Пороша.

Есть одно дорогое каждому настоящему охотнику, простое, немудре­ное слово — пороша.
Пороша — это снег, что пошел с ве­чера, с ночи, успокоился к утру и лег по полянам и лесным опушкам легким белым покрывалом, оставит на себе утренние следы зверей и птиц. Поро­ша — это белая тропа в лес, на кото­рой прочтешь по следам самый откро­венный, самый правдивый лесной рас­сказ —
Новый снег полежит день, другой, третий, разрисуется вдоль и поперек вчерашними и позавчерашними следа­ми — и нет больше пороши, нет рас­сказа, будто призабылась за новы­ми прочитанными историями самая пер­вая страница белой лесной книги.
Но вот с ночи пошел снег, укрыл к утру старые следы, и снова расстели­лась по лесным полянам и полям бе­лая, чистая тропа новой пороши, легли по белой тропе свежие, только что оставленные следы…
Каждая пороша — это встреча с истин­ной тайной. Встретишь по пороше, по­сле снега, что только-только опустил­ся на землю, свежие петли и вздвойки зайца-беляка и знаешь, чувствуешь, что заяц здесь, совсем рядом. Еще шаг, другой — и взлетит из-под еловой лапы легкий пушистый зверек, взметнется и скроется в лесной чаще, оставив за со­бой по рыхлому снегу глубокие, мохна­тые следы-ямки.
Но самая долгожданная, самая доро­гая пороша — первая, первый по позд­ней осени снег, что откроет тебе сразу все лесные тайны, о которых летом и осенью ты только гадал, думал…
Хоть и знаешь еще с конца лета, что есть, обязательно есть по осинникам куница, что рыжий лис часто подходит к самой деревне, что носятся по сосно­вым гривкам белки-краснохвостки, но все равно не веришь пока себе до конца, не веришь и ждешь первого снега, первой белой тропы, первой настоящей пороши.
Никогда я не ждал первого снега так, как в те годы, когда подрастали у меня собаки,— не терпелось прове­рить и собак, и себя: не обманулся ли я, правильно ли показали еще по черной тропе мои собаки тайного лесного зверя.
В этот год у меня тоже подрастала собака. Взял я себе месячного щенка, принес домой, научил слушаться, на огрызаться у миски с едой, научил терпеть малую и большую нужду и проситься на двор из комнаты. Малолетней собачонке показал я и лес, по­казал и первую белку. Но белка сразу ушла от щенка на дерево, и щенок по-щенячьи так ничего и не понял.
По весне, когда в лесу еще лежал снят, бродили мы с подросшей собакой по настам, и я тайно надеялся, что, может быть, сейчас по насту, еще вес­ной, найдет собака белку, спихнет но­сом с земли, проследит, как пойдет зверек вверх по стволу и подаст первый звонкий от высокой чистоты, дорогой охотнику голос. Но этого не случи­лось — ни я, ни собака не встретили в лесу беличьих следов, и все наши надежды отодвинулись на позднее лето, когда белка, судя по всему, должна бы­ла заглянуть в наш лес…
Как-то читал я старинный учебник ге­ографии, где коротко, но точно описы­вался промысел в бывшей Олонецкой губарнии. Судя по описанию, этот промысел был доходным, ибо беличьи шкурки, что ежегодно отправляли по тем временам из северных лесов на разные ярмарки, исчислялись чуть ли не в миллионах. Обширный лесной край от Ладоги до Каргополя славился некогда своим пушным серым зверьком, и я невольно представлял, как весела была по тем временам эта нехитрая охота — белкование.
Повезло мне, и застал я на Севере горячие рассказы о последних беличьих охотах. Еще недавно шла по зрелым соснякам белка так широко и густо, что колотили ее местные охотники по два-три десятка в день. А потом вдруг все оборвалось — ушел зверек.
В первую свою охоту на Севере ждал я белку с самого лета, бродил с со­бакой по ельникам и соснякам, и все шло к тому, что белка придет — была урожайная шишка на сосне, была шишка и в ельниках, прошлогодняя, паровая, накиданная клестами на землю с про­шлой осени, любимая белками шишка.
Ждали тогда белку и старые охот­ники, ждали, слушая стариков и при­поминая свои собственные приметы, охотники помоложе, но белка почему- то не пришла ни в сосняки, ни в ель­ники на паровую шишку. Что-то случи­лось… Но что? А случилось что-то непонятное, ибо не показалась больше ходовая белка в знакомых мне беличь­их местах с тех давних пор ни разу.
Есть у этого рыженького по летнему времени и серенького по зиме, быстро­ногого зверька свои тайны, и одна из них — летний или осенний ход.
В годы, когда лес обещает богатый урожаи, приносят белки бельчат два, а то и три раза за лето, и тогда по первому снегу, когда всем белкам положено одеться уже в серые шубки, встретишь ты рыженьких, не успевших отлинять зверьков-последышей. Нет у такого зверька и кисточек на ушах, и кажется он на холодном снегу бездом­ной сироткой. Но пройдет время, и эти зверьки-последыши подтянутся, оде­нутся в зимние, нарядные шубки — и тогда всю зиму носятся по елям и со­снам, прыгают с дерева на дерево, шелушат шишки шустрые доморощен­ные белки.
Но вот к весне поубавилось в лесу шишки, подобрали, вырыли из-под снега проворные зверьки и паровую еловую шишку, будто нарочно накидан­ную на землю для белок клестами, и стал ты теперь замечать белок не толь­ко в хвойном лесу, но и на березах, где принялись зверьки грызть березо­вый гриб, а потом увидел на лесной тропе мелко настриженные еловые лап­ки и догадался, что голод пришел в лес — стала белка стричь елку, чтобы добраться до еловых почек.
Грустно в таком голодном лесу, гру­стно оттого, что плохо зверьку, груст­но от мысли, что уйдет до весны из твоего леса белка в другие места и не выведет здесь новых рыженьких бельчат.
Опустеет лес, и станешь ты ждать но­вый, урожайный на еловую или сосно­вую шишку год — не родят ель и сосна каждое лето, а потому по северным местам и нет к каждой зиме белки.
Правда, в любом лесу остается хоть сколько-то зверьков. Этих зверьков- домоседов называют охотники своими белками и не ходят за ними по зиме. Хитрая и тайная эта своя белка, не спускается вниз, держится в самых вершинах, ходит лишь верхом, искать ее трудно и собаке, и человеку, да и мало совсем этого скрытного зверька, чтобы ломать из-за него ноги.
Другое дело, когда появится ходовой зверек. Странное это и неуемное явле­ние — ход белки. Правда, о больших ходах давно уже не слыхать по зна­комым мне лесным местам, но все-таки случается, бывает — нагрянет белка по­среди лета, пройдет своей прямой до­рогой через деревни и поселки, обор­вет на ходу зеленую летнюю шишку и скроется, леший знает где.
Летом ходовая белке не останется в лесу — это закон, не ясный до конца, но верный охотничий закон. Другое де­ло, если заглянет зверек к осени, на овсяный сноп, тогда останется, осядет в лесу, тогда будет и охота.
Летняя белке в нашем лесу в этот год не появилась, и мне оставалось ждать лишь последнего возможного в этом году осеннего зверька, а если уж и осенью не явится белка, то пиши — пропало: пропадет для молодой соба­ки-лайки первая зима и придется ей оболтусом-переростком ждать вторую охотничью тропу лишь к следующей зиме…
Много перебывало у меня собак-лаек. С одними приходилось расставаться, другие погибали, и всякий раз, принося домой крохотного кутенка с розовыми лапками, кривым хвостиком и еще вися­щими ушками, думал я о том, как много придется отдать этому несмыш­леному существу, чтобы стало оно стат­ной и быстрой зверовой собакой.
С хорошей собакой, как с добрым конем… Красив конь своей литой статью, удобно седло, ловки стремена и прия­тен, увлекателен бег такого красавца. И несет тебя, пассажира, добрый, лихой скакун, и не помнишь ты порой, что был и есть у этого скакуна конюх ра­ботяга.
Вот таким хозяином-работягой и дер­жишься ты около своего будущего пса. И сказки это все, что вырос, мол, лес — не знал его и не видел, а пошел сразу за всем: и за зверем, и за птицей. И конь тоже сразу пойдет без конюха, прямо из табуна, но как пой­дет и как понесет тебя?.. И поймешь ты, с трудом удерживаясь на таком коне-самородке, если понимаешь в ко­нях толк, что есть в нем и сила, и сметка от природы, но не для тебя, не для человека, а для него самого, как есть и охотничья страсть, и охотничий ум у любой охотничьей собаки, брошен­ной со щенка в лесу без пищи и за­бот хозяина,— уж здесь, хошь не хошь, а придется охотиться,— но и ум, и страсть у такой собаки тоже лишь для себя, а ты будь добр теперь прилаживайся, тянись за ней по лесной тропе.
Много я отдал своей последней со­баке, подняв ее со щенка до ладного, быстрого пса, а потому так трепетно и беспокойно ждал я в этот год пер­вую порошу, чтобы не потерять для со­баки первую охотничью тропу.
Белка не пришла к нам и по осени, и теперь я надеялся только на чудо — вдруг заглянет зимой, вдруг покажется на земле, на снегу и та белка, кото­рая прописана в лесу постоянно. И вот первый снег. Он шел, как и положено, всю ночь, а к утру стих — и белая чистая дорожка легла от моего дома в первый зимний лес…
Снег падал ночью мокро и тяжело, плотно прижал к земле сухую траву, обвесив сосновые ветви, развалил по сторонам кусты малины и пригнул к тропе вершинки невысоких берез. Снег был на каждой ветке, на каждой хво­ростинке. Эти ветки и хворостинки испуганно вздрагивали перед носом со­баки и тут же роняли на горячий след пса рыхлые кучки сырого снега. Сырой снег, сбитый собакой, оставался на бе­лой тропе круглыми и продолговатыми ямками, и издали эти полоски и вмя­тины казались следами лесных зверей.
Пока белая тропа была пуста. Заяц-беляк, не успевший еще сменить свою бурую летнюю шерстку на белую шуб­ку, обычно боялся первого снега, не жировал, не бегал по кустам ночью и где-то крепко лежал, прижавшись к болотной кочке или к упавшему стволу осины. Заячьих следов в лесу не бы­ло… Не было нигде и следов белки, знакомых, неторопливых следков — две длинненькие канавки впереди и две ямочки чуть сзади. И только у кустов рябины белая тропа была разрисована, зачерчена тоненькими птичьими следа­ми, тут же на снегу остались и легкие ч полоски от крыльев и хвостиков, и яр­кая сочная мякоть расклеванных сне­гирями ягод.
Впереди меня через дорожку шмыг­нула лесная мышь — выскочила из снежного холмика, быстро-быстро пере­бежала лесную тропку и снова нырну­ла в снежный бугорок, оставив после себя в снегу ровную, гладкую яму-норку.
Собака шла по лесу тихо, и только по редкому щелчку сломанной собакой сухой ветки я примерно догадывался, где сейчас мой пес.
Лес молчал, будто все ещё спал бе­лым, покойным сном. И вдруг лес вздрогнул, насторожился и отозвался высоким взлаем собаки…
Пес подал голос раз, другой, подал осторожно, как подавал по птица, потом замолк, и тут же в стороне с березы с шумом ушла стая тетеревов.
На тропу лег первый утренний свет солнца, и снег засветился разом мали­новыми и голубыми красками. Наступи­ло утро, а белка все не показывалась. Мы обошли сосны, искали чешуйки со­сновых шишек, оброненные белкой, раз­ведали еловый остров, просмотрели весь березняк и стронули из осинника лосей, но беличьих следов так и не нашли.
Пес ушел за лосями молча, лоси под­нялись с болота вверх, к камням, оста­новились, и пес подал голос… Как хо­телось, наверное, моей собаке, чтобы я пришел на ее лай и завершил охоту, успокоил ее разбушевавшуюся страсть. Но лось был не для нас, и мне при­шлось долго отзывать собаку, отводить ее от запретной охоты.
По правде говоря, я часто понимал своих собак, вышедших на первую охот­ничью тропу… Всегда и везде горди­лись охотники такими собаками-лайками, которые шли за любым зверем: искали в высокоствольном лесу куницу, брали в воде выдру, в норе норку и хоря, лаяли белку и глухаря, держали на месте лося, смело шли на медведя и останавливали его до подхода охот­ника. Это был свой охотничий талант, широкий, богатый, подаренный от рож­дения, от умного хозяина и первых удачных охотничьих троп. И разве ме­шали по былым промысловым време­нам охотники-старатели своим собакам идти за медведем, рыть норку, лаять куницу, держать лося. И искала поэтому эта невидная остроухая собачонка в ле­су все, что надо было искать ее хо­зяину.
Такова уж природа этой зверовой со­баки, верной в лесу и дома. И не сло­мать эту природу разом, не заставить лайку, как тонконогого легаша, носить в зубах по лесной тропе свой собствен­ный поводок и не вскидывать нос на каждый лесной шорох, не научить до конца нашего остроухого пса тем за­конам, которые появились в сегодняш­нем лесу. Гордиться бы нам своей лай­кой, разрешить бы толковой собаке да грамотному следопыту чуть больше, чем всем остальным, поднять бы талант­ливую собаку так, чтобы видно было ее со всех сторон. Ан, нет — положено тебе ходить в лес лишь за белкой, и будь добр, отзывай своего пса в сто­рону и от куницы, и от норки, и от лося.
И кричи, свищи, уговаривай, ругай со­баку только за то, что, отдавшись при­роде, старательно и верно держит она лосей у камня.
Мой пес оставил лосей, явился вино­ватый, долго шел впереди по тропе, не искал, а все посматривал то на меня, то на скалы, где только что начал настоя­щую зверовую охоту…
Не повезло нам в этот день и еще раз. От озера к лесу заметил я нака­танный по свежему снегу след-лыжу выдры. Выдра прошла совсем недавно, покинула перед зимой озеро и уходи­ла к реке. Река была за скалой. Скалу можно было обойти, но зверь шел пря­мо вверх…
Часто встречал я по первому снегу следы выдр, что отправлялись с летней воды на зимние квартиры, где легче держать в морозы отдушины — выходы из воды на лед, но такого упорного зверя еще не доводилось видеть. Выд­ра как будто всю жизнь жила среди камней, ловко и смело поднималась на скалу. След тянулся от одного упавше­го дерева к другому, и по этим сва­лившимся с камней деревьям, как по мостикам, зверь шел все выше и выше.
Как ни старался я скрыть найденный след, почти тут же выскочил на него пес и полез вслед за выдрой по кам­ням. Я снова отзывал разгорячившуюся собаку, снова ругал ее, потом взял на поводок и держал на месте. Когда по моим расчетам выдра уже миновала скалу и спустилась вниз к реке, мы двинулись за ней, карабкались по кам­ням, осторожно спускались по мокрой скале и по следу нашли то место у реки, куда упрямо шел зверь. Собаку у реки я, наконец, отпустил, она об­лазила весь берег, ничего, конечно, не нашла и побежала впереди меня в со­сны, в еловые острова, в светлые зим­ние березняки.
День клонился к концу, но беличьих следов так и не было. Не было нигде и поеди, ни сосновых, ни еловых че­шуек, что роняет зверек на снег, шелу­ша в вершине дерева шишку…
Домой мы вернулись поздно, и по­мнились мне всю ночь чистая белизна первого снега, черные тетерева на бе­резе, расклеванные снегирями красные ягоды на снегу, помнились и строчки- стежки мышиных следков, и выдра, и злополучные лоси, что весь день от­влекали собаку.
На следующий день запогодило, шел слепой снег. Мы вымокли в лесу и опять вернулись ни с чем.
Хмурые, слепые погоды стояли долго, потом вдруг разъяснилось с вечера, в ночь высыпали большие близкие звезды, а утром на краю сосновой гривки услы­шал я далекий, но ясный голос своего пса…
Пес подавал голос редко, но точно, будто отсчитывал про себя: раз, два, три — раз, два, три… Белка, конечно, белка!
Собака сидела в стороне от сосны, не лезла на дерево, не грызла нижние сучья, не царапала ствол. Я рассмотрел зверька, серого, чистого. Потом стронул его с места, спугнул. Зверек пошел верхом, и следом за ним, высоко за­драв морду, с коротким звонким лаем пошла моя собака, моя умница, мой дорогой пес.
Белок в лесу, как я и предполагал, было совсем мало. Эти белки, как ска­жут старики, были свои, верховые, ред­ко ступавшие на снег. Держались они друг от друга далеко, и ломать за ни­ми по зиме ноги соглашался не каж­дый.
В погожие, светлые дни, когда ухо­дила хмарь и белка больше следила, больше роняла с сосен и елей чешуй­ки от шишек, мы еще бродили по лес­ным тропам, но и эти редкие дороги закрыл для охотника с собакой глубо­кий зимний снег. Пес вяз в снегу, не шел, а плыл, и никакой охоты по та­кому времени у нас не могло и быть…
Вечерами у жаркого огня печки мы с псом вспоминали недавние белые тропы, вспоминали, конечно, первую по­рошу и первую белку, которую само­стоятельно отыскал и сработал так, как подобает работать в зимнем лесу настоящей собаке-лайке, мой молодой пес…

А. Онегов
“Охота и охотничье хозяйство” №10 – 1975

Назад к содержанию.