Бойке шел седьмой год, и ее рабочие качества уже не нуждались в доказательствах. Имея типичную для лаек склонность к пушнине, она отлично приспособилась ко всем видам охот, которыми я занимался. Аккуратно, редкими басистыми «гавками» подзывала к рябчику. Ровным лаем указывала поднятого на дерево тетерева. Выслеживая фазана, работой хвоста предупреждала, когда птица близко. Хорошо доставала из воды, из кочек уток, гусей. Держала енотов и барсуков. Не боялась и за медведем побегать, хотя в таких случаях редко наблюдала с моей стороны сколь-либо устойчивое воодушевление. А уж как замечательно, умно работала по козам — это отдельный разговор. Ходила и по совершенно нелаечной дичи: зайцам, куликам. Словом, заслужив высшую оценку в глазах моих друзей — «тоже человек», моя собачка нередко являлась персонажем приятных воспоминаний. Однако оставалось в ее работе одно «белое пятнышко»: я не знал, как Бойка себя поведет, если не одна, а хотя бы две подстреленные птицы упадут на другой берег какой-нибудь протоки.
…В тот последний день октября я отправился на дачу. Хотел немного повозиться на участке, а вечером пройтись по окрестностям с ружьем, поискать уток. Ехал, терпеливо ожидая, когда окончится город. А Бойка, как обычно, ныла на заднем сиденье: «Ой, ну когда уже мы приедем?» И панибратски укладывала на мое плечо лапу: «Дай порулить!» Стараясь не смеяться, я строгим голосом призывал собаку к порядку:
— Боя, перестань! Место! Что, полчаса подождать не можешь? Вот приедем, сходим на канавы. Утки наверняка там есть. Еще набегаешься!
Дальше продолжил мысленно, сам с собой: кстати, канавы-то сейчас глубокие — не перейдешь. А вдруг и, правда, двух уток на противоположный берег уроню?
— Урони сначала!
— А вдруг? Бойка достанет? Нет? Покопался в мозгах. Вспомнил сведения, полученные из рассказов знакомых и литературных источников. Получалось, что у разных охотников и разных собак бывало по-разному.
— Ладно уж! Были бы утки, а достать их… Как-нибудь достанем, — заверил я самого себя, предполагая, что поднятый вопрос так и останется — в теории.
Ан нет! Не тут-то было! То ли мысль, если она очень важная, способна к материализации, то ли просто время пришло, чтобы случайность свершилась…
…Вечером ветер стих, и запахи разделились. Проходя по дорожкам между дачными участками, чаще заброшенными, чем ухоженными, я чувствовал то хвойный, то полынный, то калиновый ароматы. А краски поздней осени, уже потускневшие, в свете низкого солнца вдруг оживились разноцветьем перед неизбежным угасанием. Людей в округе не было ни видно, ни слышно, что меня вполне устраивало. Через четверть часа вышел на бывшие пастбища, представляющие собой покрытые поникшим разнотравьем прямоугольники, метров пятьсот на семьсот, разделенные осушительными канавами. Канавы обозначали себя рядами деревьев и прочей растительности.
Прохладный воздух был чист и лишен комариного зуденья, и я смаковал его, смешивая изредка с сигаретным дымом. И хотя отправился в путь не столько ради себя, сколько ради собаки, получал удовольствие. Впрочем, за всю жизнь мне никогда не пришлось жалеть о времени, проведенном на охоте. Даже если тащил себя на эту охоту за шкирку, даже если не видел дичи. Огорчался, радовался, злился, смеялся, удивлялся, пребывал то в растерянности, то в надежде, — мало ли что случалось. Но никогда не жалел.
Прошел час-другой, и мы с Бойкой оставили за собой уже три четверти запланированного пути. За это время подняли трех тетеревов, но они едва показали себя сквозь ольховые заросли и, протарахтев на взлете, не присаживаясь, улетели куда подальше. Да еще в двадцати метрах прошелестела одинокая, невесть откуда налетевшая утка, по которой я в спешке безуспешно сжег патрон. Вышли х самой большой, а потому самой многообещающей канаве, проход по которой я специально оставил напоследок.
Шириной три—четыре метра, совершенно прямая, она обрамлялась по обеим сторонам двухметровыми насыпями. По ним тянулась узкая лесополоса. Двигаться приходилось по захламленной тропе — то повыше поднимать ноги, то пригибаться, то извиваться, то расталкивать грудью зловредные разновеликие побеги и сучья. Ветки деревьев и высокий тростник нависали над канавой, мешали обзору. Поэтому приходилось время от времени осторожно спускаться по глинистой почве к урезу берега, наклоняться и высматривать, не рябит ли где вода, потревоженная утками. Помогало то, что я примерно знал, где они чаще сидят.
Солнце село, до темноты оставалось полчаса. Как раз выйти вдоль канавы к дороге — грунтовке. А там два шага — и до дачи, и до ужина. Держа ружье в руках, я в очередной раз, крадучись, сделал несколько шагов вниз с тропы. Кругом было тихо. В начинающихся сумерках вода выглядела черным недвижимым зеркалом. Я замер, ощупывая взглядом ее поверхность. Еще ничего не увидев, уже почувствовал, уже почти знал: утки здесь есть! Раздался торопливый, удаляющийся мягкий топот собачьих лап. Причуяла! А через секунду я разглядел: где-то метрах в сорока вдруг появились «усы» на воде, оставляемые крупными темными пятнами.
Я понимал, что сейчас все зависит от жребия: утки полетят над канавой либо от меня, либо на меня. И вряд ли Бойке удастся повлиять на их выбор. Хотя… Кто его знает! Ничего не оставалось, кроме ожидания. И я приготовился к выстрелу, подняв взор на полосу еще достаточно светлого неба, протянутую между нависшими с обоих берегов деревьями.
Долго ждать не пришлось. Три кряквы возникли из тени, будто из ничего. Ах, как удачен оказался дуплет! Особенно если учесть, что стрелять пришлось на расстояние едва ли больше десяти метров. «Вот это я дал! Ну, что, не снайпер, скажите?!» — мелькнуло в голове обращение к друзьям-охотникам. Я коротко задохнулся от восторга и мгновенно возгордился. Откуда мне было тогда знать, что в дальнейшем завидная меткость так и не утвердится в качестве характерной черты моего «стиля» стрельбы. А еще меньше я мог догадываться, что лет через десять приду к мысли: если начну попадать со стопроцентным результатом, брошу охотиться.
Две утки упали замертво, в метре друг от друга. Одна — на противоположный берег, рядом с водой, другая — на воду. Свист их крыльев и грохот выстрелов еще стоял в ушах, тая постепенно, как пороховой дымок. Я закинул двустволку за спину, достал сигарету и спички. Хрустнули мелкие сухие ветки — Бойка выскочила из зарослей. Всплеск радости в душе еще не схлынул, а меня уже охватил жгучий интерес и некоторая тревога. Что сейчас будет?
Не взглянув на меня, собака пронеслась на несколько метров мимо, но, прихватив запах, резко выправилась и решительно пошла в воду. В несколько гребков пересекла канаву, привычно схватила ближнюю утку и поплыла в мою сторону.
— Хорошо, Боя! — подбодрил я работницу и чиркнул спичкой.
Бойка развернулась и стала удаляться.
— Ты куда? Подай!
Вновь разворот, моя псинка взяла правильный курс, но вдруг стала чуть не на каждом гребке поворачивать голову назад, явно не желая терять из вида вторую утку.
— Бойка, подай! Подай! — я шагнул ближе к воде, в вязкую глину, перемешанную с илом.
Но на Бойку уже накинулись противоречия. Они раздирали ее, тягали, как на веревке, поперек канавы, взад- вперед. И раз, и другой, и третий.
Требовалось мое срочное участие в «перетягивании каната». Не раздумывая, я решил, что надо быть понастойчивей в приказах. И добавил в голос металл, пока мягкий, а ладонью захлопал по ноге.
— Подай, сказал! Подай! Подай!
Собака начала приближаться — медленно, этакими толчками, стимуляторами которых были повторения команды. Остался метр… три четверти…
— Подай!! Подай!! Подай!!
Счастье близилось! Но висело на волоске Еще минуту назад я уже было уверился в успехе, а теперь разноречивые чувства и предчувствия толкались во мне в избытке и грозили «коротким замыканием».
— Подай!!! Подай!!! Подай!!!
Интонация одного и того же слова, произнесенного сто раз, постепенно чугунела, Тяжелели и отбитые друг о друга кисть и бедро, потому что легкие шлепки, на международном собачьем языке обозначающие «ко мне», преобразились в увесистые удары.
— Подай!!! Подай!!! Подай!!!
Чтобы взять из зубов Бойки утку, стоило лишь развернуть сапоги и сделать шаг. Я наклонился и, естественно, ружье попыталось упасть в канаву, Едва успев перехватить и рвануть ремень вверх, я предотвратил позорное бульканье, но получил стволами в лоб. На некоторое время слово «подай» выпало из употребления, зато вспомнилось много других. Выслушав их, собака не могла не понять, что она и есть единственная виновница появления шишки на моей голове.
Скорее всего мой вид — выплевывающего одну за другой словесные гири и избивающего самого себя — показался лайке непривлекательным и даже подозрительным. Ее настроение испортилось. Собака уже касалась передними лапами неплотного дна, но остановилась, и с каждым окриком ее уши все больше разваливались в стороны, а хвост погружался в воду. Лихорадочно разворачивая сапоги одной рукой, в неудобной позе полуприседа, я вернулся к главному вопросу повестки дня, стараясь быть как можно более выразительным:
— Да какого черта ты стоишь, как дура?! Подай!!!
И тут моя помощница, с выражением бескрайней тоски, повернула голову в сторону второй утки. А может, ей просто стало невмоготу смотреть на меня. Мгновенно поняв, что сейчас произойдет, я рявкнул:
— Ко мне, паразитка!!!
Ругательство «паразитку» не остановило. Не выпуская добычу, она поплыла на «чужой» берег.
Конечно, я сообразил, что перешел ту границу взаимоотношений, за которой Бойка, чувствуя мое крайнее недовольство, предпочитает на время выключить хозяина из жизни и пользоваться только собственными мозгами. Такое уже случалось. В подобные минуты (или часы, — когда как) моя родная собака, моя дорогая умничка не только прекращала выполнять команды, она переставала меня слышать и даже видеть, хоть в упор. Я для нее просто временно исчезал.
Осознание ошибки не помогло мне справиться с приступом справедливого, но, как обычно, бесполезного негодования. Слишком сильно стучала в мозгу то ли кровь, то ли еще что. Продолжая орать, я попытался топнуть ногой, но не учел, что сапоги увязли в глине. Однако в грязь не упал, а ловкой удачной судорогой всего тела мягко шмякнул себя седалищными буграми на склон насыпи. Умолк от досады, ощущая, как промокают штаны. Сунул в рот и, наконец, зажег сигарету, — конечно, с другого конца.
Обидевшись на западносибирскую бестолковку, а заодно на весь свет, я плюнул, поднялся чуть выше, пригнул пук травы, уселся на него. Стараясь не торопиться, смог нормально закурить. Самое время было успокоиться. Да где там! В нескольких метрах, на столь близком, но недосягаемом противоположном берегу разворачивался причудливый душераздирающий сюжет.
Бойка уложила первую утку рядом со второй и замерла на какое-то время в задумчивости. Задумчивость была столь глубока, что собака забыла отряхнуться. Струйки черной воды стекали с ее тела в канаву и в наступившей краткой тишине журчали с неуместным весельем. А затем последовала «вторая часть Марлезонского балета».
Псинка вышла на сухое и обдала округу брызгами оставшейся на теле жидкости. Повалялась в траве. Немного полежала, вдруг вскочила. Уши торчком, хвост кольцом. Характерный изгиб разомкнутых губ выглядел туповатой, но задорной улыбкой. Бойка, казалось, только-только ознакомилась с условиями нестандартной задачи и немедленно принялась за решение, причем сразу несколькими способами. Хватая то одну, то другую, она таскала и перекладывала уток с того места, где они лежали к воде и назад. Туда-сюда! Туда-сюда! Само по себе это занятие явно доставляло собаке удовольствие, но результат не удовлетворял, и раза два она пыталась захватить в пасть сразу обеих. Не получалось! Но Бойка старалась, сильно старалась, и поэтому беготня становилась все азартней и стремительней.
Быть режиссером развернувшегося представления я не мог, простым зрителем — не хотел. Мне осталась роль критика. Когда какая-нибудь утка получала правильный вектор, я слащавым голосом торопливо давал псинке знать, что она на верном пути. Когда утка удалялась, поднимал лицо в темнеющее небо и басисто хрипел грубые слова.
— Ай, умница! Ай, молодец! Ай, хорошо, Боинька!.. Куда потащила, балбесина?.. Вот хорошо, давай-давай, моя ласточка, неси сюда! Подай!.. О, Боже, да что это за тупица выросла!!! Ко мне!.. Стоять!.. Вперед!. Назад!..
Трудно сказать, сколько это продолжалось. Наверное, несколько минут. А казалось — вечность. Потому что запас и ласковых слое, и даже ругательств иссяк. Впрочем, толку от них все равно не было. Скорее, наоборот, из-за высокой скорости действий собаки мои вопли-комментарии уже не успевали за событиями и противоречили здравому смыслу. Пребывая в душевном разносе, я лупил ладонями по бедрам, пятками бил по земле, а Бойка продолжала метаться, изредка замирая на миг; «Да что ж у меня сегодня никак не получается?!» И вдруг она перестала соваться в разные стороны. Оборвав суету, деловито перетащила уток, одну за другой, на самое высокое место насыпи, метра на три вверх, села рядом и оглядела округу.
Ничего не понимаю! Последнее действие ввергло меня в совершенное недоумение. К тому же говорить уже ничего не мог — все высказал. Поэтому, не спуская глаз со «сцены», издавал подсевшим голосом нечто среднее между «э-э-э…» и «ы-ы-ы…» и сучил ногами…
Прошло некоторое время. Я устал бесноваться и затих. Опять достал сигарету. Несколько успокоился. Долго сидел, курил и раздумывал, что лучше: обходить канаву или «сэкономить» километр — раздеться, сделать несколько шагов по пояс в холоднючей, дурно пахнущей жиже. Почти совсем стемнело, но палево-рыжая шерсть Бойки еще обозначала свою хозяйку, замершую на бугорке.
— Вот и сиди там всю жизнь… Как Буриданов осел! — ехидно пробормотал я, неожиданно для самого себя, и отвернулся. Жажда мести вернула мне дар речи. Фраза показалась умной и была произнесена еще раза два, после чего я искоса посмотрел на собаку и… не нашел ее!
Сердце упало… «Ушла! Бросила! Да ты что, Боечка? Разве так можно? Что ж ты наделала! Да как же мы с тобой дальше жить будем?» — забились в голове тяжелые, тоскливые мысли. Меня сдавили отчаянье и бессилье, будто я находился внутри собственных непроизвольно сжатых кулаков. Хуже ситуации и придумать было нельзя. Лишь оставшаяся капля надежды — может, подводит зрение — заставила вглядываться в темень. Но бугорок был пуст, пуст!.. Эх, Бойка!..
И вдруг тихо плеснула вода. Я опустил глаза: едва заметное светлое пятно неторопливо пересекало канаву…
Собачка плыла ко мне! Но мало того, по характерному сопению ее носа я понял: плыла с добычей!
Обычно Бойка приносила уток к ногам и отдавала в руки, будто воспитанный дратхаар, ублажая мое тщеславие. А тут я кинулся навстречу и еще в воде нащупал и принял увесистую тушку. Собака тут же развернулась и погребла за второй…
…Маленькая железная печка быстро нагрела домик-скворечник. Накормленная и обласканная Бойка обсыхала, развалившись в ногах моей просторной лежанки. Я еще подкинул в топку дров, поставил греться чайник. Переоделся и развесил рядом с загудевшей трубой влажную одежду и сапоги. Умылся. Поправил фитиль керосинки. Выложил на стол съестное. Хлопнул рюмку — за физическое здоровье собаки и психическое — свое. Стенки печки покраснели. Стало жарко. Я открыл входную дверь и, ожидая закипания воды, прилег поверх спальника, лицом к порогу.
И тут оказалось, что у нас с Бойкой нечастый гость. Еле вмещаясь в дверной проем, в домик заглядывала громадная луна. Рядом, на ветке голой березы, четко очертились подвешенные тушки уток.
К. Сеногноев
Рисунок А. Кулешовой
“Охота и охотничье хозяйство” №11 – 2015