На небольшой военно-морской базе, удобно расположившейся между морем и полной зверем и птицей приморской тайгой, служили два закадычных друга, которых сослуживцы звали Неразлейвода. Оба зрело-мужественных лет, оба офицеры корабельной службы, и при том же оба заядлые охотники. У Владимира Ивановича был красивый сильный кобель по кличке Джан — чистых кровей западносибирская лайка, хорошо воспитанная и натасканная. Иван Владимирович же предпочитал спокойную охоту собственными силами, собак не признавал, а их лая в лесной тиши вообще терпеть не мог и даже раздражался, потому что любил лесной покой, любил смотреть, слушать и думать в полном уединении, без шумовых раздражителей, особенно собак, требующих к себе напряженного внимания.
На охоту в тайгу друзья выезжали вместе, останавливались в укромной, срубленной ими добротной избе, однако охотились поодиночке на противоположных, но соседствующих участках. Впрочем, это не мешало им все, в том числе и добычу, делить пополам. Неделимой собственностью был лишь пес, и неделимой по двум причинам: хозяин его никому не доверял, а Джан, кроме него, знать никого не хотел.
В том гарнизоне я бывал часто, охота сблизила меня с Владимиром Ивановичем и Иваном Владимировичем, знал я и ту собаку. Вдоволь и не без удовольствия понаблюдав за нею у дома, а памятными днями и в лесу, я без возражений соглашался с восторженной оценкой ее хозяина:
— Джан мой живет не только инстинктами, но и собственным недюжинным умом, да-да, не сомневайтесь. Причем должен вам заметить, что его вполне разумные действия полностью соответствуют конкретным условиям и обстановке и ничуть не являются продуктом, так сказать, врожденных рефлексов, как тараторят иные ученые, да-да… Я к этому давно пришел сам, а недавно такое же про-‘ читал у Лоренца… Если не верите мне, то вынужден напомнить: Платон в своем трактате о государстве еще две тысячи лет назад провозгласил, что собака — самое философское животное в мире, да-да, уверяю вас… Притом фантастически предана хозяину! Предана без всякой корысти, а только из любви и верности, и предательство для нее абсолютно немыслимо и невозможно. Что же это означает? Да горький обвинительныи упрек человеку, этика которого оставляет желать много лучшего, и всему его воинственно-эгоистичному миру. Да! Да!.. Но не просто друг человеку пес, для многих он может быть нравственным и даже интеллектуальным ориентиром. Вот прибавьте к его преданности альтруизм, проницательность, бескорыстие, трудолюбие… Как же проигрывает человек в близком сравнении с собакой!.. Ведь прав же я, Джан, а?
И приходил черед Джану, взвизгивавшему от восторга и семенящему лапами, выслушивать эмоциональные речи любимого хозяина.
Впрочем, Владимиру Ивановичу еще надо было выговориться перед такими все же более понятливыми существами, как Иван Владимирович и я. Мы с ним не спорили, согласно кивали головой, но он, сам себя распалив, словно упреждал вполне возможные, по его мнению, несогласия:
— Ведь не зря же, не с пустого места в древнейшей и мудрейшей книге человечества утверждается, что мир держится умом собаки… Допускаю, что сказано слишком громко, но правды доля громадная, уверяю…
А знаете ли вы, что знаменитый Кювье изрек: «Собака составляет самое замечательное, совершенное и полезное из всех приобретений, какие когда-либо сделал человек…» Ну, может, тут около собаки надо поставить и лошадь, корову, ту же свинью. Овцу и курицу. И все же сколь велика роль пса в этом ряду прирученных животных! Да-да, уверяю. Но многие ли это понимают?.. Вот теперь вы и скажите мне, разве можно быть к собаке равнодушным? Не любить?.. Иной раз мне кажется, что природа совершила большую ошибку, взяв для сотворения человека исходным материалом обезьяну, а не собаку. Насколько наш человеческий род был бы нравственнее, дружнее и благороднее. Без войн и всяческих распрей…
Я как-то остановил симпатичного мне Владимира Ивановича мягким жестом, он настороженно прервал свой монолог, но все же дал мне слово. А я и не собирался ему возражать, наоборот, поддержал:
— Разве я спорю, друг мой? И мне собаки милы. Еще с детства. Но для таких же бесед с действительно оппонентами вот тебе информация о сравнительной порочности людей.
Бюффона серьезно занимал вопрос, не произошла ли обезьяна от давно одичавшего человека. А что? В ребенке много обезьяньих черт, но вот шимпанзенок гораздо больше похож на человека, чем взрослый шимпанзе… Разве онтогенез не свидетельствует о правомерности предположения Бюффона? Впрочем, по части онтогенеза еще надо уточнить, однако важнее другое: великий ученый допускал мысль о происхождении обезьяны от наших древнейших пращуров…
Владимир Иванович любил не просто конкретного Джана, а собак вообще. Собаки у него не переводились с малолетья, а знал их получше иного кинолога. В долгие вечерние часы перед сном у таежного костра или на нарах он тепло и немного грустно вспоминал о своих ушедших четвероногих спутниках жизни, и было в его воспоминаниях немало почти готовых сюжетов для рассказов.
— Я был еще пацаном,— говорил он, затягиваясь сигаретным дымом,— когда стал свидетелем удивительной жажды жизни у собак и умения использовать для этого самые скудные возможности. Да-да, самые скудные. А вот посудите сами… У директора поселкового завода, жившего около отчего моего дома, имелась чудесная псина. Сторожевая. Очень красивая. Этакая помесь волкодава и овчарки. При ней хозяин усадьбы не испытывал какой бы то ни было необходимости в запорах и замках, а жулье обходило ее дальней стороной, да-а… Но случилось несчастье. Майским днем угодила эта собака под маневровый поезд и лишилась обеих ног под корень. Как и почему случилась эта беда — не знаю, да и не в этом суть истории. А дело в том, что, казалось бы, обреченный на неизбежную гибель обескровленный, изуродованный пес, не без печали и сожаления брошенный прагматичным хозяином, вскоре уполз в придорожный лесок. Уполз, как все решили, умирать без свидетелей. Есть такой обычай у собак, да-да. А он возьми да выживи! Можете себе представить — вернулся герой с того света, да!.. Недели через две после трагедии приполз он к хозяйскому дому, волоча обезноженный зад. Культи затянулись, и сам он более-менее поправился, хотя истощал до невозможности. А на заботливом попечении сердобольной хозяйки и дочки стал приходить в форму и… Что бы вы думали? Не ломайте голову, не отгадаете, да-да, уверяю вас, не отгадаете. А стал он учиться ходить… на двух передних ногах…
В кульминационном месте рассказа Владимир Иванович обычно вскакивал и продолжал говорить стоя, отчаянно жестикулируя и коротко пробегая по свободному пространству, не удаляясь от слушателей.
— Да-да, все это было и на наших пацанячьих глазах! Подбросит «фронтовик» задок свой повыше, уравновесится и зашагает… Поначалу труднейше давались ему эти упражнения и тренировки, после нескольких шагов он передыхал, вывалив язык, как после одоления марафонской дистанции, но свое упорнейше продолжал… А к осени, через четыре месяца после несчастья, он ходил по двору уверенно, при надобности споро бежал и возобновил сторожевую службу. Да, такая вот история… Нет, вы скажите мне, можете себе представить такое? А слышали ль о подобном? А я как сейчас его вижу: спина в небо, хвост на самом верху и как балансир он, голова же на круто выгнутой шее приведена в нормальное собачье положение…
А через некоторое время после таборных забот и бесед на другие темы Владимир Иванович снова заговорил о собаках, словно закончил воспоминание о директорском бедолаге только что:
— Ну ладно, этот на двух перед них выучился ходить. Если сомневаетесь, могу отослать к похожему в общих чертах случаю из Калифорнии, о котором я узнал недавно. Там бигль после серьезнейшей травмы позвоночника тоже потерял послушание задних ног и тоже научился ходить на передних. Наведаетесь ко мне домой — покажу вырезку из журнала. С доподлинной фотографией, да-да… А вот на двух задних? Да тоже научаются! Даже быстрее и увереннее, а ходят половчее, чем цирковые медведи. Даже бегают! Тоже сам видел!.. Ай да собачки, милые мои друзья… Джан, поди ко мне, поговорю с тобой на равных…
Я много раз убеждался, что Владимир Иванович не только никогда не врал, но и не выдумывал. И потому его рассказы о собаках, выучившихся ходить на передних ногах или задних, принял без сомнений. Тем более что и сам знал достаточно много трехногих псов, не только не ставших инвалидами, но бегавших так прытко и нестомчиво, что хозяева брали их на серьезные зверовые охоты. Однако мои воспоминания о трехногих «лучших друзьях человека» Владимир Иванович решительно отодвинул в сторону куда более интересным рассказом:
— Эта история поудивительнее. Отец мне ее рассказал, когда был я в родных местах в отпуске…
Лягаша его старинного друга медведь изуродовал до неподвижности и зарыл для закваски. Хозяин несчастного застрелил вражину и откопал своего вроде бы насмерть растерзанного, вываленного в крови и грязи друга и так горько над ним запричитал, что тот подал кое-какие признаки жизни. Отмыл он его в ключе, обтер, раны спиртом продезинфицировал, рваныезашил, прокусы забинтовал.
И в рюкзаке принес домой… Долго его выхаживал, не одного ветеринара благодарил и поил за помощь. И вернул ведь жизнь собаке! Да-да, верьте и не сомневайтесь!.. Однако левую переднюю и правую заднюю ноги пришлось ампутировать… Казалось, на что был способен пес с диагональной парой ног? Кое-как передвигаться? А вот нет! Как говорится, хотите верьте — хотите нет, а через месяц этот двуногий лягаш вернул себе все прежнее свое умение: бегал, прыгал, даже играл, и нисколько не ощущал свою покалеченность. Он по-прежнему ловко искал тетеревов и фазанов, вальдшнепов и куропаток. Уток и гусей из воды и камышей подавал, хотя и несвойственно это его кровям… Да и сейчас он еще в боеной форме, хотя перевалило ему за десяток лет. Такая вот история… Но расскажу еще и не то. Потом. Теперь же спать пора, завтра вставать не позже шести.
Собак я знал с детства и восторженную оценку Владимира Ивановича своему Джану понимал и разделял. Но поражала особенно уж крепкая между ними взаимная привязанность и любовь. Друг без друга они страдали. У избушки ли, на таборе, у костра по натуре очень серьезный пес не сводил преданных глаз со своего повелителя и друга, понимал все, жестом или словом ему сказанное, и даже еще не сказанное, а только обдумываемое. Он был готов вечность глядеть в лицо брата своего старшего, положив голову ему на колени, но с готовностью прерывал это блаженство по любому его знаку и мысли.
На охоте эта лайка не просто мастерски искала всякую дичь, но старалась поставить под ружье именно ту, которая хозяина интересовала теперь: когда белку, когда кабана. Косулю или изюбря. Бывало — и медведя.
Сам я видел ее работу по мелкому зверю и крупному, по фазанам и уткам — тоже, хотя лайка — собака зверовая. И хотя имелся у меня к тому времени немалый опыт охоты с этой и мною любимой собачьей породой, мастерством Джана я любовался, а его хозяину светло завидовал.
Однако охотничье умение собаки при хорошей наследственности и дотошной натаске со щенячьего возраста почти всегда можно довести до степени совершенства, и даже искусства, и оно мне было в общем-то ведомо. Но вот дружба, абсолютная преданность и взаимопонимание между Владимиром Ивановичем и Джаном чуть-чуть увлажняли глаза мои и будоражили душу. Из закаменелых и затуманенных далей прожитого выплывали мои Муля, Ваня, Серый, Соболь… И мы вроде бы вместе наблюдали за влюбленными человеком и собакой, и вместе грустили.
Горе в том заветном уголке тайги случилось перед тогдашними ноябрьскими праздниками. Как всегда ранним утром друзья, обменявшись традиционными «Ну давай. Ни пуха ни пера. Удачи!», разошлись по своим угодьям. Погода стояла тихая, ясная, бодряще морозная, снежное покрывало двухнедельного возраста лежало в совершеннейшей свежести, а небо было такое синее… Ничто не предвещало беду, но она в тайге чаще всего приходит неожиданно. Внезапно. Когда ее никто не ждет и ничто не предвещает.
Вечером Иван Владимирович вернулся в избушку один. Сварил ужин, уже в загустевших сумерках посидел у поленницы с сигаретой, в смутно зародившейся тревоге сигнально выстрелил из карабина, но ответа не получил. Потом, накинув полушубок, все еще надеясь на лучшее, он у той поленницы извел еще две сигареты, внимательно прощупывая лесные шорохи, и опять стрелял. Но от его тревожных сигналов разбуженная тишина лишь долго катала из края в край между тайгой и звездами печальное эхо, во все прожитые годы Иваном Владимировичем еще не слышанное, а оттого и щемяще холодное.
Днем он слышал стрельбу на участке друга, но ее редко когда не было. Стреляет — значит есть по чему стрелять. А по рябчику и белке редко когда десяток раз не приходилось поднимать ружье. Конечно, когда не предстояла охота на крупного зверя. Но теперь, вспоминая выстрелы сегодняшние, Иван Владимирович угадывал в них тревожность. Ведь не бывает же двух частых выстрелов по мелкоте. Выстрелы один за другим «имеют место быть» в основном по крупному, серьезному зверю. Когда тот убегает. Или нападает…
«Все, надо идти на поиски»,— решил Иван Владимирович. Уложив в рюкзак немного еды, термос с кофе, теплую одежду, перевязочные пакеты и еще необходимое для оказания экстренной помощи, он вооружился фонариком и окунулся в ночь, сгущенную плотным пологом леса, но и немного подсвеченную снегом. Держался фонариком за свежие следы человека и собаки, вслушивался а морозное безмолвие, изредка стрелял в небо и томительно ждал ответного выстрела, но за рассыпающимися раскатами эха не доносились желанные отзвуки.
Уже около полуночи сквозь черные пласты морозом скованного пространства донесся до Ивана Владимировича высокий, до жути тоскливый вой, которым собаки искони сообщают о беде.
Погибал Владимир Иванович почти весь тот роковой день. Около полудня Джан увязался за семьей харз, которых за особую вонь люто ненавидел и при всяком подвернувшемся случае старался отомстить за то, что однажды в песьей молодости старая харза так его одушила, что он едва не завалился в обморок, а дурным самочувствием маялся два дня… И теперь он умчался от хозяина почти на километр, сообщая о погоне за все-таки дорогим трофеем азартным лаем, предвкушая утоление мести для себя и хорошую добычу хозяину.
А в эти минуты к усевшемуся на валежину и в размышлении слушающему собаку охотнику неожиданно подошел матерый медведь. Сытый. Жирный. В пышной блестящей шерсти. Тоже слушая собачий брех, но не чуя человека. Бывает такое.
Владимир Иванович решил, что сам Бог послал ему дорогого зверя с замечательной шкурой, целебными салом и желчью, а еще самое малое — центнером питательнейшего мяса, хорошо прицелился и выстрелил… А оказалось, что не дорогой трофей послал ему Бог — погибель. Обозленный медведь с простреленным сердцем (а еще через неуловимое мгновение пулей в грудь пониже) на последних минутах жизни достал обидчика, сильно подрал его и на нем смертно застыл… Примчавшийся на выстрелы Джан уже не мог помочь хозяину в его последнем поединке.
…Владимир Иванович как смог перебинтовался, на сильно пораненные руку и ногу наложил жгуты, определил на место завернутую кожу с затылка… Но слишком много крови было потеряно, и плелся он к избе обессиленно, с наполовину утраченным сознанием. А если сказать поточнее, то не столько сам он плелся, сколько тянул его Джан за поводок, хорошо понимавший и положение друга своего ненаглядного, и свою задачу.
Он, наверно, дотянул бы его до жилья, но когда же беда ходила в одиночку! На скользком крутом спуске в ключ и без того едва живой человек поскользнулся, упал на спину и ударился затылком о каменное острие…
Он так и лежал, уже окоченев, в позе, в которой застала его смерть. Стеклянно глядел в небо и словно удивлялся, отчего так неожиданно окунулся он и беспросветно черное и мрачное нобо. А снег вокруг него был широко выбит собачьими ногами до самой земли.
Джан и обрадовался и не обрадовался подошедшему хорошо знакомому человеку, надеясь все-таки на спасение друга и в то же время вроде бы понимая, что ему уже никто не поможет. Он и хвостом не пошевелил приветственно, наоборот, в безутешности послал в опустевший вдруг мир такой отчаянно-тоскливый, дрожащий и долгий вой, что у подошедшего человека замутилась мысль, почернело в глазах, голова пошла кругом, а сердце зашлось разрывающее-острой болью.
Джан страдал и выл до тех пор, пока погибшего не вывезли в гарнизон. Потом он вроде бы потерял на несколько дней голос, оглох и поддерживал с окружающим его миром, потухшим и чужим, паутинно-тонкую, то и дело обрывающуюся нить связи недоуменно затуманенными взглядами, изредка просверкивавшими из-под отяжелевших век. Не ел, только пил. Никого не признавал, даже жену и дочь погибшего.
Но когда похоронную сутолоку на кладбище разорвали прощальные залпы взвода матросов, Джан, почуяв окончательное расставание, горестно заплакал этаким фальцетом, завзлаивал всхлипывающее тоненько и робко, запричитал, определенно жалуясь, но неизвестно кому. Он суетился у самого края могилы с уже опущенным в нее гробом, недоуменно наклонялся над нею, непонимающе заглядывал в лица людей, выспрашивая у них: да что же это такое творится?.. А когда гроб стали засыпать, он завыл так громко, протяжно и горестно, что прорвались слезы у еще крепившихся, а вдова потеряла сознание.
Джан не уходил от могильного холмика до тех пор, пока его не потянули за поводок силой и не затащили в машину. Но когда автомобиль подъехал к домам, а люди стали из него выходить, он рванулся назад, к погосту, не обращая внимания на всякие к нему обращения и приказания…
Иван Владимирович привез его на «газике» и затащил на место под столом исчезнувшего хозяина.
…Через час в квартире покойного собралось полно людей. Потом все уселись за длинно расставленные столы со всякой закуской и блюдами. Пили и ели сначала, как водится, молча, ненароком позванивая хрусталем, стеклом и металлом, потом тихо заговорили, но вскоре голоса пошли гуще и громче и наконец стало шумно. Словно и не было только что похорон, будто не навсегда простились с очень хорошим человеком, совестливым и добрым другом и сослуживцем. И вроде бы горе было ритуальной прелюдией к не очень печальному застольному сходу самых разных людей.
Джан мельком хмуро, как мне казалось, и непонимающе поглядывал из-под стола, насквозь пропитанного хозяйскими запахами, под которым пролежал пять счастливейших лет, и плакал на собачий манер. Он вроде бы угрюмо удивлялся, почему вдруг стало так неестественно шумно, зачем пришло к людям это плохо скрываемое веселье и по какой причине зазвенели их голоса не очень чистым возбуждением, а по лицам забродили улыбки. Но когда толстый краснолицый мужик в сверкающем металлом мундире встал за столом и, пошатываясь, махая рюмкой в одной руке и вилкой с куриным боком в другой, заговорил сначала тихо, но от слова к слову громче, потом затянул песню, так знакомую собаке любимую песню ее хозяина, про море и умирающего кочегара, пес заскреб в дверь и заскулил, тут же распахнул ее настежь и исчез.
Я видел в окно, как он размашистой рысью заспешил по дороге туда, откуда недавно вернулись, и не было места сомнению, что побежал он к своему повелителю. Уже глубоким вечером мы с Иваном Владимировичем нашли его там. Он не поднял головы и даже хвостом не пошевелил. Как в день гибели своего единственного, любящего, все знающего и все понимающего друга, когда ночью их нашел Иван Владимирович. Мы хотели приласкать его, утешить и заговорили было с ним, но, когда я положил ладонь на его лоб, он глухо зарычал, недвусмысленно прося оставить его в покое.
Мы так и сделали. На несколько дней, которые нужны были осиротевшей собаке для того, чтобы немного привыкнуть к своему сиротству и возвратиться к хоть немного успокоенному существованию. Но она не привыкла и не возвращалась.
Джан лежал и дремал сутками, потеряв ток времени, не различая дня и ночи. Дрема заменила ему и сон и бодрствование. В его памяти, очевидно, мелькали всякие события и картины, но сам он не мог решить, воспоминания ли это, или абстрактные дремотные видения воспаленного ума и памяти, сон или действительность.
И все же иногда сон одолевал его и смаривал, и тогда к нему приходили настоящие сновидения, и он наблюдал себя рядом с незабвенным хозяином и единственным во всем огромном мире другом. На охоте, у костра, в избушке… Или просто на безружейной прогулке вдали от домов, когда они были вдвоем и наслаждались общением друг с другом, и души их напитывались полнейшим умиротворением и ожиданием еще более прекрасного, а чудесной жизни не предвиделось конца.
Но сон выдыхался, и вместо совсем еще недавнего счастья оказывалась неодолимо горестная действительность, в которой никто и ничто не радовало и даже не обнадеживало.
Джан погиб примерно через месяц, так и не признав кого-либо своим новым хозяином. Даже вдову, которая была с ним не просто безмерно заботлива, но видела в нем часть потерянного мужа. Он все так же почти ничего не ел, а только пил и потому запредельно исхудал. Он часто уходил на кладбище и осиротело лежал у могилы, поглотившей его друга, не теряя надежды на его возвращение, а стало быть, и свое возвращение в жизнь.
Рассказывали, трусил он как-то по лесной дороге в горные дубняковые распадки, где любили они когда-то охотиться на косуль, не слышал или не хотел слышать догонявшего его военного грузовика, за рулем которого сидел совсем еще не объезженный солдатик… И думаю я до сих пор, что после смерти своего хозяина Джан до последнего своего мгновения был психически искалеченным.
Не так и редко я вспоминаю эту невеселую историю и подолгу при этом думаю. Многие звери в способности переживать горе, радость, тоску, обиду и в других чувствах нам очень близки. Именно в этом они людям гораздо родственнее, чем в умении думать, хотя и мыслят они гораздо глубже, чем многие представляют. И такая тоска, что человеку пока не дано заглянуть в их душу, а они не могут о себе и своем рассказать.
Но животным переживать горе, возможно, труднее, чем нам, потому что они не могут себя успокоить логикой, утешением близких и надеждами. Даже время их излечивает труднее, чем нас. И не всегда излечивает.
Много лет прошло с тех пор. Но и теперь, спустя, по человеческим меркам, почти вечность, всплывает в памяти незатуманенно четкое: сидит на чурбаке у таежной избы Владимир Иванович, гладит морду своей лайки и вроде бы наставляет нас с Иваном Владимировичем:
— Вся беда собаки в том, что, и чувствуя прекрасно, и соображая отменно, высказать свое не умеет. И эта немота — как рок ее бессловесности. А умей она говорить, все бы поразились ее уму, способности оценивать события и обстоятельства, вчерашний, сегодняшний и даже завтрашний день, да-да, поверьте мне… Ну скажи, Джан, что умеешь ты и кумекать, и анализировать, и предсказывать… Ведь полное взаимопонимание между нами вполне возможно. Но при этом вы, собачки, к природе будете всегда ближе человека, и в этом ваше неоспоримое преимущество перед нами. Вечное преимущество. Нами еще не оцененное…
Сергей Кучеренко
«Охота и охотничье хозяйство» №1 – 1995