Беспощадная, годами неодолимая падучая болезнь зло и сильно швыряла его, еще не старого, хотя уже и но молодого рыжего пса, по тесной вольере. Она била его о ржавую проволоку стен, щербатый пол и холодную жесткую шиферную крышу. Потеряв сознание, судорожно дергая ногами, он исступленно выл и стонал, то и дело прикусывая язык клацающими челюстями и закатывая залитые слезами глаза под надбровные дуги.
Но вот падучая, вроде бы устав терзать собаку, отпускает ее, почти бездыханную, и жертва вконец обессиленная притихает, расслабляется. Рыжий проваливается в сон, в котором (странное дело!) сознание его начинает постепенно проясняться — как светлеет небо после обложного дождя. Боль и разбитость во всем теле, запах крови туманно подсказывают ему что-то… Но что же? Что?!. Однако, так и не дождавшись на это ответа, хотя колотила его падучая давно, он исподволь начинает разглядывать сны о том, что было в его несчастной жизни и чего не было…
Теперь он редко когда бывал там — и для того, для чего его сотворили природа и человек,— в угодьях со зверем и птицей. Он был карело-финской лайкой чистейших кровей и безукоризненного для этой очень нестандартной охотничьей породы собак экстерьера: стройный, красивый, изящный. Смелый, умный, универсальный промысловик, уверенно работающий по зверю размером от белки до медведя. Но не было отпущено ему роста и длинных ног, и потому уже в конца ноября или начале декабря, когда улягутся положенные для этого времени тяжелые приамурские снега, прекращались его неизменно «остросюжетные», почти каждодневные походы в тайгу с последним своим владельцем. Всего-то неполных два месяца стоящей жизни, да еще столько же — в роли сторожа и мыслителя у таежного зимовья. А на две трети года его определяли в вольерную хатку для безвылазного заключения, в которой била его падучая чаще и суровее, чем в тайге.
Ему не дано было знать, что воспроизвели его для радостей и страданий знаменитые родители с отличными родословными — чемпионы породы, рекордсмены, победители выставок и всяких прочих кинологических затей. Груди тех родителей были увешаны моделями и почетными знаками так густо, что для очередных наград оставались лишь бока, спина да живот. Мать он помнил смутно, но и это радовало, потому что отца никогда и глазами не видел и духом не чуял А заменил родителей молодой охотовед, с некоторых пор возмечтавший завести карело-финскую лайку Сплошь рыжую, с наброшенным на спину кольцом хвоста, размером с крупную лисицу, только чуть покороче телом, да выше на ногах. Ну, и с не таким пушистым хвостом Замечательную охотницу. Удобную в содержании. Милую и безмерно преданную.
Рос и познавал Рыжий и жизнь во всем ее многообразии и природу бок о бок и глаза 8 глаза с охотоведом Колей. Николаем или Павлычем. Для кого как. Для него же он был Хозяином и очень большим Другом.
Павлыч слыл опытным собачатником и хорошо знал, как воспитывать и обучать щенка. Этому его учили с детства и после. Сначала отец, умевший из кутенка от обычной деревенской Найды или Веги вырастить завидного охотничьего пса, потом институтские кинологи, затем друзья и знакомые, понимающие толк в хороших собаках.
Коля, копируя отца не только через гены, но и воочию, рос охотником разносторонним: в двенадцать лет родитель снарядил его вполне сносной «фроловкой» и стал натаскивать по охоте на уток, тетеревов и зайцев, в четырнадцать отрок был приобщен к промыслу копытных, открыв счет добытым косулям. а в шестнадцать — завалил своего первого подсвинка, славно обновив только что подаренного ему. по случаю совершеннолетия, «ижака» аж 12-го калибра.
В институт Николай поступил, будучи уже заправским охотником, а закончил его опытным охотоведом. Но какой же охотовед без охотничьей собаки! Известно, кому — какая: спаниель или пойнтер, фокстерьер или гончак. Николаю был нужен пес универсальный. Побывали у него восточно- и западносибирская лайки. Хорошие помощницы и друзья, и плохого слова они не заслуживали. Но когда судьба накрепко определила Николая Павловича на работу и жизнь в Хабаровске с возможностью выезжать на всякие охоты на собственном «газике», порешил он, что самой подходящей теперь для него собакой будет нобольшенькая, но умелая и универсальная лайка карело-финская: и в квартире незаметна, и в любом свободном местечко загруженной автомашины уместится. А коли возникнет короткая необходимость — и в рюкзак ее определить проще простого.
Привез он элитного кобелька из наипрестижного питомника собак. Рыжего. И не могли ему нарадоваться ни домочадцы, ни соседи, ни коллеги по работе и сотоварищи по охотам. Но вот проблема: среди десятков тысяч хабаровских собак не оказалось и одной карело-финской лайки. А щенков просили и просили. И завел он «иноземную» сучонку таких же голубых кровей. Но когда обе собаки повзрослели и появились первые щенки, обострилась квартирная проблема: не псарне же быть в ней. А поскольку подружка с ее ласковым характером оказалась для содержания более выгодной во всех отношениях, Рыжий со своим более строгим нравом был приговорен к выселению. Вроде бы к ссылке, а стало быть, к разлуке на неопределенное время. И это стало первой его пожизненно кровоточащей, ни на единый миг не заживающей душевной раной.
…Так как же начинались его мытарства? В сотый раз четко видит себя Рыжий во сне глазами памяти не едва живым псом, самоизбитым и окровавленным, а очень счастливым щенком-несмышленышем. Затопленное солнцем жилье, сухая мягкая постель, сытнейше-вкуснейший харч. Бесконечные игры с почти такими же несмышлеными мальчиком и девочкой, ежедневные прогулки и не такие уж редкие экскурсии в загородные леса и не берег очень большой реки, где было непересчетно много самых разных запахов и картин, странных, больших и малых, похожих и разных существ… Когда неведомо как, почему и кем было велено ему именно эту полоску манящего и таинственно возбуждающего «духа» расплести, то существо просто запомнить и проводить любопытным взглядом, но это обязательно облаять, подзывая Хозяина для разъяснений. Хо-зя-и-на! Который уже был не только его Властелином, но и самым большим и любимым человеком.
Почему же? Ведь он, Рыжий, с его детьми проводил больше времени в забавах. Кормила же чаще всего хозяйка… Может, потому стал Хозяин ему Властелином, что был высоким и строгим? Оттого, что терпеливо и настойчиво заставлял исполнять всякие команды, вроде «сидеть», «лежать», «ко мне», «фу!», «фас!», а чем дальше, тем сложнее становились эти приказания: то «ищи», то «к ноге», то «взять!», то «подать».
Причин этой преданности Рыжему так и не удалось узнать. Не было дано. Да он, собственно, и не стремился разгадать тайну самой крепкой своей привязанности — он безоговорочно признавал ее и тем был безмерно счастлив. Самую большую радость он испытывал лишь у ног своего Хозяина, волнуясь от его вида, запаха, взгляда, особенно слов, которые неизменно старался понять. Поминутно ожидая его приказания и пребывая в немедленной готовности его исполнить.
К восьмому году своей жизни у Рыжего накопилось много правил поведения, а вот первое из них он сформулировал для себя еще тогда, в годовалом возрасте, итак: Хозяин у собаки должен быть один. В преданности и послушании ему — смысл жизни.
…Вроде бы совсем недавно Рыжий был необыкновенно счастлив: он, Хозяин и предзимняя тайга — что может быть прекраснее! Тепло еще пока не ушло. Легкий морозец бодрит. Снегу лежит ровно столько, чтоб видеть и распознавать следы таежных жильцов, и нисколько он не затрудняет резвый бег с одной стороны маршрута Хозяина и с другой, спереди, а порою и сзади, когда нужно найти зверя и немедленно доложить, чтоб охотник сделал находку лайки через выстрел собственностью.
Перепадало и Рыжему: редко в какой день он не баловался парным мясом — белки ли, косули, таежной чушки, изюбря. Однако корысти в поисках зверя он не испытывал. Наоборот, совершенно несъедобных, до омерзения вонючих колонков, норок, соболей и харз он искал особенно азартно, а прикусывал или давил истинно с наслаждением. С таким наслаждением, что иной раз высокомерно отказывался от заслуженного лакомства, покоившегося для подобных удач в кармашке хозяйского рюкзака. Словно этим отказом хотел сказать, что не ради платы работает, а для него. Дружески. Без каких-либо меркантильных устремлений. Для того, мол, он и создан природой, чтоб искать добычу и брать ее вместе с очень большим и необыкновенно умным Хозяином.
О, как ловок он был, умел и нестомчив на охоте в те, первые, невероятно счастливые годы жизни! Найти и облаять белку — ну что могло быть проще?
Даже в сплошных кедрачах с густейшими кронами высоченных дерев. Не составляло труда зачуять в подземном гнезде колонка, норку или выдру и доложить о находке звонким лаем, более азартным, чем по белке. Сложнее было с копытным зверем: косулю или изюбря ни поставить ни догнать — ноги коротки. Зато научился он держать до подхода Хозяина секачей. Поросята и чушки очень проворно от него улепетывали, секач же для бегства от плюгавой с виду собачонки был слишком самоуверен и горд. Наоборот, он стремился своими грозными и в самом деле смертоносными бросками обратить нападающего в бега и не просто в бега, но позорнейшее трусливое бегство.
…Ах, эти сны измученной тяжкой болезнью и людским предательством умной и честной собаки! Одно было видение из прошлого, другое, третье… Все из прекрасного далека… И вот он так явственно «держит» секочищу, призывая Хозяина поспешить, так ловко увертывается от яростных бросков вепря, а главное — столь сноровисто и крепко цапает его за самое больное, совершенно оголенное место и именно в тот момент, как обернется к назойливой собачонке задницей, чтоб убийственно брезгливо от нее отделаться. И в неуловимый миг секач отчаянно взревывает, прижимая неимоверно больно укушенное и фонтанно кровоточащее в корч или дерево, свирепо клацая клыками и швыряя клочья желто-красной пены.
Да, был в своей юности Рыжий совершенно счастлив, имея все, о чем могла мечтать охотничья собака чистейших кровей. Но все было — и ничего не стало. В одночасье. Привез Хозяин погожим летним днем на дальнюю таежную охотбазу обоих своих ненаглядных карело-финок, домой же уплыл на моторке с одной, оставив Рыжего егерю базы. Пусть, мол, познает кобель природу и вольную жизнь в полной мере. И с того черного дня жизнь для Рыжего потеряла смысл, а от совсем недавнею счастья остались одни воспоминания.
Дед-егерь долго держал его на цепи, стараясь войти в доверие методом кнута и пряника: то суров был с ним и порядком груб, даже палкой замахивался за непослушание. Но пес на палку реагировал только тем, что оголял клыки и катал в горле недвусмысленный рык: попробуй, тронь… И тогда дед приносил лучшие собачьи корма и подолгу залезал в душу ласковыми словами, уговаривая принять случившееся как неизбежное и к лучшему, а его, деда, своим новым хозяином, и на всю жизнь. Однако Рыжий подолгу не ел, даже и не пил, он часами глядел в ту сторону, куда уплыли его друзья, терпеливо надеясь на их скорое возвращение.
Но те не появлялись. Не появлялись день, неделю, месяц… И еще два месяца обернулись щемящей и непонятной пустотой бесплодного ожидания.
Он исчезал с базы часто и надолго. Пытался бежать вдоль шумного горного потока, но он то и дело разбивался на такую несусветную путаницу проток и заливов, что невозможно было разобраться, вдоль какой водной дороги устремиться. Однажды на его глазах проплыла вниз по течению рокочущая мотором лодка со взрослыми и детьми. Рыжий провожал во взглядом и завидовал… А на глазах его эта лодка опрокинулась, бог весть по какой причине, и все, что было в моторке, потянуло в ужасающее жерло залома: несколько минут душераздирающих людских криков и детских воплей — и все стихло. Только залом захлебывался ревом.
Плыть, стало быть, отпадает, решил Рыжий. Но долго ли пробежишь по забуреломно-закоряженному, густо заросшему берегу, то и дело упирающемуся в неодолимые скальные кручи, верхом уходящие в небо, низом — в буруны и водовороты? У таких тупиков Рыжий лежал долгими часами, все еще не веря в то, что Хозяин его бросил… Все еще надеясь, что и сам найдет к нему возвратную дорогу.
Но не находил. И приходилось плестись назад, на охотничью базу под начало деда-егеря. никак не становящегося хоть немного ближе душе и сердцу. И не было рыжему однолюбу какого-либо успокоения. А жизнь потеряла всякий смысл. Жизнь превратилась всплошную тоску и обиду без конца и края. И вовсе не жизнь теперь у него была, а тяжкая година.
И все же он тогда дождался своего единственного, который примчал на базу на вертолете душу отвести с новым карабином по совсем еще свежему снегу и каждодневным порошкам. Встретились они до взаимных слез радостно. Рыжий рыдал, упрекая хозяина за такую долгую разлуку, этаким странным, особенным не то лаем, не то воем. И все прыгал, прыгал ему на грудь, стремясь полновесно шамкнуть языком по лицу…
Но через час Хозяин вел уже спокойный деловой разговор с егерем о том, где и как ему лучше отоварить лицензию на изюбря. Рыжий же, еще не нарадовавшийся встрече, глядел в лицо любимого человека глазами, полными радости и упрека, и еще какого-то особого страдания, словно кромсало его нутро все таежное зверье сразу.
Он о многом хотел расспросить Хозяина, но более всего — получить ответ на вопрос: разве можно так запросто бросать своего друга, для которого утрата верности абсолютно немыслима? И если бы дано было ему, рыжему псу, выражать свои мысли понятными человеку словами, он обязательно спросил бы: как такое могло случиться? Ведь я мог за эти три месяца околеть сто раз!
Ах, как славно они поохотились! Как счастливы были они! Какими преданными друг другу были три дня! Всего-то три… Потому что утром четвертого Хозяин на подоспевшей винтокрылой машине с ревом и грохотом взмыл в небо и через минуту исчез за сопками… Оставив собаку для новых страданий. После которых она уточнила свое первое правило поведения, сформулированное год назад: Хозяин может быть только ОДИН. Или — ни одного. Но вскоре добавила к нему: нарушение преданности и верности немыслимо только для пса, у человека же выгода и расчет куда выше их.
А в деде-егере хозяина он так и не признал. Плохо его слушался, часто не подчинялся командам, не шел на охоту и базу сторожить отказывался. Тот перестал его кормить. Рыжий сам научился промышлять себе корм: вкусных и нежных, к тому же сытных полевок ловил так сноровисто, будто всю жизнь этим только и занимался.
Он вырыл себе нору под корчем, надежно утеплил ее сухими листьями из пищухиных складиков и большую часть наступившего зимнего долгого ночного времени спал или дремал, бесконечно размышляя на одну и ту же тему: как же могло случиться, было все — и ничего не стало? И хотя дал он себе твердый зарок: Все! Баста! Если и появится здесь еще раз Хозяин — не подойду к нему и не узнаю, — во снах только его и видел. И с тяжкой обидой вздыхал при этом. Даже во сне вздыхал, причем не столько от тоски — от злости за измену и забвение.
Там, около егерской базы, Рыжий впервые узнал, какие могут сыпаться с неба снега, такие, что проваливаешься в них выше головы и, стало быть, оказываешься в своем жилище, как в очень строгом заключении. Мышковать исчезла возможность, иных кормов — никаких, и пес стал медленно угасать, день ото дня худея и обессиливая.
Он был уже едва живым, на собственных ногах стоять не мог и колотился от холода, когда егерь принес его в свой дом, отогрел, влил ему в горло нечто теплое и взбадривающее и так спокойно и долго с ним разговаривал, что стала немного отмякать задубевшая было собачья душа… Но заполняться стала прежними снами и видениями, в которых Хозяин был все тот же. Первый. Единственный. Мужественный и многоопытный охотовед Николай Павлович, понимавший свое предательство, но упорно надеявшийся, что его Рыжий обретет себе нового и достойного хозяина. Ведь столько таких случаев известно! А вся беда в том и состояла, что Рыжий обладал совершенно особой психикой, достающейся от природы одной собаке из сотен тысяч.
Время лечит, время и калечит, а еще — оно смиряет с условиями существования, какими бы тяжкими они ни были. Медленно и трудно привыкал к ним и Рыжий: стал поднимать к егерю голову и серьезно слушал его, не виляя при этом приветливо хвостом и не суетясь в радости. Он начал выполнять приказания, принимал еду, не забывая, что этот бородатый человек спас его от голодной и холодной смерти. Понимая, что за все это надо платить, он стал исправно сторожить базу и охранять покой единственного на ней человека. По натоптанным тропам сопровождал его в охранных и охотничьих походах, показывал при этом направление на зачуянного зверя или человека высоко поднятой головой с настороженными глазами и ушами и очень тихим взбрехом — чтоб только дед его и услышал. Бывало, помогал задержать и утихомирить браконьера, а одному гонористому покусал ноги.
За каких-то полгода Рыжий переродился, став совсем другой собакой: угрюмой, едва приветливой даже к своему кормильцу, к посторонним же — злобным и кусачим. А едва минуло ему тогда три года.
Бывало, наезжали на базу охотники. Компаниями. Насквозь пропахшие охотничьим снаряжением, порохом и съестным. Утром их егерь уводил «на дело». Вечером они возвращались, и ночь встречали дружеским, как спокон веку водится, застольем. Всякие песни пели, вспоминали рваное, бывало — и отношения выясняли. Столы трещали от жареного и пареного мяса, бутылок и всяческих закусей… Рыжий понимал причину веселья вырвавшихся из опостылевшего города охотников, но радости их не разделял. Нетрудно догадаться — почему.
Подвыпив, служитель базы рассказывал своим гостям о необычной для этого кроя карело-финской лайке. Рассказывал в лучшем свете, надеясь найти выгодного покупателя. Поначалу приводил ее в прокуренный угар праздничного дома, демонстрировал экстерьер, говорил о повадках и рабочих качествах.
Однажды большой холеный начальник изъявил было желание купить и увезти эту милую собачку. В умилении он низко наклонился мод ней и даже опустился на колени. И, взяв за ошейник, нечаянно дохнул ей в нос крепким сивушным перегаром. И тут же с криком отпрянул, закрывая рот ладонями, из-под которых густо высачивалась кровь. С того дня егерь показывал собаку с безопасного расстояния, сажая ее в людный день на цепь в дальний угол двора. Да, не было дружбы между хозяином базы и непокорным псом. Но когда однажды по крепкому апрельскому насту и мерзлым проталинам на беспечно шагавшего по обходу деда ринулся изрядно отощавший за зиму медведь, Рыжий стремительно перехватил агрессора с такой неистовой отвагой, что с ревом крутанулся буряк, стараясь зацепить собаку лапой. А выигранные егерем, благодаря Рыжему, секундочки позволили сделать трофеем самого медведя Добыча егеря весьма обрадовала: большая пышная шкура чисто-черного цвета и огромная желчь, в ожидании которых томились городские заказчики. А еще умел дед отлично коптить мясо огромными кусками, наставляя несведущих: «На Руси медвежьи окорока завсегда ценились дороже свиных…»
После этого случая егерь так зауважал Рыжего, что поставил себе задачей с дружиться-таки с ним до нормальных взаимоотношений — «собака — хозяин». И что только ни делал он для этого: вкуснейшие куски со стола отдавал, слать укладывал на постель получше своей, чай с медом после кормежки подавал… Но хозяином Рыжий так его и не признал, а всего лишь терпел из-за невозможности, по собственному зароку, иметь двух хозяев.
Он был гордой собакой и зарок — не подходить больше к своему единственному, если тот и появится здесь еще раз,— дал себе не в приступе тоски и обиды. И когда тот прикатил на базу ужо в пору осенней расцветки листьев, да прибыл со своей заневестившейся сучонкой, не подошел ни к нему, ни к ней, а с достоинством ушагал в лес и не появлялся до тех пор, пока не убедился, что гости отбыли восвояси. И это было так невероятно для всей песьей породы во все времена, что и я, не придумавший сию историю, то и дело задумываюсь.
А осенью он оказался чуть ли не на краю света, посреди бескрайной Уссурийской тайги. Переселение это произошло чуть ли не моментально… Еще раз прилетел Хозяин, выслушал обозленного егеря, показал командиру вертолета Рыжего, обсказав о нем все, что знал. Потом его погрузили в просторную серебристую машину, для надежности затолкав в бочку, и три часа с грохотом и тряской везли в неизвестном направлении. А приземлились на берегу другой, так же угрюмо грохочущей речки, с натугой раздвигающей густо столпившиеся затаеженные сопки. Вокруг просторной площадки, в центре которой присел вертолет, толпились большие и малые, старые и новые, добротно срубленные из лиственницы дома — на века! То была база геологов в самых глухих дебрях Сихотэ-Алиня, в полутысяче километров от ближайшего людского поселения. А передан был Рыжий в собственность начальнику партии, искавшей нечто очень важное вокруг, не пренебрегая, однако, всякими другими находками.
Через час вертолет унес Хозяина, опять по неизвестным причинам, шут знает в каком направлении и бог весть на какой срок.
Не просто так сюда переселили Рыжего. Накануне егерь, пребывая в плохом настроении, ни за что ни про что обругал его и тут же неуважительно пнул, за что и был покусан — обе ноги да еще и рука в придачу. И опять был бит непокорный пес — за кровопускание. Потом дед выдворил строптивого пса со двора и полностью снял с довольствия. А через несколько дней после этого события и прилетел вертолет с Хозяином.
Так как же начиналась вторая ссылка Рыжего?
Он опять долго никого из множества разного базового люда (никого — в том числе и назначенного в хозяева начальника партии) не признавал. Не признавал, еду не принимал, к себе никого не подпускал. Умостился под шатром корней полуповаленного дерева на снесенном сюда же ворохе сухих лиственничных иголок и сутками осмысливал свое новое переселение.
Ему не составило труда понять причину этой ссылки, но не находилось объяснения другому: в чем же его вина на этот раз? Не в том ли, что постоял за себя? Не унизился поджатым под брюхом хвостом. Так ведь никогда не унижался и не трусил! Но где же справедливость? Пусть не нашлось ее у старого егеря, душа которого от безвылазной жизни в тайге очерствела и задубела, однако Хозяин должен был разобраться и все поставить на свои места… Ан, нет же. Получается, для порядочного пса справедливость более характерна, чем для человека? Значит, существует одна правда для людей, другая — для собак? Выходит, правилом собачьего поведения может быть и такое: если сам за свое достоинство на постоишь, то кто же? Мысль эта показалась ему вполне серьезной и туг же было решено: отныне сам себе буду хозяином.
Рыжий жил на базе геологов два года и все это время подчинялся только себе, однако возложенную на него службу правил строго и честно: охранял сослуживцев от постоянно шастающих вокруг наглых медведей, даже при сытом желудке норовящих что-нибудь стянуть или кого ограбить. Он отгонял их днями и ночами, с ранней весны до поздней осени и отгонял не просто как воровское сборище, но и охранял людей от вполне возможных неприятностей. Именно здесь пес сформулировал очередное правило своего поведения: в тайге нет зверя опаснее и пакостное бурого медведя и доверять ему нельзя никогда.
Два геолога были обязаны Рыжему жизнью, потому что обоих он отобрал у зверя с ожесточеннейшим боем. А скольких просто предупредил о близости разбойника и тоже, стало быть, уберег от крупных неприятностей, вполне возможно окрашенных кровью!
Из тех двоих, которых пришлось спасать от гибели, первый сам в некоторой мере вызвал агрессию: рыбы наловил много, а вот поделиться не захотел. Оголодавший медведь сгреб его, навечно попортил лицо и прическу, поломал ребра. Ему бы прикинуться мертвым, а он кричит, да еще норовит противнику глаз пальцем выковырнуть. Медведь обозлился и пустил в ход всю свою силу. Скоро и затих бы незадачливый рыбак навечно, до Рыжий подоспел. После трех его хваток нахал пустился в бега, напрочь забыв о рыбе.
Другому же спасенному мужику Рыжий «был обязан» пожизненной эпилепсией. И ведь никто не оценил подвига небольшой собаки, самоотверженно вырвавшей из медвежьих лап чуть живого человека. Наградой за этот подвиг была страшная пожизненная хвороба — и больше ничего. Ни-че-го! Разве что тем ознаменовали мужики сей подвиг собаки, что через некоторое время бросили ее на базе одну-одинешеньку, на целых три месяца глаза в глаза с таким суровым миром, который не одолеть и тигру, что заходит сюда лишь лотом, спеша уйти осенью в более благодатные тайги.
Да, не подумал никто, в том числе обязанные лайке земным блаженством те два здоровяка: как же пес здесь будет жить один? А многие понимали, что один он тут испытаний не выдержит: снега завальные, холода зверские, охочие до собак волки зимами жмутся к строениям…
А он, эпилептик, выжил и первую зиму и вторую.
Теперь они снились ему нередко, и вспоминал он их не менее часто, чем очень счастливую свою молодость. Только в другом содержании. И почти каждый раз перед сильным припадком падучей. Теперь, к восьмому году жизни он знал «сценарий» эпилептических страданий в тонкостях и наизусть. Вот так он может носить в себе валящую с ног слабость и раздирающие голову боли часами, даже сутками, твердо зная: припадок способен обрушиться в любую минуту выворачивающей все нутро наружу тошнотой и почти полной потерей себя. Но через несколько мгновений он четко увидит и в сто десятый раз переживет те роковые секунды, когда спасал уже почти бездыханного мужика от разъяренного кровью огромного медведя… Увидит потемневшие бревенчатые дома базы в бурых и серых красках, зеленый лиственничник вдоль берега, черное небо в звездных блестках. И совершенно явственно услышит переполненный страхом человеческий крик из приречного недалека… И поймает густой дух парного рваного мяса… То были последние минуты его физически здоровой жизни.
Он летел на этот крик атакующим соколом, едва касаясь лапами земли. Летел, как всегда, без страха, и пренебрегая всякой осторожностью, и атаковал хищника с лету. Своим нутром он безошибочно чуял, что человек под медведем при последних едва уловимых вздохах, и потому его первая хватка была не за гачи и чуткое к болям подхвостье зверя, а прямо за ухо. И оказалась она настолько неожиданной, сильной и дерзкой, что медведь взревел от боли да с испугу и свалился в речку… Но тут же выпрыгнул из ледяного потока и с истошными воплями набросился на лайку.
Сражались долго, уже и охотники с фонарями и ружьями прибыть изволили, жмясь друг к другу для уверенности в своей храбрости. Но именно в эти мгновения Рыжему фатально не повезло: в высоком прыжке он налетел на не замеченный в темени куст — и тут его настигла тяжелая медвежья лапа. Вдоль головы и шеи. И что-то там лопнуло, какой-то нерв или сосуд кровеносный, может, в месте удара образовалась опухоль мозга… Эпилепсия — болезнь насколько жестокая, настолько и таинственная. Особенно когда ее не лечат. Кому хотелось выхаживать бесхозного карела-фина, который здесь нужен был всем, а конкретно — никому.
Его все же отхаживали вместе с пострадавшим геологом всю ночь, но утром вызванный по рации вертолет унес человека в первоклассную городскую лечебницу, его же. Рыжего, отнесли в собственное гнездо под шатром полувывороченных корней, приговаривая: «На собаке все заживет, как на собаке…» А через несколько дней обитатели базы с известной долей сострадания, но и не без веселинки констатировали: «Рыжий-то наш стал припадочным…»
И эту припадочную собаку они через два месяца оставили один на один с огромным, заснеженным, диким, таежным миром, потому что никто из двуногих себялюбцев не хотел везти ее в свою городскую квартиру. Даже те, которых она вырвала из беспощадных медвежьих лап.
Но эти роковые видения перед большим припадком будут недолгими. Больной быстро потеряет способность воспринимать мир вокруг себя и замечется в судорогах по тесной вольере…
Впрочем, собачья судьба иногда щадит Рыжего и милостиво «освобождает» от судорог. И тогда на него наваливается тихая грусть с почти полным отключением от сиюминутного, и он снова уходит бродить по прошлому, не замечая творящегося рядом и не реагируя на команды многоликого хозяйчика из множества обитателей базы.
В первую зиму в полном одиночестве он едва не погиб от голода. А потому уцелел, что еще по малому снегу наловчился промышлять зайцев, навалившихся на приречные тальниковые заросли. Он ловил их, бывало, по нескольку за ночь, а недоеденных аккуратно складывал под сруб самого крепкого дома, где устроил себе вполне приятное теплое гнездо в ворохе пакли, столь кстати здесь оказавшейся. И не просто так он там устроился: под низкие венцы дома волки пролезть не могли. А сколько раз за зиму они совали туда свои жаждущие собачатины и зайчатины морды с углями кровожадных глаз! Самые длинные ночи за всю жизнь Рыжего были там. Самые свирепые припадки падучей наваливались на него там же. В полнейшем одиночестве! И только Высшему Разуму Космоса ведомо, как он не погиб в те две зимы.
А теперь Рыжий живет у своего последнего человека-спутника. Он уважает его за мягкость и доброту, за ненавязчивое обращение и вполне приличный уход. За то, что на четыре месяца в году уводит в настоящий таежный мир и дает там ему возможность отвести душу за все те страдания, которых он уже натерпелся за всю свою собачью родову и которые будут, ибо не испита пока чаша его мучений.
И еще есть за что уважать Рыжему этого человека: он никогда не старается залезть в душу и вовсе не стремится стать хозяином, словно понимая, что второго Хозяина у этой совершенно нестандартной собачонки не будет. Он хорошо знает того первого, и в том же лице последнего Хозяина, подарившего ему эту больную карело-финку, а заодно рассказавшего всю ее историю. И потому этот последний человек-спутник и Рыжий ведут себя вполне на равных. Уважительно.
А детей, внуков и даже правнуков у Рыжего в Хабаровске и его пригороде стало уже достаточно много. Он это знает и с полным основанием считает, что все-таки жил и живет пока не зря.
А живет светлой памятью о своей очень счастливой молодости и незабвенном Хозяине, которого и теперь любит, но вместе с тем ненавидит и презирает. К которому уже не вернется, если тот, сжалившись наконец, и позовет его к себе в очень комфортабельную городскую квартиру, ибо последнее правило поведения Рыжего гласит: не забываются обиды никогда, даже если они и формально прощаются.
…Когда-то я летел из Хабаровска в Москву. Рядом в кресле оказалась заплаканная женщина средних лет с глазами в пол-лица. В них было столько слез, горя, безысходной тоски, невиданного доселе мною отчаяния, что я и сам страдал, все девять часов полета осушал ей глаза и слушал бесконечно отчаянный шепот.
Единственная ее дочь, улетевшая на юбилейную встречу сокурсников во Владивосток, утонула на модном взморье, а ее обезображенное тело выбросило на берег через неделю…
Эти глаза я никогда не забывал… А недавно увидел в некотором роде подобные… К вольере с Рыжим быстро и жизнерадостно подходил Хозяин, на ходу обращаясь к своему бывшему преданному другу: «Здорово. Рыжуха! Как поживаешь? Не скучаешь по мне? Не перестал хворать? У-у-у, бедолага…» Но только притронулся он к заушью собаки, как та сердито, даже злобно зарычала и отошла в дальний угол вольеры, глядя на Хозяина широко раскрытыми глазами исподлобья, низко опустив непокорную голову.
И я вспомнил глаза той женщины. Только у Рыжего в них было помимо страдания много обиды и решимости не прощать… И уже заметил я в них первые признаки большого припадка падучей.
Рыжий не раз видел умиравших и мертвых собак, и так много всякого охотничьего зверья на его глазах и в его зубах уходило из жизни, что уже давно он понял: всему свой срок и время его собственной жизни тоже не долгое. И теперь, когда обескураженный его поведением Хозяин ушел, произнеся какие-то новые по смыслу, но по тону явно обидные слова, лайка-финка подумала, что нужно уже сейчас достойно прощаться с жизнью. Неспешно и без скуляжа на ее мучительность и обреченность.
С. Кучеренко
Рисунки В. Горячевой
“Охота и охотничье хозяйство” №7 – 1995