Попутная охота.

От редакции:
Осенью 1969 года Феликс Робертович, будучи научным сотрудником Отдела учётов Центральной научно-исследовательской лаборатории охотничьего хозяйства и заповедников Главохоты РСФСР, поехал проводить учёты охотничьих животных на север Тюменской области, выбрав её в качестве модельной. Предлагаемый очерк — это два письма к жене — от 3 и 4 октября 1969 года.

Ивдель — симпатичный городок, коренной уральский, деревянный. Мост через быструю горную речушку, уже почти сплошь взятую льдом. В каждом таком городке есть своё центральное учреждение. Здесь оно называется «Управление», сюда ходят автобусы. А «управление» это — лагерями, в разговоре — почтовыми ящиками, которые занимаются лесоповалом на Северном Урале. Много офицеров и их жён, сплошь в боярских шапках из соболей и ондатр. Шкурки соболей за последние годы почти не сдают, а добывают их довольно много. На севере района живут манси, у них и скупают пушнину деятели из «почтовых ящиков». Картина здесь в пушных делах очень мрачная.
А госпромхоз «Ивдельский» довольно оживлённое, бойкое заведение, там можно видеть и охотников, и собак, и склады с кедровым орехом, и полки с ружьями, капканами, дробью, всякой охотничьей всячиной. Директор недавний — неторопливый, спокойный и дельный человек, который очень хорошо рассказал мне обо всей здешней ситуации. Чёрный рынок пушной принял здесь если не космические, то глобальные масштабы.

Охотничий лабаз в тайге Западной Сибири. 1969 г.

Охотовед Чернышёв Володя — милый парнишка из Московского техникума, честно делает то, что ему велят. Я ночевал у него в пустом доме — жену накануне увели в родильный дом, первый ребёнок. А дом его стоит на окраине, выходя окнами прямо в зону, и утром видно хорошо, как бегают между бараками зэки.
Холодно было, и вдоль речки Ивдель дул сильный ветер между красивыми сопками. Виден кедровый парк, заложенный каким-то местным барином.
Я прошёл немного вверх по Ивделю, там очень красивые скалы, пожалуй, не хуже «Столбов» — прибрежные каменные обрывы с лесом. На другом берегу за проволокой — аммональный склад. Долго говорили мы про низкие цены и урожай ореха, про учёты и охоту на лосей, и я чуть не опоздал на поезд.
Это был пассажирский дальний поезд «Свердловск—Нягань». Так называется последняя станция на дороге «Ивдель—Обь», а далее к Оби ещё ходит местный поезд — «подкидыш». К этому поезду на остановках выносят продавать соболей и ондатр, торгуют ими и в вагоне-ресторане.
Мне было как-то грустно. Я залез на вторую полку и смотрел на зауральскую тайгу. Здесь она хороша — кедры, ели, сосны, лиственницы высокие, плотной стеной вдоль дороги. День был ясный, лежал неглубокий плотный снежок, и я отчего-то чувствовал себя виноватым перед тайгою, перед кедрами и свежим снегом… Лежало рядом ружьё и рюкзак, в нём — котелок, топорик, чай, а я ехал в скучный деревянный посёлок, мимо такой красивой и уже обречённой тайги… Мне думалось, что скоро уже её и вовсе не останется, и вот я могу быть здесь, а вместо этого еду куда-то мимо.
Я почувствовал, что должен сойти с поезда и шагать в лес, смотреть вокруг, дышать тайгой — пусть это будет не прощание, а встреча. Но куда, где и зачем сойти? Что буду делать я сейчас в самое охотничье время без собаки?
Я ехал мимо кедров и сосен, не слезал с полки, ни с кем не разговаривал.
— Сейчас Пелым! — закричала проводница. — Кому в Пелым?
Пелым — это знаменитая река в Приуралье, самая красивая и богатая в этих местах. Есть такая книга «В стране кедра и соболя» — это о пелымской тайге. Но я тут же увидел деревянные строения посёлка, представил себе лесовозные дороги и лесосеки у Пелыма и отвернулся от окна.
За Пелымом шли станции Атымья и Нерпья — так назывались реки, левые притоки Пелыма. Я вспомнил, что на реке Нерпье живут бобры, тут был бобровый заказник. Местные охотники часто дают своим собакам кличку «Пелым».
…Послышался стук собачьих когтей по вагонному полу и громкий топот. Я увидел высокого парня в суконных серых брюках, брезентовой тёплой телогрейке, ичигах с оленьими верхами. Через плечо у него висел фотоаппарат «Смена». Он вёл на железной массивной цепочке огромного серого пса, лохматого, со свисающим левым ухом. Правое стояло торчком, как у лайки. Я увидел сразу, что этот пёс совсем не похож на здешних остяцких и вогульских лаечек. Можно было подумать, что он откуда-то с Лены или из Шевыкана — это там обычно такие грубые большие собаки, столь же добрые к людям, сколь злые и неутомимые на охоте. Я слез со своей полки и пошёл за парнем.
— Ты не из охотничьей экспедиции? — спросил я.
— Нет, я охотовед из Кушвинского промхоза, еду сюда в отпуск охотиться.
— А собака у тебя откуда?
— Из Казачинско-Ленского района.
— С Киренги?
— Ну. А ты что, бывал там?
— Бывал, бывал. И на Киренге, и на Лене.
— А где на Лене?
— В Жигаловском районе, в Дядино.
— А я в Коношаново, рядом.
Оказалось, что едет он сюда впервые, ничего не знает. Какие-то охотники посоветовали ему сойти на станции Атымья, поезд уже подходил к ней.
— Знаешь, у меня есть два-три дня, пожалуй, если хочешь, сходим в тайгу вместе. Посмотрю, как собака работает, тайгу здешнюю погляжу.
— Давай, пойдём. Вдвоём-то куда лучше. Напарники мои все отказались.
Кроме пса Тарзана у Адисона — так звали парня, он был татарин по фамилии Сафин — оказалась ещё молоденькая сучка Мура, взятая весной в кировском собачьем питомнике. Рюкзак парня, привязанный на деревянную понягу, был столь тяжёл и объёмист, что я не мог его поднять на нижнюю лавку. Ружей — два. Мешок сухарей и комбикорма для собак.
— Слушай, как же ты в тайгу пойдёшь?
— Тут, говорят, лесовозные машины ходят. Увезёмся подальше, а там уж на себе.
Мы кое-как высадились. Мура отчаянно крутилась на своей цепочке, а Тарзан оглушительно лаял басом. Эти ленские мохнатые псы иногда начинают так рассудительно лаять, медленно, с перерывами, точно призывая всех к порядку.
Посёлок лесорубов был рядом со станцией, и мы поплелись туда. У бедняги Адисона, согнутого мешком до земли, катился по лицу густой пот. Я вёл Тарзана, и временами огромный пёс волочил меня в сторону.
Встречные люди подсказали нам, что в посёлке живёт один мансиец, лесник, по имени Семён Ильич, который хорошо знает здешние места. Отправились его искать. Всё то же — дощатые и бревенчатые бараки, поленницы дров, грязь, присыпанная снежком и схваченная морозом, трактора у обочин и грязные плакаты. Когда мы поравнялись с домиком метеостанции, я предложил оставить здесь вещи. Начальница метеостанции, пожилая скуластая женщина, сразу же разрешила нам занести рюкзаки. Как и везде, на этих станциях — славные люди. Семёна Ильича дома не оказалось. Он действительно работал прежде в лесничестве, но теперь в леспромхозе — председателем рабочкома. Мы нашли его в конторе леспромхоза — такой европеизированный манси в костюме за столом с красной тряпкой и газетами. Он был занят. Договорились, что придём вечером к нему домой. Ночевать нас он не позвал.
Пошли опять на метеостанцию. Начальница сидела в комнатушке рабочей с какой-то женщиной-наблюдательницей.
— Мы, как в сказке, — сказал я, — дайте вещи положить, теперь вот попить, а там и ночевать попросимся. Пустите нас, куда нам деваться с собаками!
Она улыбнулась сперва, потом задумалась, нахмурилась, опять улыбнулась.
— Здесь куда же я вас пущу… Идёмте уж ко мне домой, хоть небогато, да места хватит.
Жила она тут же, при станции, собак привязали в сарае, она отвела нам двоим целую большую комнату, дала жареной картошки с рыбой хеком и напоила горячим чаем. Мы тем временем взяли в пекарне вкусного белого хлеба и пошли к Семёну Ильичу.
Совсем обруселый цивилизованный манси, ковры на стенах, а жена и детишки — раскосенькие, чудные. Он достал карту лесхоза, всю оплетённую, перепутанную пунктирами будущих лесовозных дорог — они тянулись и вдоль Атымьи, и по речке Нерпье, и к северу. Это была самая крайняя часть Ивдельского района, на границе с Тюменской областью.
— Охотиться надо идти на Нерпью, — сказал хозяин. — Там охотничьи кедровники, есть соболь, бывает белка, но нынче её здесь мало. Вот в этом, 81-ом квартале, есть избушка и здесь тоже, а всего лучше попасть на устье Ялома. Там было раньше две избушки, вот здесь, поближе, но их сожгли. Один человек поставил где-то пониже новую избушку, но я там не был. Надо её поискать. Ниже по Нерпье — бобровый заказник, там избушка егеря Гусельникова. Вот, пойдёте этим визиром, пройдёте болото, повернёте на юг мимо 91-го, здесь 48-ой квартал ищите…
— А визиры эти на местности видны?
— Лесоустроители работали в 1963 году, тёс виден хорошо, кое-где завалило, конечно, но найдёшь, так не собьёшься. Столбы кое-где есть, не всюду. Надо присматриваться.
Он разрешил скопировать план кварталов и даже дал нам кальку. Управившись с этим делом, мы вернулись «домой», только зашли в магазин купить чаю. Единственный на весь посёлок, он был набит битком — привезли «саблю» — такую плоскую морскую рыбу. Ещё было масло, сахар, крупа и какие-то банки-склянки.
— Здесь Свердловская область, снабжение не северное, — сказали нам, — там-то, бывает, и мясо завезут, и капусту…

Охотничья избушка в тайге у Пантынга, 1969 г.

Собираться стали наутро. Решили сходить в разведку налегке.
Адисон оставил почти весь свой груз — патроны, дробь, припасы. Мы взяли только немного сухарей, вермишели, сахару, чаю, два котелка. Кроме мелкокалиберной винтовки мой напарник тащил двуствольную тулку.
— Зачем? — спросил я.
— А медведь?
— Ну и что! Иди он своей дорогой, он нам не нужен.
— Нам-то его не надо, да вот как бы мы ему нужны не стали…
Я вспомнил, что эта манера таскать всегда при себе двустволку «от медведя» очень распространена среди русских охотников на Лене. Эвенки редко делают так, а если носят, то скорее для охоты на лося. И всё-таки, кроме тозовки, до сих пор таскают заряженную пулями двустволку, и молодые охотники тоже привыкают к этому.
В ответ на мои сомнения Адисон рассказал мне охотничью историю, которую я слышал ещё лет за 10 до того, как он туда попал, хотя и говорит, что дело было у Коношаново в позапрошлом году.
Старик ушёл белковать в тайгу с двумя собаками. Этот старик отличался тем, что не боялся медведей, не носил пуль и ночевал в тайге без страха. В тот день, когда старика ждали домой, прибежали его собаки. На другой день охотники пошли его искать. Прямо у тропы они увидели большую кучу веток, а на ней лежал медведь. Храбрые охотники убежали в деревню, собрали ещё народ и пошли снова. Медведя убили, а в куче нашли останки старика. Затем по следам узнали они вот что.
Старик с двумя собаками шёл домой и остановился на тропе сварить чай. Всё вокруг было утоптано: видно, что медведь и человек долго кружили вокруг костра, всё вытолкли кругом, и человек отмахивался от медведя топором — все передние лапы у медведя были изрублены, видимо, зверь преследовал старика на двух ногах. Несколько раз старик мог схватить ружьё, которое стояло у него в стороне, но не сделал этого, как считают, по своей вере, и медведь его заел.
Итак, Адисон тащил двустволку и тозовку, кроме того, его рюкзак был все равно очень тяжёлым, он брал капканы, маргарин, запасные портянки, пули, какие-то цепочки, проволоку и невесть ещё чего. Я сразу обулся по-таёжному (в удэгейские обутки), напарник пошёл в унтах, а чирки взял в рюкзак.
Держа собак на поводках, мы пересекли железную дорогу и пошли по обгорелому сосняку с краю огромной вырубки. Наша задача сейчас была найти визир, но тропа вела вдоль речушки Атымьи и в пойменном редколесье визирки и затёсы пока не попадались.
Мы прошли вниз по речке довольно далеко, встретили рыбака, который объяснил, что мы миновали визирку. Взяли по компасу направление, перешли по льду на другой берег речки и вскоре, действительно, натолкнулись на визир. Стало на душе веселее. Через полкилометра попался столб с номерами кварталов, соответственно нашей схеме. Предстояло теперь идти семь километров прямо (к востоку), а затем поворачивать вправо, на юг.
Пошли багульниковые кочковатые сосняки с березкой, болотце, старые гари. На всех углах каждого квартала стояли столбы с чёрными буквами Р.Г.П. (рубка главного пользования) — деляны уже отведены в рубку главного пользования на 1970—72 гг.
Тарзан, как только его отпустили, убежал далеко вперёд, а Мура, как полагается щенку, путалась под ногами. «Из питомника, с родословной, не то что выстрела — лая боится, падаль», — честил её хозяин. И впрямь, когда далеко впереди оглушительно гулко загремел Тарзан, Мура бросилась к ногам, поджав хвост-кольцо. Тарзан облаял белку в мелком сосняке, мы немного погоняли её по веткам, чтобы приохотить Муру, но она не смыслила в этом деле ни уха, ни рыла. Адисон оправдывал её тем, что ей всего год, а я вспоминал, как ходил с восьмимесячной Наури — грозой всего живого. Правда, он говорит, что Мура тоже ловит куриц.
Убитая белка оказалась вылинявшей, но вторая, добытая в кроне густой ели, была совсем ещё рыжей. Эти две белки были взяты рядом, и мы подумали, что дела здесь не так уж плохи, все же белка есть.

Даже в сильный мороз крупные псы-соболятники удобно устраиваются на отдых под елью

Адисон во время перекура на краю большого болота ободрал белок и отдал обе тушки Тарзану. Я не одобрил это, говоря, что мясо надо беречь, а то не будет больше. На беду так и вышло. За этот день мы оба по очереди промазали по глухарю (в сосняке на болоте), а больше ничего не встретили.
За большим болотом визир пошёл через старую гарь, очень захламлённую колодником. Потом опять шли кочковатым сосняком по багульнику, вышли на открытую травяную болотину со старыми следами лося, а за ней пошёл крупный сосновый бор с густым кедровым подростом. Там — опять мелколесье, согры, болотины, ельники, кое-где шёл неплохой молодой кедрач с берёзой и елью. Старый след, который шёл этим визиром, вывел нас на тропу. Судя по карте, недалеко уже оставалось до речки Яломы, впадающей в Нерпью. Туда и пошла тропа, а мы — по ней.
Надёжные приметы таёжных троп — колодины. Если старые колодины на тропе не примяты, значит, ходят здесь редко. На битой тропе мшистые колодины вдавлены вровень с тропою — так было и тут. Видно, здесь было жильё. Вскоре тропа вывела нас к заросшему вейником бугорку, где виднелись остатки обгорелых брёвен. Избушку сожгли приезжие чужие люди, грелись возле неё летом на рыбалке.
Мы вернулись на визир и пошли дальше на юг. Было уже ясно, что до избушки на устье Ялома нам сегодня не добраться, надо ночевать. Длина квартала здесь — 4 километра, но столбы есть не везде, а поперечные визиры плохо видны. Мы хотели пройти ещё один квартал, потом остановиться на ночь. Идём-идём, а конца нету, какие-то бесконечные 4 километра. Уже почти два часа идём, наверное прошли лишнее. Наткнулись на старый табор и решили здесь ночевать. К моему удивлению, у Адисона оказался маленький топорик, он собирался ломать сушняк, а мороз всё же под 20 градусов.
Всё пошло своим чередом — дрова, лапник, таган, вода из лужи между кочек такая, что можно и не заваривать. Тарзан сразу нашёл себе место и развалился под елью, большой и лохматый. Адисон говорит, что он так разваливается даже в самый сильный мороз, не сворачивается клубком. А Мурка униженно ползала на брюхе кругом костра, ложилась, когда её гнали, не могла никак приспособиться и норовила стащить что-нибудь съестное. Сварили вермишель с маслом и сухарями, покормили собак из крышки котелка. Темнота наступила, пришёл тот вечерний час, когда дела сделаны, а спать ещё рано, начинаются разговоры.
Адисон рассказывал про охоту на соболей у речки Ханды с эвенком Алексеем Чертовских, родни Ильи, с которым я ходил на Киренге. Тарзана он взял в Казачинске-Ленском у какого-то учителя, пёс просто был дворовым и продали его за 15 рублей. В первую же осень он добыл 26 соболей. Был у него ещё пёс Урик из Жигалово, но нынче в Кушве куда-то убежал на прогулке. Ещё бельчатница Лапка и молодой Соболько, потом драчливый Буська — он мог говорить о собаках всю ночь, до утра.
Я записал встречи следов и приготовился к ночлегу. Костёр был жидковат для двоих, я пошёл к выворотню, чтобы наломать сухих корней и разжечь его получше. Корни не поддавались, и я отошёл в сторону от огня, чтобы на снегу разглядеть ещё сушины. Вдруг довольно близко, негромко, но вполне явственно послышался двойной глухой звук, похожий не то на рёв, не то на урчание. Я замер — звук отчётливо повторился. Вскочил у костра Адисон, взялся за двустволку. Он предположил, что это мурлыкает рысь. Но по-моему, это был запоздалый стон сохатого.
Ночевали плохо, холодно, а с нашими топориками хорошего костра не сделаешь. Всё же, все дрова не сожгли, да они и горели скверно, какие-то сыроватые ёлки. Чтобы не сгореть, пришлось караулить.
Подошло утро. Как это часто бывает, только тогда пришёл к Адисону настоящий сон. Я уже всё сварил и приготовил, уже начало светать, а он не хотел подниматься. Потом опять говорили про собак и охоту, перешли к своей жизни, он все же тёмный, как ночка, только собак любит.
Лёгкая пелена подёрнула небо, редкие изящные снежинки падали на тайгу. Больше всего нам нужен был свежий снег, уже почти неделю его не было, а старый загрубел и хрустел под ногами. Только по свежему снегу можно было бы добыть соболя. Следов соболиных нам вчера почти не встречалось.
Взяли направление по компасу и пересекли поперечный визир. По карте до Ялома было километра два, но мы шли туда больше часа. На сосновом обширном болоте подняли глухаря и видели следы соболя. Наконец, начался кочковатый ельник — предвестник речки — и вскоре мы вышли на её берег. Настоящая таёжная речушка — с елями, склонёнными, упавшими поперёк отмели, и тёмной грядой бора на террасе. Мы решили идти по льду, оставив здесь свои котомки, чтобы найти зимовьё.
Расчёт был правилен. Километрах в двух, там, где сосновый бор подходил к самой речке, стояла крохотная избушка. Рядом на пне лежал огромный сохатиный рог с девятью отростками — настоящая лопата или соха. Я решил, что утащу его на память, хотя он был такого же веса, как и вся моя котомка.
Избушка была сделана для одного человека. В ней оказалась крошечная печурка, но даже нар не было, их заменяли несколько жердей, закреплённых между бревнами сруба. На жердях лежала охапка таёжного сена и еловые ветви.
Белок в этот день у нас не было, но пока ходили за котомками, добыли тетёрку и впервые видели двух рябчиков. Всё же сказывалось, что мы уже далеко ушли от посёлка и железной дороги.
Речка Ялом сразу за избушкой впадала в Нерпью. Здесь начинался бобровый заказник. По левому берегу Нерпьи стоят удивительные красивые мощные боры, сплошные брусничники, густой подрост ели, сосны и кедра. Я прошёлся здесь вечером и едва не заблудился в озерцах и болотцах поймы Нерпьи и Ялома. Их террасы очень сходны и я чуть не промазал мимо зимовья, едва вернулся засветло. Варили тетёрку, опять пили чай с сухарями и маслом, снова слушал я рассказы про соболей и сам пробовал говорить, но я не умею рассказывать, а он не умеет слушать. Спали по очереди — один сидит у печурки, другой лежит на веточных этих нарах. Правда, потом я приспособился на полу, но было холодно.
Между тем, ещё с вечера, словно услышав наши молитвы, начал падать снежок. Потеплело и затихло в тайге, снег мелкий валил всю ночь, а наутро перестал, как на заказ. Наступил тот самый охотничий день, который бывает иногда один раз за всю осень — снег и свежий, и неглубокий, есть морозец, но не сильный, болота и речки промёрзли, хорошо ходить охотнику и бегать собакам.
— Ну, сегодня соболей добудут, у кого есть собаки! Ты как хочешь пойти?
— Пойду нашим следом на то болото, где соболь бегал.
— Нет, я пойду вниз по Нерпье, посмотрю места. Где-то там должна быть ещё избушка.
Так мы и пошли в разные стороны.
Мой путь пересёк Нерпью, далее на косогоре оказалась тропа и я пошёл по ней. Меня радовало, что в новых местах я чувствовал себя привычно. Вот здесь внизу должна быть болотистая берёзовая согра с кочками, за нею ельник и речка, там — кедрач и разнолесье, а выше — красивый сухой бор, вдоль него и вьётся тропинка. Так оно всё и было. Уходя в сторону, я смело шёл напрямик, заранее зная, где снова выйду на тропу, и уже не ошибался.

«…Я давно не видел таких красивых боров как здесь…», 1969 г.

Только пустовато в тайге. Белок совсем нет, не видно ни рябчиков, ни глухарей. Правда, вот пробежал горностай, а вот и свежий след соболя — он ходил здесь совсем недавно, видимо мышковал в приречном ельнике. Ну, сегодня у Адисона должна быть удача, если Тарзан не осрамится!
Я давно не видел таких красивых сосновых боров как здесь. Высокие, такие яркие красноствольные сосны, сплошной брусничник, а главное — много кедров. Интересный такой лес — сосна с кедром. Вдоль Нерпьи — длинные узкие гривы, между ними чёрная тайга и болотца.
Пала слева в Нерпью речушка Конда — тёзка той большой Конды, а в устье её оказалась действительно хорошая избушка — просторная, с большой печкой и нарами.
Я остановился здесь, развёл костёр, сварил в котелке чай, растопив кусок льда из речушки — он навис над берегом, ноздреватый и непрочный, а саму речку сковало насмерть.
У нас уже не оставалось сухарей и вермишели было немного — Адисон давал собакам и ворчал, что не взял комбикорм. Поэтому мне надо было непременно что-нибудь промыслить. В ельнике за избушкой я нашёл рябчиков, долго гонялся, пока, наконец, добыл одного. И тут же возникла мысль, что стреляю я и брожу в заказнике, где охота запрещена. Надо уходить от греха. И я пошёл обратно.
Всё на тропе было уже знакомо. Вот вечерний, уже засыпанный снегом след рябчика, вот где-то тут набегал соболь… Стоп! Его след проходит уже поверх моего — он ходил здесь днём, уже после меня. Вот бы сейчас привести сюда Тарзана! Ну, где там — Адисон ушёл на то дальнее болото, сейчас они гоняют соболей и вряд ли вернутся в избушку до ночи.
Было три часа дня, оставалось ещё два с половиной часа светлого времени и я решил сделать ещё круг, поискать рябчиков. Но когда до избушки осталось с полкилометра, мне послышались там какие-то звуки, вроде ударов топором. Неужели Адисон уже вернулся?
Да, вот лают собаки, вот и он сам ощипывает у костра рябчика.
— Ты почему здесь? Давно вернулся?
— Только что. Ни одного свежего следа нет нигде.
— А далеко ходил?
— До нашей прошлой ночёвки.
— Так чего ты сидишь? Пойдём соболя добудем.
— Где?
— Да, вот, рядом, километра не будет.
— Давай пойдём.
Пошли чуть не бегом. Поздно уже, полчетвёртого. По моим следам бежим тропою, а соболь-то и здесь набегал, ближе к дому.
Как увидел он: «Правда, паря, соболь. Ищи, Тарзан, вот-вот он ходил…»
Прибежали туда, где был последний след, смотрим, Тарзана уже нету, а рядом с тропой — гонный след, соболь идёт прыжками, и пёс за ним ринулся. Где-то, значит, на самой тропе соболь лежал.
Всё понятно, он мышковал в кочках, потом пошёл в бор, здесь густой молодой подрост еловый, где-то тут и залёг. Если пёс добрый, сейчас загонит!
Не успели словом перемолвиться — лает, слышно, соболя: часто гремит и злобно. Давай бежать через густоту ельника, через кочкарники, по сосняку. Соболь густые места выбирает, ну, пёс — хоть и староват, а настырный. Пошёл болотистый сосняк, и вот она, сосна. Крона плоская как у пальмы, а в середине весь на виду сидит соболишка и урчит. Щёлкает Адисон своей тозовкой, а она не стреляет — затвор заело. Стрельнул я из «Белки» два раза, попал соболю, бедняжке, прямо в горлышко — в затылок пуля вышла. Как уж Тарзан его терзал, как бросался, даже в рюкзак вцепился, когда мы туда засунули соболя. Глянули на часы — двадцать пять минут как вышли из зимовья. Вот как подфартило!
Здоровый светлый соболь тобольского кряжа, цена ему, если сдать, — 18 руб., а шапка из такого — закачаешься. Конечно, вот и платят по полсотне, хоть бы и я не отказался. По всем законам таёжным, соболь — наш общий. Предложил я Адисону отдать его мне за 25 руб. — он отказался — и больше я об этом с ним не толковал, чёрт с ним, его собака добыла. Зато рог сохатиный он просил — я не дал, сказал, что сам вытащу, а тебя, дескать, итак двустволка задавила.
Пока готовили ужин, обдирали соболя — привычно он действует, не врал про 26 штук, — вот и вечер, съели по рябчику, доели сухари — завтра уходим.
А ночью опять снежок подсыпал, но за всю дорогу обратно свежего следа не попало. Только выдра лазила по Ялому, опять глухарь попался на глаза, да пару белок добыли — вот и всё.
День настал тёплый, оттепель началась, отпустило болота, надо льдом выступила вода, как ступишь — мокро. Снег липнет к брюкам, всё сырое и тяжёлое, а на полушубок валится снег с тропы, с деревьев.
Мы пошли не по визирам, а тропой вдоль Ялома и, конечно, сбились. Когда всё же вышли на визир и сварили чай, дело уже шло к вечеру, а весь путь был впереди. Адисона и впрямь задавила его двустволка, он уже не знал, куда и как её повесить. А меня замучал рог. Сначала я привязал его к рюкзаку, потом сунул концом внутрь, затем нёс в руках. Ох и тяжёл, проклятый, как только лось такие таскает?
Уже в наступающей темноте мы перешли болото, оставалось ещё километров десять, нашу тропу завалило снегом, а больше никто не ходил.
Трудно было шагать, ломило плечи, ноги мокрые. Бывает такое, когда все силы напряжены и ты тянешь, как гружёный бензовоз на подъём. Да тут мы ещё заспорили, куда идти, хотя все было ясно и оба ломились в открытую дверь. Ночью после удачи мы договаривались пойти будущей осенью вместе соболевать на Лену или Киренгу, но это его упрямство меня разозлило, я ему ничего не сказал ни в тайге, ни в посёлке, но решил более дела с ним не иметь.
Перед посёлком Тарзан убежал вперёд, мы разошлись, поспорив, тропами, и опять повезло мне — я пришёл раньше и привёл Тарзана, встретив его у железной дороги. Адисон приплелся усталый совсем, но и мне было не легче.
А начальница метеостанции Марина Ивановна нас ждала, грела чайник и картошку. Как-то чувствовалось, что ей очень тоскливо, что она рада позаботиться даже о прохожих людях.
Пока мы, измождённые дорогой, жадно ели и бесконечно пили чай, она рассказала, что муж её умер молодым, дочка учится в техникуме, а сын работал здесь и попал под суд. Она долго рассказывала что-то о драках, давках, сваленных в кювет тракторах, поломанных автомашинах, иске на 600 руб. О леспромхозе, следователе, которому надо взятку дать, а она, баба, не может… Так чувствовалась вся её беда в этой большой пустой хате. На комоде стояла деревянная рамочка с «фоткой», на рамочке были выжжены кинжал, пистолет, внизу крест и слова «верю в любовь». Сыну её 17 лет. Я оставил ей наш адрес и посоветовал приезжать в Москву, дескать, сходим куда-нибудь, похлопочем… Если она появится (вряд ли!), то приюти, жалко Марину Ивановну, начальницу метеостанции с Атымьи.
Мой поезд уходил в два часа ночи. Адисон спрашивал меня о том, о сём, я отвечал всяко-разно, и даже не хотел ему давать свой адрес, он нагловатый всё-таки парень, но неудобно было отказывать, дал я ему, он хочет что-то писать. Уже здесь хотел я ему написать, что напарник он неважный и в тайгу я с ним больше не ходок. Но не стал писать. Всё-таки интересная была наша встреча, хороший мудрый Тарзан и глупая Мура, сам он любит собак и понимает охоту. Хорошо, что так вышло, я теперь не чувствую вины перед тайгою, побывав там. И учёты я провёл интересные, с пользой для дела…
пос. Советский Тюменской области

Ф. Штильмарк
“Охотничьи просторы”, книга 3 (53) – 2007

Назад к содержанию.