Егерь зверопромхоза Иван Гончарук — мой давнишний приятель. Он первым научил меня разжигать костер в ненастье, скрытно подходить к изюбрам, снимать, не порезав, шкуры с медведей, ставить капканы. Немало и других охотничьих премудростей перенял я у следопыта, для которого, казалось, не было ничего дороже тайги.
Как-то осенним вечером Иван заглянул ко мне.
— Мне надо зимовье подремонтировать. Одному несподручно. Вот и зашел к тебе. Ничего с собой не бери. У меня все припасы уже сложены в мешке.
Утром следующего дня мы выехали на рассвете. Миновали совхозные поля с пожухлой картофельной ботвой, тронутой первыми морозцами, и через два часа езды по неровной таежной дороге начали подниматься на перевал Тигровый.
В кабине старенького газика было далеко до комфорта. Сзади громоздились кирпичи, мешки с цементом, песком и провизией, ящики с инструментами и гвоздями, бензопила и прочие нужные для ремонта зимовья вещи. И даже на переднем сиденье, которое я занимал, ногам моим мешала Белка, молодая лайка, подаренная Ивану за хорошую работу. Сначала собака лежала неподвижно, настороженно поводя носом и принюхиваясь к моим сапогам. Но постепенно обвыклась и, разморенная жарой от включенной печки, нашла более удобное для себя место у меня на коленях.
Мотор натянуто выл на высокой ноте, пока мы взбирались по серпантину на вершину сопки. Но вот дорога стала ровнее, запетляла вниз, и мы увидели встающее над тайгой солнце. Лучи его пробили голубоватую дымку, растопили туман в распадках, засверкали радужными искорками на росистых кустах и травах. Отсюда, с высоты перевала, безбрежное лесное море напоминало мягкий, волнообразный ковер по-осеннему нарядной расцветки, желто-красными, оранжевыми пятнами на зеленом фоне выделялись засыхающие клены, дубы и березы. У разлапистой ели, поваленной бурей на краю обрыва, Иван затормозил, вышел из машины, поднял капот, стал возиться в моторе.
Лайка, выскочившая вслед за хозяином, сразу скрылась в чаще, откуда вскоре послышался ее громкий нетерпеливый лай.
— Белку, не иначе, нашла, — прислушался охотник и стал звать собаку. Та прибежала вскоре в радостном возбуждении, послушно заскочила в кабину.
— Умная псина, — погладил ее Иван. — Посмотришь в глаза, ну чисто человек. Только говорить не умеет. И характер у собак — тоже, как человеческий, по-разному проявляется. Вот только верности такой собачьей, нам, людям, не всегда достает. Взять одного моего знакомого: бил собаку, колотил, на цепи впроголодь держал. А не предала хозяина, с медведем сцепилась.
Слушая Ивана, не заметил я, как добрались мы до Муравейки — таежного поселка лесорубов, откуда до зимовья оставалось менее часа езды.
— Зайдем в магазин, — объяснил Иван, притормаживая у крыльца деревянного дома с вывеской «Сельмаг». — Хлеб здесь продают особенный. Своей выпечки, как домашний.
И верно. Буханки на прилавке лежали большие, с зажаренной хрустящей корочкой. Нажмешь на такую булку — ходуном ходит. Один запах душистый чего стоит.
Купив хлеба, мы направились к машине. Иван уже взялся за ручку дверцы, когда внимание его привлек пес, вылезший из-под крыльца. Серая, вываленная в пыли шерсть, не скрывала выпяченных ребер. Собака равнодушно глянула в нашу сторону и устремилась за женщиной, вышедшей из магазина с хозяйственной сумкой.
— Пшла вон! — резко обернулась женщина, норовя пнуть собаку. Та увернулась и, отбежав недалеко, завыла жалобно и одиноко.
Подбежал мальчуган, запустил в нее коркой хлеба. Она кинулась на нее, жадно принялась мусолить, помогая передними лапами. Пасть собаки, неестественно открытая, показалась мне странной.
— Да ведь это Волчок! — воскликнул Иван. — Ну, конечно, он! Иди сюда, Волчок! — позвал он собаку, торопливо отламывая от пышной, еще горячей булки большой кусок. — На, Волчок, возьми.
Некоторое время собака словно с удивлением смотрела на незнакомцев, потом, поджав хвост, приблизилась. Видимо, ее часто здесь обижали. Но голод взял верх над осторожностью. Почти выхватив кусок из рук егеря, пес стал как-то неумело есть, катая хлеб во рту языком, давясь и кашляя.
— Не спеши, Волчок! Вот, ешь, — подал он собаке еще ломоть и сокрушенно вздохнул: — Надо же, как дошел, бедолага. В чем только душа держится? Как ты забрел сюда? А, Волчок?
Насытившись, пес подошел к Ивану, лизнул ему руку, приветливо вильнул хвостом.
— Что, узнал, да? — ласково потрепал его по загривку егерь и обернулся ко мне: — Отменный был пес. Наверное, отстал от хозяина и бродит беспризорно по чужой деревне.
Присмотревшись, я понял: у собаки недоставало передних зубов, а искривленная нижняя челюсть не совмещалась с верхней.
— Завезем Волчка к пчеловоду Голодяеву. Это его собака, — предложил Иван. — Небось, обрадуется. Правда, круг придется сделать. Ну да ничего. Заодно медом побалуемся. На семь тысяч нынче он меду сдал, найдет и нас угостить чем.
Волчка мы кое-как впихнули на кучу мешков и, взволнованные происшедшим, продолжали путь.
— Со Степаном Голодяевым белковали прошлую зиму вместе, — начал рассказывать Иван, ловко объезжая по дороге промоины от дождя, камни, толстые сучья, сбитые ветром с нависших над нами кедров. — Пчеловодом работает, а тоже, вроде тебя, заядлый охотник-любитель. Уж и не знаю, остался бы Степан жив-здоров, если бы Волчок не выручил.
Егерь, не оборачиваясь, протянул руку назад, нашел голову собаки, потрепал за шею.
— Степан тогда новую лайку приобрел. Чистокровную. Все хвалился. С ней, говорит, хоть куда. Не то что на белку — на кабана пойдет. А этого беспородного все на цепи держал. В лес не хотел брать. Дурным считал.
Волчок, слыша свое имя, навострял уши, внимательно глядел в глаза егерю.
— Собрались мы по первому снежку белковать. Лайку с собой взяли, — продолжал Иван. — Ружья, понятно, дробью зарядили. Было у меня в подсумке несколько патронов с пулями на всякий случай. Тайга все-таки! Да кабы знать где упасть! В горячке и не вспомнили о них. Идем, стало быть, распадком, километра три от Еловки ушли. Вдруг, глядь — Волчок догоняет нас. Язык высунул от бега, без ошейника. Оборвал или стащил с головы. И рад-радешенек, что вырвался на свободу. То возле нас прыгает, лает, то как угорелый по кустам носится. Не понравилась Степану его беготня. Чуть не пристрелил со зла, да я удержал. Пусть, говорю, порезвится хоть раз в жизни. А Степан сердится, не унимается. «Он, — кричит, — нам всю обедню испортит!» Насилу успокоил я его. А Волчок туда-сюда, рябчика поднял на выстрел, белку посадил, облаял. Советую Степану: ты, мол, иди со своей знаменитой лайкой, а я с неучем пройдусь. Куда же его теперь девать, неслуха?!
В полдень сошлись, как и условились, в Медвежьем ключе. У того места, где, помнишь, соль изюбрам сыпали? Посчитали трофеи. Я трех рябчиков сшиб с помощью Волчка, а белок больше десятка добыл. А Степану и показать нечего: одну белку подстрелил, да и ту лайка истрепала, бесхвостую ему отдала.
Сидим, значит, молча обедаем. Вокруг посматриваем: не порскнет ли где белка? Тут Волчок и кинься к толстому заломышу-кедру. Схватил Степан ружье, побежал. Вертится он вокруг ствола, никак белку увидеть не может. А Волчок весь из себя выходит, заливается до хрипоты. Я даже подумал: «Что-то больно рьяно лает». Степану бы поглядеть на заломыш, весь ободранный медвежьими когтями, да где там в азарте? Решил, что где-то за сучком притаилась белка, и вздумал шугануть ее. Стукнул несколько раз валежиной по стволу, а оттуда как посыплется труха. Пыль столбом, дикий рев и снежный вихрь внизу крутится. Пока я сообразил, что к чему, крепко помял Степу медведь. В дупле, в заломыще сидел. Берлогу там себе устроил.
Бегу к ним, а с перепугу не знаю, что делать. Понимаю, стрелять надо. Да дробью по медведю — все равно, что по стене горохом. А про пули забыл.
Сколько раз ходил на медведя — страху не испытывал. Может, потому, что зверь на меня шел, а здесь он товарища терзал. Оторопь взяла — не соображу никак, чем помочь, не оттаскивать же его руками? Стою, что-то ору, а в снегу сплошной клубок: не поймешь, где медведь, где Степан, где собака? Как стрелять, хоть бы дробью? В человека угодишь.
Лайка — та (я успел заметить) сразу в чащу с визгом сиганула. А Волчок повис на медведе, рвет сзади за штаны, отвлекает на себя. Это рассказывать долго. А все длилось какие-нибудь секунды. Рявкнул Мишка — и ходу, напрямки через бурелом. Я для острастки выпалил по нему вдогонку и к Степану: жив ли? Смотрю, вскочил, ружье свое, затоптанное в снег, ищет. Руки, лицо изодраны, куртка суконная распорота на боку. Ну, думаю, отделался ты, братец, легким испугом.
Неизвестно, чем бы все кончилось, не вцепись Волчок в медведя. Гималайский был, с белым галстучком на груди. Да злой очень.
— Волчок тогда, видимо, и пострадал, — нетерпеливо перебил я Ивана.
— На него в первую минуту не обратили внимания. Потом вижу: снег покраснел и вся морда собаки в крови. Как мотнул медведь лапой, так и снес ей когтями зубы. Не надеялись, что выживет. Ан, нет, выправился. Такая история вышла.
Машина остановилась у тесовых ворот большого деревянного дома, крытого железом. Егерь бережно вытащил собаку, опустил на землю.
— Приехали! — объявил он и толкнул калитку.
Во дворе блестели рубиновой эмалью новенькие «Жигули». Чуть дальше виднелись добротные сараи, кирпичный гараж, омшаник с ульями.
— Принимай гостей, Степан! — крикнул Иван вышедшему навстречу хозяину. В том, как снисходительно улыбнулся пасечник, чувствовались самодовольство и уверенность в себе.
К нашему удивлению, Голодяев не выразил восторга забежавшему в знакомый двор Волчку. А крепкая, широкогрудая лайка с коротко торчащими ушами и туго закрученным хвостом вздыбила шерсть и глухо зарычала. Она была готова броситься на исхудавшего, боязливо прижавшегося к егерю Волчка.
— На какой леший вы его привезли? — пробормотал Степан. — Толку-то от него. Ну, да ладно. Пусть посидит до поры до времени здесь.
С этими словами хозяин затащил Волчка в сарай, задвинул тяжелый засов.
— А говорил, кашу манную для него варить будешь за то, что спас тебя, — несколько обескураженный таким приемом, сказал Иван.
— Вы по делу или так? — спросил Голодяев, сделав вид, что ничего не слышал.
— Что же ты нас и чаем не угостишь? — не унимался егерь. Радушно принимая в своем зимовье всякого заплутавшего в тайге человека, он наивно полагал, что и его должны встречать подобным образом.
— Анна! — позвал Степан полную, как и он, круглолицую женщину. — Накрой на стол.
— Проходьте в хату. Сейчас самовар поставлю, — сказала хозяйка таким тоном, что мне, откровенно говоря, расхотелось заходить в дом. Но Иван, не смущаясь отсутствием особого расположения к нежданным гостям, ободряюще подмигнул мне и зашагал вслед за Анной.
Ожидая, пока накроют на стол, я от нечего делать стал рассматривать обстановку в доме. Современная дорогая мебель, стены увешаны коврами, цветной телевизор, на полу тоже большой ковер. Полки серванта заставлены сервизами и хрусталем.
Анна принесла самовар, две эмалированные кружки, несколько сухих бубликов и старый, с отбитым носиком, заварник. Разлила чай по кружкам, придвинула к нам.
— Пейте на здоровье.
— Что же медку не подала? — нарочито строго прикрикнул на жену Степан.
Анна засуетилась, погремела тарелками на кухне и вернулась с деревянной плошкой, до середины наполненной медом.
— В достатке живете, — простодушно заметил Иван.
— Ничего, не жалуемся, — с достоинством ответил Степан.
— Зимовье еду ремонтировать. Да к тебе по старой дружбе заехал. Кстати, овчина моя жива? Помнится, унты обещал мне сшить, не забыл?
— Помню, как же, только овчина та негодна оказалась. Плохо выделана. Я тебе другую шкуру подыщу. Недельки через две готовы будут.
Попив чаю, мы двинулись дальше, торопясь поскорее добраться до зимовья и заварить там отменный супец.
— Ну и куркуль же этот Голодяев! — пробурчал егерь, когда мы отъехали от Еловки.
Почти весь октябрь мы пробыли в тайге. Подвели новые балки под сруб, перестлали пол и крышу, сложили печь, законопатили стены.
По дороге домой вновь завернули к Голодяеву за унтами.
Не приглашая нас в дом, хозяин вышел за ворота с парой сапог, голенища которых были подбиты серым, до боли знакомым мехом…
Г. Гусаченко
«Охота и охотничье хозяйство» №7 – 1991