Набозень.

Никогда еще так не чувствовал своего одиночества дед Николай, как в эту осень.
— Вот, кажись, — рассуждал он сам с собой, сидя на нарах, в маленькой охотничьей избушке. — всю-то жизнь в тайге провел, а такой тоски не бывало. Верно я говорю, Лыско?
Лыско, крупная лайка, внимательно наблюдавшая за охотником, услыхав свое имя, вильнула хвостом, встала, подошла к деду и, положив голову ему на колени, стала смотреть в выцветшие глаза хозяина.
— То-то и оно-то, — продолжал дед, ласково поглаживая собаку, — вижу, что и тебе от тоски деваться некуда. Тебе молодого хозяина надо, чтобы за тобой поспевать. А я куда теперь? Вот плашничек насторожу и буду похаживать по «заводу», а тебе какая от этого радость? Эх, пес! — и старик тяжело вздохнул.
Вспомнился любимый внук Василий, больше года тому назад ушедший в армию. С малых лет пристрас­тился Василий к тайге и охоте,, и любо было видеть деду, что не иссох еще таежный корень. Всем таежным премудростям выучил он внука. Знатный охотник из него вышел. Гордость колхоза.
Вот письмо домой пришло. Пишет: в учебе отличен, а в стрельбе всех превзошел. — Усмехнулся дед в бороду. — Слышишь, Лыско. всех
Васятко-то в стрельбе превзошел. Это понимать надо. Чья здесь заслуга? Тут и моя копеечка не щербата. Тайга да я его этому обучили. Еще писал— продолжал вспоминать дед, — за отличную службу командир посулился дать, отпуск Васятке, и вот ежели он не припозднится, то обязательно хотел наведаться в тайгу. «Передайте, папаша, дедушке, если он еще не уехал в тайгу, что как приеду домой на побывку, того же дня прибегу, к нему проведать. Очень уж соскучился по дедушке да по тайге», — так он и пропцсал в письме.
Опять вздохнул дед. Вздохнул и Лыско. Отошел и лег на свое место у дверей. Лег, а не спит, все на деда посматривает.
А дед Николай все продолжал вспоминать:
— И от начальства благодарность приходила за такого доброго сына. Васятка, Васятка! Везде ты удалой: и в колхозе, и в тайге, и в армии. Уходил когда, обещал: «Вот, дедушка, вернусь и привезу тебе самое наилучшее ружье. Хватит тебе с таким древним самопалом ходить». А я ему отвечал: «А на что мне, внучек мой любимый, самое лучшее ружье? Я ж ловушками промышлять стал. Глаз остарел, руки дрожат. Вот себе по молодому делу и доставай самое наилучшее ружье. Ты будешь бегать с Лыском да постреливать, а я — попутикам похаживать. Так у нас ладно и пойдет дело.» Добрая душа у Васятки. Всех мер парень.
Встал старик с нар, подложил в печурку дровишек, потушил маленькую лампочку и лег. Но долго еще не мог уснуть. Все ворочался с боку на бок и вздыхал.

Вот уже три дня дед Николай живет в тайге. Еще дома, как засобирался он на промысел, отговаривал его сын Петр, бригадир, колхоза: «Ты бы, тятя, жил да поживал дома. Ну чего тебе не хватает? Тяжело да и скучно будет одному в тайге. Вот дождись, вернется Василий, иди тогда с ним, слова не скажу. Будешь тогда, как за каменной стеной, а так нам одна забота да тревога. Не ровен час, что случится. Тайга есть тайга».
Но уперся старик на своем: «Отвези, Петро, и ни в чем не сумлевайся. Сам вижу, что дома у нас всего в достатке. Не обижен я. Но не понять тебе тоски моей по тайге. Не в меня ты уродился. Не любишь ты тайгу».
Не стал Петр перечить отцу. Напекла Катерина, жена Петра, вкусных подорожников, наложила в мешки всякой снеди, собрала в тайгу, как положено. Не в первый раз. Ничего не забыла. Знала, что не меньше месяца, а то и все два будет жить старик в тайге.
Охотничье ухожье было от деревни километрах в двадцати. Оседлали коней, завьючили и поехали.
Петр спросил отца:
— Когда, тятя, наведаться?
— Да не раньше как через месяц, сынок.
Первые дни работы было много. На четырех «кругах» — путиках, что начинались от избушки, надо было «поднять плашник» — насторожить. А это дело заботное, аккуратное. Где упавшую ловушку поднять, где лежки подправить, где давок заменить или подладить, а где и челак, и насторожку сменить.
В туеске у деда Николая «нажива» отменная: «губочка» — гриб масленок — мягкая, отволоженная, ароматная, маслицем и травкой-душицей попахивает.
А «беличью травку» не так-то легко было собрать. Не везде растет она. Много пришлось исходить за ней Ангарских увалов.
В сумерках возвращался старый охотник к избушке. Устало садился на нары, долго сидел, долго не под­топлял печурку, долго костра не разжигал. Сидел, молчал. А Лыско, ко­торому очень хотелось есть, лежал у его ног и терпеливо ждал.
Осенняя темнота вплотную подходила к маленькой избушке. Тяжело вздохнув, поднимался дед Николай с нар. Надо было готовить ужин и себе, и Лыску.
Но пришел вечер, когда, подойдя к избушке, старик сразу начал налаживать костер, сходил к родничку за водой и, повесив на таган котелки, удобно устроившись у огонька, ска­зал: «Ну вот, Лыско, и маленько осталось. Думал, что сегодня обойду последний «круг». Не сдюжил. Сам видел, сколь работы было. Можно бы и подзадержаться, но темнять стало. Глаза-то немолодые, а кой-как сторожить плашечку не гоже. Завтра поране закончим с этим «кругом» и время останется заглянуть на первый. Должен же я тебя свежанинкой накормить».
А Лыско лежал в отдалении от костра, ласково вилял хвостом и поглядывал на старого хозяина, как будто понимал, о чем он говорил.
Утро выдалось тихое, морозное. В ночь белоснежным, девственно-чистым ковром укрылась земля. На ветвях могутных таежных великанов под лучами солнца бриллиантовой рос­сыпью сверкали снежинки.
Дед Николай, выйдя из избушки, вздохнул полной грудью. Прищуренными глазами с любовью окинул знакомый по-прежнему милый его сердцу пейзаж и медленно пошел по путику. В настороженные вчера плашки кой-где уже попали белки. Лыско то там, то здесь находил белок, и его звонкий лай далеко разносился по тайге. Видя, что охотник не подходит на его призывный лай, Лыско подбегал к нему, вилял хвостом, заглядывал в гла­за и всем своим видом говорил: «Ну, пойдем, пожалуйста, пойдем. Я такую хорошую белку нашел».
Дед Николай глядел на него и ласково ворчал: Ишь, какой напористый. Сказал же тебе, что не буду кровянить шкурку. За тобой вот бегай, так язык вывалишь, как ты. Шалишь, брат. Видишь белочка сама в плашку идет. Чистенькая шкурка будет, а тебе ведь все равно, из какой белки суп хлебать, то-то, понимать надо».
Но Лыско ничего не желал понимать. Он убегал от охотника и опять искал белку. А дед тихонько шел и донастораживал плашник.
Вечером старый охотник накормил Лыска супом из бельчатины, заправленным мучкой и картошкой.
Не ленив и заботлив был дед Николай.

Так прошло еще несколько дней. Копились пушистые беличьи шкурки. Копились и тушки белок, Лыско не успевал их съедать. Удачным обещал быть промысел,
Дед Николай вошел в свою охот­ничью колею и уже не так остро, как в первые дни, переживал одиночество. Лыско стал меньше носиться по тайге. Как видно, наскучило безрезультатно облаивать белок. Теперь он обычно бежал по тропе впереди охотника и у плашки, в которую попала белка, останавливался, усиленно махал хвостом, и дед, еще не дойдя до ловушки, уже знал, что есть добыча.
— Толковая собака из тебя вышла. Вот рад будет Васятка такому помощнику, — говорил дед Лыске, доставая из плашки зверька.
Прошел еще ловушек с десяток и тут только обратил внимание на то, что Лыска нет. «Надоело со стариком ходить. Решил лапчушки поразмять. Пусть побегает», — по привыч­ке вслух подумал дед. Остановился у плашки, поправил насторожку, прислушался и услыхал далекий лай. Но голос не такой, как у Лыска, «Кто бы мог там с собакой? Не должен другой охотник по ловушкам ходить». И заторопился дед. Идет, и так у него нехорошо на душе. Опять остановился, долго прислушивался и… понял. Это на бурого зверя гремит Лыско. Вот потому и голос другой. «А пошто зверь на ходу? Аль выжил кто из берлоги?»
Прошел еще немного по тропе и как увидел сброшенную с лежки плашку и громадный след около нее — все понял.
Рано утром вышел зверь к этой плашке. Съел попавшую в нее белку и пошел по путику, но не в сторону избушки, а в «отдор» — в глубь тайги. Тропу пересекли следы Лыско. Лайка неслась большими прыжками. Неслась наперерез медведю.
«Ну, пожалуй, и отпромышлялся, коль набозень объявился. Этот пощады не даст. Уходить в деревню подобру-поздорову надо», — проговорил дед, а сам упорно, упрямо шел вперед, шел туда, где верный Лыско старался задержать страшного, голодного зверя.
Но вот лай начал удаляться, и вскоре его совсем не стало слышно. Долго стоял старый охотник у очередной сброшенной медведем плашки.
Когда дед Николай закончил осмотр плашяика, его догнал Лыско, бросился на грудь, повизгивая, под­скакивал, стараясь лизнуть в лицо.
«Будет, будет, — отмахивался от него дед, — ну знаю, что ты хороший, смелый. Ну поласкаю потом, сейчас нельзя. Руки будут пахнуть псиной, а этого белка не любит».
Лайка как будто поняла, о чем говорил человек, и, виляя хвостом, побежала вперед, но очень часто оглядывалась и поджидала медленно идущего охотника.
Вечером дед Николай говорил Лыску: «Так вот! Ежели ты его угнал насовсем, то тогда ладно. А ежели нет? Тогда считай: нарушит он наш плашник — раз. Сожрет тебя. Это я определенно говорю. Очень уж ты смелый и на приступ берешь, а одному тебе с таким зверем не совладать. Так вот, сожрет он тебя — это два. После тебя сожрет меня — это три. И будет после нас, пес ты мой, пустое место. Это четыре. Останется одна бродячая бурая смерть. Вот и пять… Так теперь и порешим. Ежели его, не к ночи будь помянут, больше не повстречаем, то еще поживем в тайге, а коль набозень ловушки будет доламывать, то подадимся мы с тобой к дому. За подмогой, значит. Позовем Петра. Он хоть и не охотник, а смелый. Прихватим парочку зверовых собачек, и тогда мы с ним бесприменно совладать должны».
Вышел дед из избушки. Лыско за ним. Тихо в тайге. Не качнется ни одна веточка. Как будто деревья насторожились и к чему-то прислушиваются. Звезды, мерцая, подмигивают: «То ли еще будет!»
За стеной деревьев, загородив избушку с севера, шевёлется беловато-жемчужный занавес. Его складки сбегаются, разбегаются и отбрасывают от себя дрожащие волны света. Они трепещут, рвутся в высоту, но, обессилев, так же трепетно скользят вниз, чтобы в следующий момент, окрепнув и слившись в лучи, разбежаться разноцветными стрелами. Мягкие переливы красок размашисто ложатся на снег. Все сильнее, все мощней играет сполох.
«Красотища-то какая! До чего же хорошо», — тихо сказал дед Николай. Долго стоял старый таежник и все-смотрел и смотрел на северное сияние. Налюбовавшись, подошел к лабазу, поднялся по скрипучим ступенькам маленькой лестницы. Отворил дверку, положил в лабаз тушки белок и аккуратно подвесил связанные в пучок шкурки зверьков — добычу незадачливого промыслового дня.
На землю полновластно опускалась ночь. Спит в избушке сытно накормленный Лыско. Изредка только повизгивает во сне и шевелит лапами, будто бежит куда-то, да вздрагивают губы на узкой морде.
«Ишь ты! Восничит». — усмехнулся дед, разулся и потушил лам­почку.
Тихо, совсем тихо было бы в охотничьей избушке, если вы не ровное дыхание человека и собаки.
Лыско приподнял голову. Вскочил. Шерсть дыбом поднялась у него на загривке. С громким злобным лаем бросился он к двери. Что-то снаружи затрещало и рухнуло. Охотник векочил с нар и сразу все понял. С криком: «Разбойник! Что делаешь?» — схватил ружье и распахнул дверь. Лыско, как подброшенный, вылетел из избушки и, яростно лая, бросился в сторону лабаза.
В призрачном, переливающемся свете сполоха увидел дед громадного зверя. Приподнявшись на задние лапы, тот отбивался от бросавшегося на него сзади Лыска. Прицелившись так. чтобы не попасть в собаку, дед выстрелил. Раздался взрев. и медведь большими прыжками понесся в глубь тайги. Удаляющийся лай Лыска говорил о том, что и на этот раз набозень убежал.
Старый охотник тяжело опустился на нары. Потом встал. Закрыл двери. Зажег лампу и как был босиком, так и сел заряжать свое старенькое ружье, подаренное ему еще отцом. Зарядил усиленным зарядом. Не пожалел пороха, а круглую пулю крепко-накрепко забил шомполом в ствол ружья. Потом обулся, оделся и вышел из избушки. При свете пучка зажженной смолистой лучины он собрал из-под развалин лабаза связки беличьих шкурок, запасы продовольствия и тушки белок — еду Лыску.
«Ничего не оставлю разбойнику», — приговаривал дед, перетаскивая все собранное в избушку и укла­дывая на нары, где когда-то спал внук. Подтопил печурку и долго сидел — ждал Лыска.
Лыско вернулся не скоро. Голова в крови. Ухо разорвано. Лаская собаку, дед говорил: «Ну, слава те, только ухо разорвал. Теперь будешь на век меченым, но это не велика беда. Сейчас подлечим. — Взял тряпку, зажег ее и дымом окурил рану. — Языком не достанешь, не залижешь, а вот дымком окурил — всей заразе конец. Заживет, как на собаке, — успокаивал дед Лыска и, гладя осторожно голову четвероногого друга, добавил: «Давай, Лыско, на свету будем подаваться к дому, а то сожрет он нас. Беспременно сожрет. Сперва тебя, потом меня». Ложась спать, положил ружье около себя.
Проснулся дед Николай от взлая Лыска и шороха около дверей. Сразу вспомнил: «Набозень». Но почему только один раз взлаял Лыско, а сейчас визжит, как щенок. Видно, сильно напугал его медведь.
Старик стиснул в руках ружье и весь подался вперед. Дверь распахнулась. Кто-то большой втиснулся в проем низкой двери избушки.
Оглушительно грянул выстрел. Без рева, молча, темная масса рухнула на пол.
— Камнем в землю, камнем в землю, — шептал дед, доставая спички.— Лыско! Куда ты подевался!? Рви его, рви набозня!»
Вспыхнула спичка. Старик наклонился и… замер. Вытянув руки вперед, щекой прижавшись к щелевато­му полу, ничком лежал у его ног любимый внучок Васятка. Его подарок — «наилучшее ружье» — валялось тут же. Темная, дымящаяся лужа крови медленно растекалась по полу старого охотничьего зимовья.
Опустив голову, стоял Лыско над молодым хозяином, и мелко-мелко вздрагивали его губы.

Янковский К.
«Охота и охотничье хозяйство» №10 – 1971

Назад к содержанию.