытыми желто-коричневой слизью ребрами. Стало ясно, что Бек наверняка не прошел мимо и потерся о них. И действительно, весь лоб и спина у него оказались вымазаны этой грязью. Прихватив из ближайшего стога солидный клок сена, я подвел Бека к луже с крутыми берегами, загнал его в воду и, используя свернутое в жгут сено в качестве мочалки, хорошенько вымыл его. Примерно через полчаса, когда шерсть Бека немного пообсохла, на ней опять была видна слизь. Пришлось снова заводить его в воду и повторить чистку. Такие процедуры продолжались до тех пор, пока следы падали на его шерсти, как мне показалось, не были смыты полностью.
Но через две недели, когда я уже находился в городе, от родителей пришло письмо, в котором говорилось о болезни Бека: у него на спине появились язвы и стала выпадать шерсть. Как следовало из очередного послания, родители с помощью местного ветеринара долго лечили эти язвы какими-то мазями, но пользы от них не было. Потом ветеринар принес новую «крепкую», как он сказал, мазь, после применения которой родители нашли утром Бека мертвым. Было высказано предположение: мазь, видимо, сильно раздражала язвочки, и, утоляя боль, Бек их лизал, и в итоге физически крепкий пес отравился.
Из всех собак, которые у меня были до него и после и которых я видел у своих коллег по охоте, включая лаек и легавых с дипломами III и II степени, мой беспородный дворовый Бек был (да простят меня владельцы чистокровных собак) самым азартным, самым страстным, самым чутьистым, самым добычливым, самым неутомимым и талантливым четвероногим помощником.
Виктор Головкин
«Природа и охота» №12 – 2002