Есть одно дорогое каждому настоящему охотнику, простое, немудреное слово — пороша.
Пороша — это снег, что пошел с вечера, с ночи, успокоился к утру и лег по полянам и лесным опушкам легким белым покрывалом, оставит на себе утренние следы зверей и птиц. Пороша — это белая тропа в лес, на которой прочтешь по следам самый откровенный, самый правдивый лесной рассказ —
Новый снег полежит день, другой, третий, разрисуется вдоль и поперек вчерашними и позавчерашними следами — и нет больше пороши, нет рассказа, будто призабылась за новыми прочитанными историями самая первая страница белой лесной книги.
Но вот с ночи пошел снег, укрыл к утру старые следы, и снова расстелилась по лесным полянам и полям белая, чистая тропа новой пороши, легли по белой тропе свежие, только что оставленные следы…
Каждая пороша — это встреча с истинной тайной. Встретишь по пороше, после снега, что только-только опустился на землю, свежие петли и вздвойки зайца-беляка и знаешь, чувствуешь, что заяц здесь, совсем рядом. Еще шаг, другой — и взлетит из-под еловой лапы легкий пушистый зверек, взметнется и скроется в лесной чаще, оставив за собой по рыхлому снегу глубокие, мохнатые следы-ямки.
Но самая долгожданная, самая дорогая пороша — первая, первый по поздней осени снег, что откроет тебе сразу все лесные тайны, о которых летом и осенью ты только гадал, думал…
Хоть и знаешь еще с конца лета, что есть, обязательно есть по осинникам куница, что рыжий лис часто подходит к самой деревне, что носятся по сосновым гривкам белки-краснохвостки, но все равно не веришь пока себе до конца, не веришь и ждешь первого снега, первой белой тропы, первой настоящей пороши.
Никогда я не ждал первого снега так, как в те годы, когда подрастали у меня собаки,— не терпелось проверить и собак, и себя: не обманулся ли я, правильно ли показали еще по черной тропе мои собаки тайного лесного зверя.
В этот год у меня тоже подрастала собака. Взял я себе месячного щенка, принес домой, научил слушаться, на огрызаться у миски с едой, научил терпеть малую и большую нужду и проситься на двор из комнаты. Малолетней собачонке показал я и лес, показал и первую белку. Но белка сразу ушла от щенка на дерево, и щенок по-щенячьи так ничего и не понял.
По весне, когда в лесу еще лежал снят, бродили мы с подросшей собакой по настам, и я тайно надеялся, что, может быть, сейчас по насту, еще весной, найдет собака белку, спихнет носом с земли, проследит, как пойдет зверек вверх по стволу и подаст первый звонкий от высокой чистоты, дорогой охотнику голос. Но этого не случилось — ни я, ни собака не встретили в лесу беличьих следов, и все наши надежды отодвинулись на позднее лето, когда белка, судя по всему, должна была заглянуть в наш лес…
Как-то читал я старинный учебник географии, где коротко, но точно описывался промысел в бывшей Олонецкой губарнии. Судя по описанию, этот промысел был доходным, ибо беличьи шкурки, что ежегодно отправляли по тем временам из северных лесов на разные ярмарки, исчислялись чуть ли не в миллионах. Обширный лесной край от Ладоги до Каргополя славился некогда своим пушным серым зверьком, и я невольно представлял, как весела была по тем временам эта нехитрая охота — белкование.
Повезло мне, и застал я на Севере горячие рассказы о последних беличьих охотах. Еще недавно шла по зрелым соснякам белка так широко и густо, что колотили ее местные охотники по два-три десятка в день. А потом вдруг все оборвалось — ушел зверек.
В первую свою охоту на Севере ждал я белку с самого лета, бродил с собакой по ельникам и соснякам, и все шло к тому, что белка придет — была урожайная шишка на сосне, была шишка и в ельниках, прошлогодняя, паровая, накиданная клестами на землю с прошлой осени, любимая белками шишка.
Ждали тогда белку и старые охотники, ждали, слушая стариков и припоминая свои собственные приметы, охотники помоложе, но белка почему- то не пришла ни в сосняки, ни в ельники на паровую шишку. Что-то случилось… Но что? А случилось что-то непонятное, ибо не показалась больше ходовая белка в знакомых мне беличьих местах с тех давних пор ни разу.
Есть у этого рыженького по летнему времени и серенького по зиме, быстроногого зверька свои тайны, и одна из них — летний или осенний ход.
В годы, когда лес обещает богатый урожаи, приносят белки бельчат два, а то и три раза за лето, и тогда по первому снегу, когда всем белкам положено одеться уже в серые шубки, встретишь ты рыженьких, не успевших отлинять зверьков-последышей. Нет у такого зверька и кисточек на ушах, и кажется он на холодном снегу бездомной сироткой. Но пройдет время, и эти зверьки-последыши подтянутся, оденутся в зимние, нарядные шубки — и тогда всю зиму носятся по елям и соснам, прыгают с дерева на дерево, шелушат шишки шустрые доморощенные белки.
Но вот к весне поубавилось в лесу шишки, подобрали, вырыли из-под снега проворные зверьки и паровую еловую шишку, будто нарочно накиданную на землю для белок клестами, и стал ты теперь замечать белок не только в хвойном лесу, но и на березах, где принялись зверьки грызть березовый гриб, а потом увидел на лесной тропе мелко настриженные еловые лапки и догадался, что голод пришел в лес — стала белка стричь елку, чтобы добраться до еловых почек.
Грустно в таком голодном лесу, грустно оттого, что плохо зверьку, грустно от мысли, что уйдет до весны из твоего леса белка в другие места и не выведет здесь новых рыженьких бельчат.
Опустеет лес, и станешь ты ждать новый, урожайный на еловую или сосновую шишку год — не родят ель и сосна каждое лето, а потому по северным местам и нет к каждой зиме белки.
Правда, в любом лесу остается хоть сколько-то зверьков. Этих зверьков- домоседов называют охотники своими белками и не ходят за ними по зиме. Хитрая и тайная эта своя белка, не спускается вниз, держится в самых вершинах, ходит лишь верхом, искать ее трудно и собаке, и человеку, да и мало совсем этого скрытного зверька, чтобы ломать из-за него ноги.
Другое дело, когда появится ходовой зверек. Странное это и неуемное явление — ход белки. Правда, о больших ходах давно уже не слыхать по знакомым мне лесным местам, но все-таки случается, бывает — нагрянет белка посреди лета, пройдет своей прямой дорогой через деревни и поселки, оборвет на ходу зеленую летнюю шишку и скроется, леший знает где.
Летом ходовая белке не останется в лесу — это закон, не ясный до конца, но верный охотничий закон. Другое дело, если заглянет зверек к осени, на овсяный сноп, тогда останется, осядет в лесу, тогда будет и охота.
Летняя белке в нашем лесу в этот год не появилась, и мне оставалось ждать лишь последнего возможного в этом году осеннего зверька, а если уж и осенью не явится белка, то пиши — пропало: пропадет для молодой собаки-лайки первая зима и придется ей оболтусом-переростком ждать вторую охотничью тропу лишь к следующей зиме…
Много перебывало у меня собак-лаек. С одними приходилось расставаться, другие погибали, и всякий раз, принося домой крохотного кутенка с розовыми лапками, кривым хвостиком и еще висящими ушками, думал я о том, как много придется отдать этому несмышленому существу, чтобы стало оно статной и быстрой зверовой собакой.
С хорошей собакой, как с добрым конем… Красив конь своей литой статью, удобно седло, ловки стремена и приятен, увлекателен бег такого красавца. И несет тебя, пассажира, добрый, лихой скакун, и не помнишь ты порой, что был и есть у этого скакуна конюх работяга.
Вот таким хозяином-работягой и держишься ты около своего будущего пса. И сказки это все, что вырос, мол, лес — не знал его и не видел, а пошел сразу за всем: и за зверем, и за птицей. И конь тоже сразу пойдет без конюха, прямо из табуна, но как пойдет и как понесет тебя?.. И поймешь ты, с трудом удерживаясь на таком коне-самородке, если понимаешь в конях толк, что есть в нем и сила, и сметка от природы, но не для тебя, не для человека, а для него самого, как есть и охотничья страсть, и охотничий ум у любой охотничьей собаки, брошенной со щенка в лесу без пищи и забот хозяина,— уж здесь, хошь не хошь, а придется охотиться,— но и ум, и страсть у такой собаки тоже лишь для себя, а ты будь добр теперь прилаживайся, тянись за ней по лесной тропе.
Много я отдал своей последней собаке, подняв ее со щенка до ладного, быстрого пса, а потому так трепетно и беспокойно ждал я в этот год первую порошу, чтобы не потерять для собаки первую охотничью тропу.
Белка не пришла к нам и по осени, и теперь я надеялся только на чудо — вдруг заглянет зимой, вдруг покажется на земле, на снегу и та белка, которая прописана в лесу постоянно. И вот первый снег. Он шел, как и положено, всю ночь, а к утру стих — и белая чистая дорожка легла от моего дома в первый зимний лес…
Снег падал ночью мокро и тяжело, плотно прижал к земле сухую траву, обвесив сосновые ветви, развалил по сторонам кусты малины и пригнул к тропе вершинки невысоких берез. Снег был на каждой ветке, на каждой хворостинке. Эти ветки и хворостинки испуганно вздрагивали перед носом собаки и тут же роняли на горячий след пса рыхлые кучки сырого снега. Сырой снег, сбитый собакой, оставался на белой тропе круглыми и продолговатыми ямками, и издали эти полоски и вмятины казались следами лесных зверей.
Пока белая тропа была пуста. Заяц-беляк, не успевший еще сменить свою бурую летнюю шерстку на белую шубку, обычно боялся первого снега, не жировал, не бегал по кустам ночью и где-то крепко лежал, прижавшись к болотной кочке или к упавшему стволу осины. Заячьих следов в лесу не было… Не было нигде и следов белки, знакомых, неторопливых следков — две длинненькие канавки впереди и две ямочки чуть сзади. И только у кустов рябины белая тропа была разрисована, зачерчена тоненькими птичьими следами, тут же на снегу остались и легкие ч полоски от крыльев и хвостиков, и яркая сочная мякоть расклеванных снегирями ягод.
Впереди меня через дорожку шмыгнула лесная мышь — выскочила из снежного холмика, быстро-быстро перебежала лесную тропку и снова нырнула в снежный бугорок, оставив после себя в снегу ровную, гладкую яму-норку.
Собака шла по лесу тихо, и только по редкому щелчку сломанной собакой сухой ветки я примерно догадывался, где сейчас мой пес.
Лес молчал, будто все ещё спал белым, покойным сном. И вдруг лес вздрогнул, насторожился и отозвался высоким взлаем собаки…
Пес подал голос раз, другой, подал осторожно, как подавал по птица, потом замолк, и тут же в стороне с березы с шумом ушла стая тетеревов.
На тропу лег первый утренний свет солнца, и снег засветился разом малиновыми и голубыми красками. Наступило утро, а белка все не показывалась. Мы обошли сосны, искали чешуйки сосновых шишек, оброненные белкой, разведали еловый остров, просмотрели весь березняк и стронули из осинника лосей, но беличьих следов так и не нашли.
Пес ушел за лосями молча, лоси поднялись с болота вверх, к камням, остановились, и пес подал голос… Как хотелось, наверное, моей собаке, чтобы я пришел на ее лай и завершил охоту, успокоил ее разбушевавшуюся страсть. Но лось был не для нас, и мне пришлось долго отзывать собаку, отводить ее от запретной охоты.
По правде говоря, я часто понимал своих собак, вышедших на первую охотничью тропу… Всегда и везде гордились охотники такими собаками-лайками, которые шли за любым зверем: искали в высокоствольном лесу куницу, брали в воде выдру, в норе норку и хоря, лаяли белку и глухаря, держали на месте лося, смело шли на медведя и останавливали его до подхода охотника. Это был свой охотничий талант, широкий, богатый, подаренный от рождения, от умного хозяина и первых удачных охотничьих троп. И разве мешали по былым промысловым временам охотники-старатели своим собакам идти за медведем, рыть норку, лаять куницу, держать лося. И искала поэтому эта невидная остроухая собачонка в лесу все, что надо было искать ее хозяину.
Такова уж природа этой зверовой собаки, верной в лесу и дома. И не сломать эту природу разом, не заставить лайку, как тонконогого легаша, носить в зубах по лесной тропе свой собственный поводок и не вскидывать нос на каждый лесной шорох, не научить до конца нашего остроухого пса тем законам, которые появились в сегодняшнем лесу. Гордиться бы нам своей лайкой, разрешить бы толковой собаке да грамотному следопыту чуть больше, чем всем остальным, поднять бы талантливую собаку так, чтобы видно было ее со всех сторон. Ан, нет — положено тебе ходить в лес лишь за белкой, и будь добр, отзывай своего пса в сторону и от куницы, и от норки, и от лося.
И кричи, свищи, уговаривай, ругай собаку только за то, что, отдавшись природе, старательно и верно держит она лосей у камня.
Мой пес оставил лосей, явился виноватый, долго шел впереди по тропе, не искал, а все посматривал то на меня, то на скалы, где только что начал настоящую зверовую охоту…
Не повезло нам в этот день и еще раз. От озера к лесу заметил я накатанный по свежему снегу след-лыжу выдры. Выдра прошла совсем недавно, покинула перед зимой озеро и уходила к реке. Река была за скалой. Скалу можно было обойти, но зверь шел прямо вверх…
Часто встречал я по первому снегу следы выдр, что отправлялись с летней воды на зимние квартиры, где легче держать в морозы отдушины — выходы из воды на лед, но такого упорного зверя еще не доводилось видеть. Выдра как будто всю жизнь жила среди камней, ловко и смело поднималась на скалу. След тянулся от одного упавшего дерева к другому, и по этим свалившимся с камней деревьям, как по мостикам, зверь шел все выше и выше.
Как ни старался я скрыть найденный след, почти тут же выскочил на него пес и полез вслед за выдрой по камням. Я снова отзывал разгорячившуюся собаку, снова ругал ее, потом взял на поводок и держал на месте. Когда по моим расчетам выдра уже миновала скалу и спустилась вниз к реке, мы двинулись за ней, карабкались по камням, осторожно спускались по мокрой скале и по следу нашли то место у реки, куда упрямо шел зверь. Собаку у реки я, наконец, отпустил, она облазила весь берег, ничего, конечно, не нашла и побежала впереди меня в сосны, в еловые острова, в светлые зимние березняки.
День клонился к концу, но беличьих следов так и не было. Не было нигде и поеди, ни сосновых, ни еловых чешуек, что роняет зверек на снег, шелуша в вершине дерева шишку…
Домой мы вернулись поздно, и помнились мне всю ночь чистая белизна первого снега, черные тетерева на березе, расклеванные снегирями красные ягоды на снегу, помнились и строчки- стежки мышиных следков, и выдра, и злополучные лоси, что весь день отвлекали собаку.
На следующий день запогодило, шел слепой снег. Мы вымокли в лесу и опять вернулись ни с чем.
Хмурые, слепые погоды стояли долго, потом вдруг разъяснилось с вечера, в ночь высыпали большие близкие звезды, а утром на краю сосновой гривки услышал я далекий, но ясный голос своего пса…
Пес подавал голос редко, но точно, будто отсчитывал про себя: раз, два, три — раз, два, три… Белка, конечно, белка!
Собака сидела в стороне от сосны, не лезла на дерево, не грызла нижние сучья, не царапала ствол. Я рассмотрел зверька, серого, чистого. Потом стронул его с места, спугнул. Зверек пошел верхом, и следом за ним, высоко задрав морду, с коротким звонким лаем пошла моя собака, моя умница, мой дорогой пес.
Белок в лесу, как я и предполагал, было совсем мало. Эти белки, как скажут старики, были свои, верховые, редко ступавшие на снег. Держались они друг от друга далеко, и ломать за ними по зиме ноги соглашался не каждый.
В погожие, светлые дни, когда уходила хмарь и белка больше следила, больше роняла с сосен и елей чешуйки от шишек, мы еще бродили по лесным тропам, но и эти редкие дороги закрыл для охотника с собакой глубокий зимний снег. Пес вяз в снегу, не шел, а плыл, и никакой охоты по такому времени у нас не могло и быть…
Вечерами у жаркого огня печки мы с псом вспоминали недавние белые тропы, вспоминали, конечно, первую порошу и первую белку, которую самостоятельно отыскал и сработал так, как подобает работать в зимнем лесу настоящей собаке-лайке, мой молодой пес…
А. Онегов
“Охота и охотничье хозяйство” №10 – 1975