В нашей дерезне опустел еще один дом — умер Степан Коробкин, живший на самом краю. Мужик он был вздорный, не знавший удержу в своем гневе, и с ним не связь1вались, хотя многие имели на него «зуб»: Степан был нечист на руку. Жена от него давно ушла, он сожительствовал с городской бабой Тонькой, соблазнившейся деревенским вольным житьем, такой же шелапутной, как сам, прошедшей в городе огни и воды и тоже падкой на все, что плохо лежит.
Был когда-то Коробкин неплохим плотником, рубил бани, пробавлялся случайными работами по ремонту старых домов, купленных городскими под дачи, но добра от своего ремесла не нажил — все пропивал, отчего и сбежала от него жена. С Тонькой Степан тоже жил плохо. На трезвях, что бывало с ними редко, еще как-то терпели друг дружку, но по пьянке дрались и бывало, по-дурному, до кровей. Был Коробкин единственным на всю нашу небольшую, в одиннадцать дворов, деревеньку рыбаком и охотником, и долг, если удавалось подшибить у соседей десятку-другую на хлеб, обычно отдавал рыбой.
Охотился Степан, не соблюдая никаких порядков и правил, но, пренебрегая законами государства, законов природы не нарушал, в межсезонье не стрелял. С ружьем его мало кто видел, хотя в деревне чужих глаз избежать трудно, потому что охотился он больше по ночам — на засидке на овсах или на прикормке кабанов. Птицу никогда не бил, как никогда не сидел с удочкой, ловил сетями и мережами.
Степан всегда держал собак в надежде на то, что пойдут они по лосю и кабану, доберут хотя бы подранка, но упование его чаще всего не оправдывалось, потому что щенки от «бульварных» связей полукровок к охоте оказывались не способны и к лосьему следу относились так же равнодушно, как к коровьему. А потому кончали они свою жизнь плохо.
Но иногда у какой-нибудь из часто менявшихся собак в крови сохранялась страсть к охоте, проявлявшаяся без усилий со стороны хозяина: натаскивать своих псов и как-то помогать им Степан не умел и не хотел, целиком полагался на природу. Таким оказался у него черный, с белой проточиной на лбу кобелек Дунай, смахивающий на русско-европейскую лайку. Однажды, собирая грибы, я стал свидетелем его самостоятельной охоты по лосю. Визгливый собачий фальцет я услышал далеко, остановился, гадая, откуда взялась в лесу собака и по кому она пошла. Гон приблизился, в сухом хмызнике затрещало, и показался темный, в белых чулках молодой бык с уже оголившимися от «замши» рогами. Ему, видно, досаждал неотвязный брех, он косился назад, плохо видел впереди и попер прямо на меня, так что мне пришлось отмахнуться корзиной, чтобы он свернул. Вскоре выскочила собака, я сразу узнал в ней Дуная, окликнул его — пес замер, смутился от неожиданности, но, увидев знакомого, потерял ко мне интерес и озабоченно опять пустился вслед за лосем.
Я рассказал об этом Степану.
— Что ты! — польщенный так, будто я похвалил его самого, воскликнул Коробкин. — Ты знаешь, какой он вязкий! Смола! Тут как-то взял лису, час гонял, пока в нору не ушла. Дорогого стоит! У меня так: какие не толкуют, я их не держу, — продолжал он, бахвалясь. — Картечь, — и как не было! — И тут же без паузы, торопясь, чтобы я не ушел, закончил: — Слушай! Дай двадцатку. До пятницы, в пятницу отдам.
Но Дунай, как и многие другие собаки Коробкина, болтающиеся по округе в поисках какой-нибудь еды, вскоре исчез. Поговаривали, что Дуная перехватили во время его самостоятельных хождений в лес волки. Такое могло быть, волчьи следы на грязной дороге я видел не раз.
Недолго погоревав о потере, Степан снова принес откуда-то щенка — черно-белого, в пятнах, ровно осыпавших его тельце. С кормежкой теперь у Коробкиных затруднений не было: Тонька устроилась сторожихой на общественном коровнике, подтаскивала оттуда молоко. Кобелек получил кличку Мерген. Что означало это странное слово, никто не знал. Можно было только предполагать, что так называлось местечко где-то в Восточной Сибири, возле которого Степан «тянул» в лагере двухгодичный срок, «проколовшись» на одной из своих нечистых «операций». Что-то похожее он упоминал в разговоре.
Мерген вырос в нескладно-крупного, гораздо больше лайки, каковым считал его хозяин, пса с резко очерченными пятнами то ли белого по черному, то ли, наоборот, черного по белому, со стоячими ушами и длинным, почти до земли, хвостом, что по приметам всегда характеризует его обладателя как шельму.
Быстро вскипавшее пьяное раздражение Степан срывал не только на Тоньке, но и на собаке. Соседи часто слышали, как на подворье Коробкиных сыпались матюки, раздавался собачий визг, беготня — за какие-то провинности Степан гонялся за Мергеном с топором, грозился убить и кидал в него поленьями. Но пес все равно был верен дому, такая уж собачья доля — принимать хозяина таким, каким наградила судьба.
Но тут со Степаном случилась беда: его хватил удар. Отнялась левая половина и нарушилась речь, отчетливо теперь он произносил только матерные слова. На подвернувшейся попутке его сразу отправили в город, и это спасло Коробкина: после больницы почти полностью восстановилась речь, он стал ходить, чуть приволакивая ногу, но рука все так же висела, как плеть. Однако. приспособившись одной рукой или с помощью Тоньки, он по-прежнему ставил сети и даже пробовал поохотиться на засидке. На лабаз теперь он забраться не мог и сел против кучки комбикорма на «земи», но зверь, причуяв, должно быть, его, на прикормку не вышел. Не требовалось тонкого лесного чутья, чтобы почувствовать, как от охотника разило сивухой и давно не стиранным бельем. С охотой пришлось завязать.
Умер Коробкин ранней весной, когда мы еще были в Москве. Тонька собрала что поценнее, повесила на дверях замок, бросила Мергену буханку хлеба и уехала к себе в город.
Перебравшись, как всегда, после майских праздников на все лето в деревню, мы застали уже пустой дом со взломанным замком и пугливого одичавшего на безлюдье пса с загадочной кличкой. Он жил все так же на опустевшем подворье, ночуя в старой бане, а пробавлялся… Бог весть, чем он жил. Иногда ему что-нибудь подкидывали через забор соседи, но это бывало не часто: у всех на привязи были свои собаки. Больше всего, наверное, он кормился у туши павшей коровы, выброшенной, как обычно, за неимением скотомогильника у опушки леса на растерзание птицам и зверю.
Но все имеет свой конец, кончилась и туша, от нее остались растащенные, омытые дождями, обдутые ветрами кости как напоминание о неряшестве и лени скотников, и Мерген, расставшись с домоседством, занялся поисками съестного. Он не воровал, не забирался в сени и курятники, — худой, с ребрами наперечет, он, пугливо озираясь, обследовал помойки, тотчас удирая, если кто-то выходил с ведром. Мерген был осторожен, недоверчив и молчалив, никогда не лаял, страшился обращенного на него внимания, и когда я как-то бросил ему краюху хлеба, опрометью кинулся прочь, как от камня, даже не поинтересовавшись, что ему брошено.
Как все в деревне, мы жалели осиротевшего пса, но любого открытого сочувствия он избегал и подбирал куски, только дождавшись, когда человек отойдет на безопасное отстояние. Мы оставляли ему еду в плошке за калиткой, поглядывая, чтобы до него не растащили сороки. Мерген запомнил место кормежки, стал к нам наведываться, но все так же приступал к еде лишь тогда, когда я уходил за калитку. Чья-либо показная, тем более пренебрежительная независимость всегда задевает человека, и меня заело: неужели мне не удастся добиться расположения полуголодного бездомного пса?!
Я сопровождал вынос плошки особым свистом. Мерген это усвоил, бежал на свист, но так и не подходил к еде, пока я не отойду. Что ж, — надо набраться терпения…
Меня время от времени навещал Николай Евгеньевич, учитель биологии из соседнего за озером села, тоже охотник. Мы сидели с ним на крыльце вспоминали случавшиеся на охоте истории, а Мерген, просвечивая через кусты сирени черным и белым, поджав хвост, вылизывал за забором свою миску.
— Разве у лайки бывает такой окрас? — осуждающе говорил Николай Евгеньевич. — Видно же было, когда Степан брал щенка. Что он от него хотел получить? Моя лайка тоже черно-пегая, но окрашена совсем по-другому…
Мы говорили о печальной участи собак, теряющих своих хозяев, о том, как туго будет Мергену, когда разъедутся дачники, а Мерген, погоняв опустевшую плошку, молча удалялся в дальнейший обход деревни. Его привечала и соседка Галина Ивановна, не без корысти положив глаз на бесхозного пса: ее цепной кобель Сигнал состарился, стал недослышивать. лаял, как все собаки-старики, приглохшим надтреснутым баском, и Галина Ивановна подумывала о новом стороже. Заглядывал Мерген и к моему приятелю, московскому скульптору Коле, который своих собак никогда не держал, но любил подкармливать чужих и дорожил их дружбой.
У Галины Ивановны была корова, Мергену там перепадало что-нибудь молочное, ей легче было добиться симпатии беспризорника. Он вообще, после побоев Степана, больше доверял женщинам. Я выносил ему еду, высвистывал Мергена, но, догадываясь, быть может, что болтушку для него варила моя жена Алла, он доверял ей больше, чем мне. И я терпеливо, ревниво искал пути к его сердцу.
От регулярной кормежки в трех дворах Мерген поправился, округлился шерсть на нем стала блестеть, теперь он даже оставлял в плошке то, что меньше нравилось, внимательно наблюдавшим за его трапезой птицам.
Иногда Мерген на несколько дней исчезал. Это означало, что на селе появилась пустующая сучонка, и он становился участником собачьей свадьбы. Он возвращался из-за озера, как после затяжной пьянки, вывалянный в грязи, с порванным ухом, исхудавший и голодный, и жадно уплетал все, что попадало в миску. Я пытался использовать такое время, чтобы приласкать его — но нет, он все так же настороженно отскакивал от еды и ждал, когда я оставлю его одного.
Да что же это такое, неужели мне не удастся заполучить его доверие?! А дружба с женщинами укреплялась. Мерген иногда уже сам тыкался в руки Галины Ивановны, сопровождал ее к колодцу, а иногда и в магазин на селе, а Алле, когда она сама выносила ему еду, позволял погладить и почесать за ухом. Крепко, видно, засела у него в памяти Степанова наука! Но что было делать? Не обряжаться же мне в юбку, чтобы добиться расположения беспризорного дворняги!
— Как учитель затрудняюсь дать вам какой-либо педагогический совет, — пожимал плечами Николай Евгеньевич. — Патологический случай — обычно любая собака, с любым стажем бродяжничества, тоскует о постоянном хозяине, защитнике и кормильце. А тут… Странное поведение, странное…
Но Николаю Евгеньевичу самому больше, чем мне, не повезло с собакой. Однажды он пришел к нам страшно расстроенный и, едва войдя в избу, с порога объявил:
— Нет у меня больше лайки… Попала под машину… Насмерть.
В его голосе стояли слезы. Да и как тут можно говорить без слез? Так жалко нелепо, трагически погибшую собаку-помощницу. Николай Евгеньевич строил планы на пушную охоту, собирался взять лицензию на куницу и норку, по ним особенно хорошо шла его Бойка. Мы с ним говорили об увлекательном троплении куницы, наследившей во время ее ночной охоты, о волнующем конце такого преследования, когда собака обнаружит затаившегося зверька, вытуривает его из дневного убежища, и охотнику остается сделать только несложный выстрел. Николай Евгеньевич приглашал меня приехать на первые пороши, чтобы поохотиться вместе… Теперь нашим мечтам не суждено свершиться…
Так, в нескончаемых деревенских делах и заботах, под дождями и солнцем, прошло лето. Наступил сентябрь, и пошли грибы,
Алла отправилась в лес пораньше, не дожидаясь меня. Наши грибные места мне известны, я пообещал догнать ее, как только поправлю отвалившееся прясло загороды. Я наскоро прибил прожилину, взял корзину и отправился вдогонку.
Вдруг позади раздался топот: по тропке мчался Мерген. Не удостоив меня вниманием, он галопом пустился по следам Аллы. Видно было, как сытый, молодой, довольный жизнью пес упивался скоростью. Мерген не остановился и возле Аллы, лишь сбавил ход и зарысил впереди.
В лесу он вел себя вполне самостоятельно, постоянно куда-то отлучался, но время от времени появлялся на виду, сверяя с нашим свое направление.
Мы уже завернули в сторону дома, как в лесу раздался истошный визг, сменившийся захлебывающимся лаем. Что случилось с Мергеном, не напал ли кто на него? Может быть, ударил какой-нибудь случайный грибник?
Я бросился к собаке. Яркая черно-белая «рубашка» Мергена была заметна издалека. Пес крутился, оплясывал невысокую ольшинку. На самой ее вершинке, на подогнувшихся под тяжестью зверька ветках, в листве темнела куница. Замерев, она медленно, словно бы преодолевая какое-то внутреннее противление, поводила головой -следила за перемещениями собаки.
— Ах, Мерген! Как же ты сподобился разыскать такую потайную зверину, куницу? Вытропил или натолкнулся нежданно? Такое действительно могло быть делом случая. Но как бы то ни было, ты молодец!
Мое появление прибавило Мергену азарта. Он, вероятно, надеялся, что с моей помощью ему легче будет добраться до этого незнакомого, так раздражающе пахнущего зверя. Я подошел к ольшинке, положил на ствол руку. Ничего не стоило куницу стряхнуть, но время было не охотничье, мне было жалко перепуганного зверька: Мерген мог его задавить А пес, увидев, что я взялся за деревце, замолчал, приблизился и замер, не спуская с куницы глаз: что будет дальше?
— Ты молодчага, Мерген! — и я погладил его голову. Он впервые разрешил мне сделать это, догадавшись, вероятно, что в таком деле, как охота за куницей, сотрудничать можно только с мужчиной.
Я дал ему налаяться, насладиться видом куницы и отозвал его с трудом.
Этот день изменил наши отношения. Мерген стал податлив на ласку и если видел, что мы идем в лес, с удовольствием нас сопровождал.
— Вот вам помощник на пушном промысле! — рассказал я Николаю Евгеньевичу о подвиге Мергена. — Постарайтесь только подружиться с ним.
— Наверное, это вышло случайно, — усомнился охотник. — Давайте проверим его. Я знаю место, где держится куничка. Бойка мне дважды находила ее. Но тоже не в сезон.
Признаться, надежд у меня было мало, но Мерген, хоть и с третьего захода в лес, тоже отыскал эту знакомую куницу. На лай собаки она выглянула из трещины-морозобоины на осине и затаилась. Выстукивать ее мы не стали.
В начале октября мы заколотили окна, заперли дом и уехали в Москву, оставив Мергена на попечение Николая Евгеньевича.
«Мерген прижился, но в вольере не сидит, делает подкопы и рвет сетку. Шляется широко, наведывает свой старый опустевший двор, ваш дом, Галину Ивановну, проверяет коровник на предмет дохлятины. Но возвращается. Еще больше пристрастился к куницам, пошел и по норке, но другую дичь не толкует. Уже взял я с ним норку и куницу, да еще одну не мог выгнать из дупла — толстая старая сосна, — получил я к Новому году от приятеля письмо. — Приезжайте, погоняем куничек, следов много…»
Но я не поехал. Не пустили дела.
Вадим Чернышев
«Охота и охотничье хозяйство» №9 – 2006