Многим рано или поздно приходит мысль — заведу собаку. Ребенок от общения с животными становится добрее. И гулять хочешь — не хочешь, а придется хотя бы два раза в день. Всякие возражения в это время пролетают мимо, как стайка голубей за окошком, которых замечаешь краем глаза.
И в городской квартире появляется щенок.
Нашего принесли в рюкзаке. Совсем недавно он копошился у теплого брюха матери. И вот оказался на паркете в незнакомом месте. Как все карело-финские лайки, он был ярко-рыжей лисьей окраски. Глаз не оторвешь. Как будто живой огонек. Многим собакам этой породы окраска стоила жизни: в лесу охотники принимали их за лисиц. Но мне все равно хотелось завести такого щенка как раз из-за необычной окраски.
Я недавно вернулся с Камчатки и поэтому кличку щенку дал по названию вулкана — Узок. Уже плохо помню его первые дни в квартире. То, что случилось потом, почти стерло их в памяти.
Щенок быстро рос. На прогулках я не успевал вертеть головой, чтобы не потерять из виду этот огненный шарик. Он прыгал через скамейки, прошивал на бульваре кусты. Дух захватывало от скорости. Не дай бог выскочит на дорогу. Но странное дело: он сразу прочно усвоил команду «Стоять!». Как будто споткнется и замрет на месте. Подходи, пристегивай поводок. Правда, эта была единственная команда, которую он выполнял четко.
На субботу и воскресенье мы ездили в деревню. Там небольшая речка с длинным высоким мостом. В половодье неприметная речушка широко разливалась, и нужен был такой высокий мост.
Узон помчался вперед, проскочил на мост, а я пошел к воде. Щенок увидел меня внизу и, ни секунды не мешкая, прыгнул ко мне с высоченного моста. Я в ужасе крикнул: «Стоять!» Но было поздно. Он шлепнулся на землю, лапки в стороны — и захлебнулся в истошном визге. Наверное, порвал связки. Лежал, как распластанный лягушонок. Схватил его на руки, понес в дом… Кончилось, едва начавшись, беспечное щенячье детство.
Но мало-помалу Узон стал ходить. Я потихоньку водил его в лес — тренировал лапки. Незнакомые запахи отвлекали щенка от боли. У него вспыхивали глаза, если поблизости вспархивала птица, но к месту, откуда она взлетела, он шел осторожно: не мог еще быстро переставлять лапы.
Однажды раздался азартный лай. Узон тявкал над крохотным зайчонком. Тот вжался в траву и лежал между растопыренными лапами собаки. Я поднял Узона, русачок шмыгнул в бурьян и пропал. Узон задергался, я отпустил его и он попытался бежать — быстро заковылял к высокой траве. Дело шло на поправку.
Как-то вечером мы возвращались из леса. Узон осторожно играл с лягушатами, пугал их лапками, заставлял прыгать.
Среди поля стояли два кабана. Они явно видели нас, но не убегали, а только насторожили уши-локаторы. Я поднял Узона — показать настоящих зверей. Говорю возбужденно: «Кабаны! Кабаны!» Направляю на них его лисью мордашку. Но кабаны далеко и стоят неподвижно, да еще в сумерках. Узон сверкает глазами, смотрит поблизости, ищет в траве, наверное, кошку. Держу щенка перед собой, бегу к кабанам. Сейчас они бросятся от меня, и он заметит их в движении. Но те стоят на месте. Невольно сбавляю скорость. До них уже близко. Почему не бегут? Как вросли в землю. Остановился в нерешительности. Теперь хорошо видно — это две кабанихи. Почему не убегают, стоят среди поля?
Наконец одна побежала. И тут из травы, в длинных прыжках, повыскакивали, как горох, кабанята. Узон задергал лапами.
Вторая кабаниха шагнула к нам. Я развернулся и быстро пошел к дороге. Бежать побоялся, как бы не бросилась догонять. Поставил Узона на дорогу. Он крутанулся на месте и бегом за кабанятами. Едва перехватил его. Удивился тогда: «Как забегал!» Но прошли еще долгие месяцы, пока смог он прыгать через валежины и канавы.
Всей семьей мы переехали из города в охотничье хозяйство. Лес теперь был вокруг Узона. Главным для него стала охота. Белок мог искать целыми днями. Слышишь — залаял. Подходишь — тявкает на елку. Чего тявкает? Елка небольшая, насквозь видно. Негде спрятаться белке. Говоришь ему: «Пустобрех ты, Узон. Пойдем отсюда». Не уходит. Начинаешь осматривать каждую веточку. Да вон же кисточки от ушей торчат! Белка за сучком. Потом я привык: зря лаять не будет. Дождется выстрела — и снова искать. А ты ему вовсе не нужен. И не увидишь его, пока не найдет другую белку.
Однажды я приехал на охотбазу и поманил дочку. Она открыла дверцу машины и на переднем сидении увидела шоколадного с серой манишкой щенка. Рядом лежал полусъеденный им батон. Щенок был не больше этого батона, только потолще. Шоколадную головку склонил набок, ушки висят, тоже шоколадные.
Коли уж мы жили в охотничьем хозяйстве, я решил завести вторую собаку — дратхаара. Теперь все внимание в семье перешло к этому маленькому существу, покорившему всех красотой и лаской. Щенку дали кличку, но дочь назвала по-своему — Алькой.
Узон вроде бы не ревновал нас к новому щенку. Ему для счастья нужен был только лес. И он у него был.
Алька бегала везде, где хотела: в доме, по широкому двору охотбазы, в лесу. Но ей всегда нужно было видеть кого-нибудь из людей. Одна могла оставаться только на привязи или запертой в комнате.
Всего раз ей сказали: нельзя ходить по вскопанной земле. И она не только сама не ходила — птицам не разрешала. Как-то увидела трясогузок: бегают по цветнику. Тут же начала охоту. Подкралась к трясогузке, сделала стойку, нацелила нос на птичку. Трясогузка побежала. Сделала несколько шагов и Аля. На цветник не заходит. Та снова перебежала… Так собака ходила до тех пор, пока трясогузки не улетели под крышу, к гнезду. Потом, когда одна из птиц уселась на яйца, другая подолгу водила Алю. Это стало у них игрой. Задорно пискнув, трясогузка садилась почти под нос собаки, помахивала хвостиком и водила Алю по всему двору.
Если бы поймала трясогузку, ничего бы, конечно, не сделала ей. Бывало, Алька находила птенца-слетка и живого, невредимого бережно клала из пасти в подставленную ладонь. Потом внимательно следила, что будем делать, на какое дерево посадим, не упадет ли опять.
Алька больше всего любила наблюдать, что делают люди. Если я работал за столом, ложилась на свое место, дремала. Но стоило подняться со стула, тут же вставала. Ей надо было видеть, что я взял, куда положил, понюхать стружки от карандаша, посмотреть, куда бросил. Начинал расставлять книжки на полках — садилась рядом и внимательно следила, откуда беру, куда ставлю. Что происходило в ее голове — не знаю, но смотреть, что делают люди, ей доставляло явное удовольствие.
Если вышел из дома, ее не взял, потом обязательно проверит по следам, куда ходил, что делал.
Узон держался от нас подальше, не любил фамильярности. «Улыбался» коротко, когда долго не видел, и все. Аля же всегда хотела быть с кем-нибудь рядом. Дочь часами разукрашивала ее вместо куклы лентами, привязывала бантики. Собака была готова сколько угодно сидеть на месте, поворачивать голову и терпеливо держать ее как надо, только бы с ней занимались.
Она могла даже просто слушать. Ловила каждое слово, явно стараясь понять. Выслушивала, что сказал, переводила взгляд на другого, кто продолжал разговор, внимательно смотрела в глаза.
Однажды пришел лесничий. Говорим в комнате об отводе сенокоса егерям. Слышу, кто-то прошел по двору охотбазы.
— Посмотри в окошко, чужих нету? — мельком сказал Альке, а сам ищу нужную бумагу. Для нас это было само собой разумеющимся, что Аля знала егерей в лицо, а если на дворе появлялся чужой, вздыбливала шерсть на загривке и начинала басовито лаять.
Вижу мой гость не смотрит на бумагу, а удивленно глядит на Алю. Та, переступая передними лапами по подоконнику, старательно осматривает двор то с одной стороны перекладины рамы, то с другой, довольная, что ей поручили дело. И уже шерсть вздыбила. Но лаять не пришлось — во дворе ходил егерь.
Лесничий удивленно покачал головой:
— Ну и собака! Все понимает. Мне и самому казалось — понимает все. Порой задумывался: «А как бы вел себя человек на ее месте, если бы не мог выражать свои мысли не только словами, но и жестами?» Ему пришлось бы говорить глазами. Так поступала и Алька. Карие собачьи глаза то смеялись, то печалились, светились надеждой или притухали, когда, например, мы собирались уйти из дома, оставить ее одну.
Но порой и без видимых причин глаза ее были печальны. А как спросить; «Чего грустишь, Аленушка?» Спросить-то можно…
«А что если научить ее отвечать «да» и «нет», — подумал я. — Тогда с ней почти можно будет разговаривать».
Приучил вместо ответа «да» — ложиться. А «нет» — неподвижно стоять на месте. Спросишь: «Гулять пойдешь?» — грох на пол. Потом вскакивает и начинает прыгать. Поводок несет. А спросишь: «Намордник надеть?» — насупится, стоит неподвижно. «На охоту пойдем?» — рухнет так, что пол задрожит.
Но четкого разговора не получалось. Слишком не понятным было ее «нет». То ли стоит, не понимает, о чем спрашивают, то ли это и есть ее собачье «нет»?
Алька очень любила порядок. На полу не должна валяться ни одна бумажка. Обязательно поднимет и будет носить, пока не возьмешь. Если бумажку гоняла кошка, Аля вначале делала стойку, потом отбирала игрушку, отдавала мне и принималась тыкать кошку носом. Та шипела, убегала, но Алька заставляла ее подойти к двери. И кошку приходилось выпускать, иначе не даст ей покоя.
Собака всегда была на глазах, и мы не заметили, как она выросла, превратилась в крупного, сильного дратхаара.
Дочери, чтобы попасть в школу, приходилось около километра идти по лесной дороге до асфальта, а там еще ехать на автобусе. В обед мать встречала ее у автобусной остановки, а утром провожала Аля. Шла с ней по лесной дороге, часто вместе с кошкой, которая тоже любила утренние прогулки. Кошка садилась на дороге, как только кончался лес. Аля шла до автобуса. Ждала, когда захлопнется дверь и только после этого возвращалась.
Однажды вернулась с раздутой мордой. Как будто яблоко держала за щекой. В теплые весенние дни на дорожках охотбазы то и дело можно было видеть гадюк. Даже на каменные ступеньки крыльца заползали погреться на солнце.
В том, что Алю укусила именно змея, я убедился очень скоро. Шел по дорожке, Алька бежала рядом. Вдруг остановилась, вскинула голову, внимательно посмотрела на меня, потом вперед. Я ничего не понял, пошел дальше. Аля напряженно вышагивала сбоку. Неожиданно свернула от лежащего на дорожке сучка. Он был очень похож на маленькую змею с поднятой головой. Аля, конечно, видела — это просто сучок, но после того, что случилось, на всякий случай обошла стороной.
Зимой дочь привязывала собак к санкам и каталась, Алька носилась во всю прыть, хотя ошейник давил на горло. Узон тоже бегал, но поводок его всегда провисал дугой. Из-за лени, а может, из-за больных ног, он не хотел тянуть санки. Дочь отцепляла его, и Алька возила одна с еще большей охотой.
Шло время. Дочери нужно было учиться дальше, а в деревенской школе только начальные классы. Пришлось возвращаться из охотхозяйства в город.
Держать в небольшой городской квартире двух собак — дело хлопотное. Стали думать, как быть. В том, что Алю берем с собой, никто и не сомневался. Решали с Узоном.
«Что лайке делать в городе? Быть живой игрушкой? — убеждал я себя. — Как только за ворота — никто ей и не нужен. Подавай лес. Ей же будет лучше, если оставить у егеря. Митя не обидит собаку. И на охоту они уже ходили не раз. Будут добывать пушнину…»
Я вспоминал потом и не мог вспомнить, как мы расстались с Узоном. То ли егерь Митя пришел и забрал его, то ли я отвез на машине. Помню только егерь сказал: «Не беспокойся. Будет жить у меня, пока не помрет своей смертью». Я хорошо знал Митю и не сомневался — так и будет. А вот как расстались с Узоном — не помню. Видно, нетрудным было расставание.
Аля не унывала и в городе. Уже начала седеть морда, а она, как щенок, играла в любую игру, только предложи. Если дочь пряталась в квартире, так начинала искать, что держи телевизор — собьет со стола.
И не только на радость отзывалось ее доброе сердце. Однажды я заболел. Дома никого, кроме собаки. Видит — мне плохо. Вытянула морду — глазки печальные, встряхивает ушками, поскуливает сочувственно, как будто и ей больно. Тапок принесла, сунула — «на». Билетик от автобуса скомканный нашла. Его за усами, под брылями и не видно. Только «фы, фы» — говорит: значит, есть что-то во рту — возьми. Легла у кровати, вздыхает протяжно, смотрит озабоченно.
Заботиться она могла о ком угодно. Иногда приходилось видеть: дочь сидит с поводком в руке на бульварной скамейке, читает книжку. Али поблизости нету. Оставлять собаку без присмотра опасно: напугает кого-нибудь или попадет под машину. Смотришь, где же собака. А она расставила передние лапы, опустила голову, свесила уши, стоит и смотрит в траву. Теперь ясно — и под машину не попадет, и никого не напугает, Аля пасет Рыжего.
Жил у нас в клетке небольшой хомячок, по кличке Рыжий. Когда дочь брала его на улицу, пускала в траву, Аля считала своим долгом пасти хомяка. Ничего в это время не видела и не слышала, кроме него. Рыжий ел траву, передвигался неторопливо. Аля неотступно ходила над ним, пока дочь не забирала Рыжего на руки. Тогда уж и самой можно побегать.
В конце лета, когда наставало время охоты, Алька едва не рвала поводок, если свистели крылья живущих в городе уток. Даже у маленьких луж на асфальте старалась найти следы дупелей или бекасов.
На сезон охоты я стал отправлять ее к племяннику. Пусть ходит с ним по болотам. Каждую осень приезжал Сергей, и счастливая Алька тянула его скорее из городской квартиры, зубами перехватив поводок.
Куда бы ни падали сбитые утки, доставала из любых крепей. Сергей заметил чирка в зарослях. Сдернул ружье с плеча, выстрелил. Показалось — попал. Но в срезанном дробью тростнике не рассмотрел точно. Охотник, который был рядом, уверял:
— Улетел, низом.
— Нет, попал, по-моему, — и Сергей заставил Альку искать.
Та долго плавала в густом тростнике, раздвигая его мордой. Плавать тяжело, но она искала, если велели искать.
— Не мучай собаку. Я же хорошо видел — улетел.
— Давай, давай, Аля!
И Аля снова лезла в заросли. Наконец, к изумлению охотника, возвратилась с чирком в пасти.
— Ну вот! — обрадовался Сергей. — А ты говорил. — Он взял в руки маленького чирка. И тут оказалось — не тот чирок. Этот погиб уже несколько дней назад, даже глаза провалились.
— Ай да Аля! — смеялся охотник. Она сконфуженно смотрела на Сергея, словно хотела сказать: «Ты же просил. Вот и принесла. Другого нету».
Охотник остался на берегу, а Сергей на старой плоскодонке уплыл на вечерний пролет в заросли большого карьера.
Утки летали плохо — то в стороне, то высоко. Стрельбы почти не было. Когда совсем стемнело, охотник услышал неожиданный выстрел в лодке, пронзительный вопль и тяжелый всплеск упавшего в воду тела. «Сережка застрелился! — сразу понял он. — Что делать? Без лодки не доберешься и темно совсем». Перепугался, сбежал. Решил молчать: начнут разбираться, ружье отберут, не регистрированное.
Ночь не спал. А утром встречает Сережку, живого и невредимого. Даже ноги подкосились. Потом только стал отходить, заулыбался.
Оказалось, когда Сергей с Алей уже собрались плыть к берегу, из темноты очень низко вылетела утка. Сергей сбил ее навскидку. Она шлепнулась перед носом лодки и тут же нырнула. Это взорвало в Але бурю чувств. Взревела, как она может, и бросилась с лодки. Вода захлестнула вопль. Утку поймала и сразу успокоилась. Но дикий вопль уже слышал охотник и понял его по-своему.
Охота для Али была такой страстью, которой могло подчиниться все, даже собачья верность. В разгар охоты я приехал проведать Альку. Она скачет, прыгает на меня — месяц не видела, соскучилась.
— Домой хочешь? — спрашиваю ее. Легла.
Сергей говорит мне:
— Пойдемте в разные стороны, вы к машине, а я к болоту. Посмотрим, за кем она пойдет.
Мы так и сделали, не подумали, каково будет Альке.
Она нерешительно побежала за мной, но Сергей крикнул:
— Аля, на охоту!
Она посмотрела с надеждой на меня, ждала, что я разрешу. Я молчал. Опустила голову, тихонько, как будто ей надо было сходить к канаве, побрела в сторону от нас. Потом помаленьку, помаленьку завернула к Сергею и побежала за ним.
Что-то шевельнулось в груди, но я тут же сказал себе: «Ничего страшного. Умная собака, понимает — до конца охоты осталось немного, а потом опять можно в город…» «Ничего страшного», — повторял я, не давая расти обиде, которая прорывалась еще и потому, что Аля не просто убегала, а сжалась вся, пригнула голову. Видно было — хорошо понимает, нельзя этого делать. Я старался не сердиться на Альку. Почему она должна вести себя так, как хочется мне? Какое ей дело до идеалов, придуманных для собак людьми? Ей на охоту хочется, а я забиваю голову всякой ерундой. Пускай идет и охотится.
Надо было потрепать ее, подбодрить. Но я не сделал этого…
А вскоре случилось такое, что я и думать забыл про эти обиды.
Брат услышал из дома — взбесилась собака. С храпом и сдавленным ревом волчком завертелась под окнами. Он выскочил на крыльцо и увидел: мечется Алька. А в бочке с водой дергаются Танины ножки в красных ботиночках. Выхватил дочку из воды. Она даже испугаться не успела, не поняла, что случилось.
Оказалось, уронила куклу в бочку. Перегнулась через край достать и нырнула вниз головой. Счастье, что рядом была Алька. Самой из бочки не вытащить, так хоть вопли ее помогли.
Не знаю, болят ли собачьи сердца, но после такого потрясения Аля была, как ватная. В тот день больше лежала в темном углу. Челюсть отвисла, глаза больные. Потом ничего, отлежалась. Но купаться при ней мы уже не могли.
Алька совсем не боялась воды. Ей все равно: обойти пруд или переплыть его. Но стоило мне поплыть — бросалась спасать. Выцарапывала из воды, орала сумасшедшим голосом — звала на помощь. Не допускала в своей башке мысли, что я тоже умею плавать. Ходить в воде — пожалуйста, хоть по шею. Но стоило поплыть — сразу в рев и спасать.
Много было приключений с этими собаками, обо всех не расскажешь.
Аля прожила у нас десять лет.
Однажды в мае приехали в деревню. Открыл дверь в дом — шершень гудит. Подождал, пока вылетит.
Проходит какое-то время — опять гудит. Пробирается где-то в щелку. Надоело руками закрываться, того гляди ужалит. Поймал момент, прижал шершня рейкой к стене, хотел раздавить. А он крепкий, как желудь. Рейка длинная, пружинит, не могу раздавить. И отпустить страшно: шершень стучит по рейке своим жалом, как стальной иголкой для чистки примуса. Бросил рейку, выскочил из сеней. Аля за мной на полусогнутых. Потом вернулись — нету шершня, пропал.
Ночью Аля попросилась на улицу. Я выпустил ее, остановился послушать, как гремят соловьи. Но комары быстро загнали в дом. Прилег, пока собака попросится, поцарапает в дверь…
Утром проснулся и не сразу вспомнил об Альке. Потом подумал: «Наверное, под терраской от комаров спряталась».
Вышел… Как приятно дышать прохладным воздухом майского утра.
Между ветлинами, на краю поля, у самого огорода токует тетерев. Не хочет расставаться с весной. Я повернул голову и вижу: возле угла террасы, как палки вытянув лапы, неподвижно лежит на боку Аля.
Кинулся к ней и тут же остановился. Понял — мертва… Да, она была мертвой.
Потом в доме, у порога, нашел раскушенного пополам шершня. Аля поймала его, но он успел ужалить ее в пасть возле горла. Наверное, ужаленное место стало пухнуть и собака попросилась на улицу. Не хватало воздуха.
Я даже сквозь стены слышал, как гремели в ту ночь соловьи. А Альку под этот соловьиный грай, одну, на земле, душила смерть…
Мы похоронили ее на поляне, где она, шалея от радости, любила бегать среди желтых бубенцов цветущих купальниц. *
Прошел уже не один год. Случалось даже, побываешь в деревне и не вспомнишь об Альке… А уж про Узона, что и говорить, столько лет прошло.
Но вот недавно в охотхозяйство, где я когда-то работал, съездил по делам знакомый охотовед. Спрашиваю его, как там Митя поживает, егерь? И вдруг узнаю в разговоре — живет у Мити какая-то дряхлая рыжая собака.
— Я никогда таких старых не видел, — с удивлением говорил охотовед. — Сидит, по-моему, ничего не видит и глухая, как пень. Говорю егерю: «Что же вы собаку мучаете? Пристрелите». «Нет! — с сердцем так отвечает. — Пускай живет, пока не помрет сам».
Я понял — жив еще Узон.
В первый же выходной взял билет на автобус дальнего следования, поехал в охотхозяйство. Уже и не помню, сколько лет там не был. Вначале боялся съездить — узнает Узон. Как его снова бросать? А потом, когда считал, что Узона нету, все отдалилось, не тянуло уже в старые места.
«Сколько же Узону? — гадал я в дороге. — Наверное, больше пятнадцати лет?»
Да, это был Узон, хотя и не похож на ту стройную, поджарую лайку. Мутные, невидящие глаза, седая морда, толстая прямая спина, из которой лезли клочья шерсти. Эта шерсть набилась в траву по краям пятна голой земли у конуры.
Узон сидел. Я позвал его. Он не шевельнулся. Подошел к нему вплотную. Узон зачмокал ртом, с трудом встал и заводил головой. Не видел меня. А я стоял рядом. Протянул к нему руку. Он понюхал ее — узнал! Затолкал сухим носом в ладонь, издал старческий не то стон, не то взлай. Я гладил его, прижимал к ноге. Он стоял неподвижно, и я уже не понимал, узнал он меня или так же вел бы себя с любым другим человеком.
Митя уверял, что узнал.
Оказалось, в первые дни после нашего отъезда Узон как всегда с азартом искал белок. Но потом забеспокоился, с надеждой смотрел на каждую машину, которая приезжала в деревню. Ждал. Прошло еще несколько дней и в лесу от него не стало толку. Ему было не до охоты. Убегал на охотбазу, но там жили теперь чужие люди. Искал в лесу — не находил. Возвращался к Мите. Тот посадил его на цепь. Надеялся: подождет, подождет — и забудет. Привыкнет, опять начнет искать белок.
Но привык не Узон, а Митя. Привык к тому, что собака не переставала ждать.
Чего ждал Узон? Что было такого, ради чего он отказался от всего? Не знаю. Невозможно поверить, что вольный Узон, которому, казалось, нужен только лес, загрустил с первых дней и навсегда.
«Мало ли что сказал Митя, — говорил я себе. — Почему он думает, что Узон узнал меня? Может, нам показалось».
Мы говорили о том, что теперь не возьмешь его в город. Не носить же на руках на пятый этаж без лифта. А как объяснить ему это?
Но Узону не надо было ничего объяснять. Он понял все раньше, наверное, еще когда я гладил его по ломкой и пыльной шерсти.
Я уехал один…
Но через неделю бросил все дела и вернулся за ним на машине.
Митя молча повел меня за огород. Между островами крапивы желтел бугорок свежей земли… Свесили ветки старые ивы. На вишне у осиротевшей конуры еще терпеливо сидели воробьи над пустой собачьей миской. В узком просвете между ив пронзительно голубела река.
Больше не завожу собак.
А. Севастьянов
«Охота и охотничье хозяйство» №1 – 1989