Он родился в укромном гнезде под защитой старого кедра в то время, когда пролетали на север гуси. Но их многокликих приветствий, посланных с неба, он не услышал. Его две сестренки и брат — тоже. Все они были еще неспособны к восприятию нашего мира — глухие, слепые, безликие существа; размером в полхвостика матери — юркой черненькой соболюшки. Она усердно питала детей молоком, и через месяц у них приоткрылись глаза и уши. Однако прозрели не все соболята. Один почему-то остался слепым…
Позднее, когда соболюшка стала носить желторотых птенцов, зайчат да мышей и проводить показательные уроки охоты, он не участвовал в них. Но соболюшка опыт имела, непорядок в семье замечала. Она подносила незрячему чаду пищу поближе, недовольно урчала при этом. Тогда слепорожденный схватывал живность и, «добыв» ее, поедал. Действия матери пробуждали и в нем хищную суть соболиного рода.
Правда, использовать принесенный матерью корм слепцу не всегда удавалось: шустрые сестры и брат обижали его. Он голодал и медленней их развивался. В благодатном июле все члены этой веселой семейки уже выбегали, резвясь, на окрестные голубичники, чтоб ягод поесть на десерт. У него же силенок хватало лишь на проводы их до порога. А месяц спустя его единопометники, превратившись в пушистых стремительных бестий, и вовсе исчезли. В дальнюю тайгу они подались, в поисках мест кормовых. И гуси полетели вскоре на юг дружными косяками. Но он, недоразвитый, малоподвижный, так и остался в родном опустевшем гнезде.
Соболюшка сперва навещала своего домоседа. Еду иногда приносила. Но ее волновали теперь другие дела… В августе к взрослому сыну она наведывалась уже редко. А когда в холодеющем воздухе промелькнули белые мухи и зазвенели нежные голосочки маленьких северянок-чечеток, она и вовсе забыла о нем.
Надвигалась зима. Морозы и снег предвещали слепому печальный исход. Но этого не случилось. Соболю повезло! Рядом с гнездом оказалось чудо-болотце, поросшее вейником да осокой по кочкам. От коварных сентябрьских инеев эта трава побурела и полегла. В октябре ее снег придавил на радость хозяйственным экономкам — небольшим грызунам из плеяды таежных полевок. Сбежались они на зимовку к болоту, под теплое одеяло двойное. И пищи хватало на нем — разные корешочки и семена. Натаскали их впрок экономки под своды осоковых кочек, рядом шарики-гнезда сплели из гибких вейниковых стеблей, воссоединив их массой отдушин — для вентиляции. Так появился рядом с собольим гнездом город мышей. Суета экономок, их писки звучали в его стороне постоянно и слепыша будоражили. Но как от убежища оторваться, чтобы уйти в темную страшную неизвестность? Однако и голод не тетка! Коротенькими шажками, натыкаясь на твердый колодник и цепкий прутняк, внимательно слушая, соболь пошел на охоту. Его безудержно манили звуки «насущного хлеба». А вскоре подловил терпкий запах мышиных жилищ; когда он сгустился, врожденный инстинкт упорядочил действия: замер соболек, напрягся весь в слухе, превратился в пружину из мышц. И только в гнезде раздалась пискотня, инстинкт безотказно сработал. Короткий точный прыжок — и добыча уже на зубах.
Насытившись, соболь лег отдохнуть. Но внутренний голос ему подсказывал: «Бездействовать долго опасно. Хищники рыскают… И мороз все крепчает. Даже теплая шубка тебя не спасет. Надо спешить на гнездо!»
Так постепенно пришли жизненный опыт и утверждение в собственных силах. Впоследствии соболь освоил угодья с другой стороны гнезда. Там рос на холме бор-брусничник. К осени в нем созрели сладкие ягоды, которые, не осыпавшись, скрылись под снег. Слепыш натолкнулся однажды на них, и меню его стало богаче.
Но главное заключалось в ином. На бору обитали полевки другой разновидности — красно-серые. Их оказалось проще ловить, чем экономок, неохотно выбегающих на поверхность снегов. А красно-серые густотравья болотного не любили. Жили они под кронами сосен и мудро кормились зимой за их счет. В октябре, когда молодые побеги ветвей накапливали много питательных веществ, эти кургузые существа ловко взбирались на невысокие деревца и остригали их. Затем уже на полу они выбирали самые малосмольные веточки, которые стаскивали под ближайший валежник или же в ниши подгнивших корней. Эти тонкие охвоенные веточки, сплетенные в виде колбас, хранились в амбарах, легко грызунам доступных. Стоило выскочить красно-серой из уютных глубин спальной норы, прошмыгнуть пять-шесть метров по снегу, как она восседала уже в закрытой столовой. На этих коротких торных дорожках и сцапывал соболь упитанных красно-серых.
Но в бору и опасность его поджидала. Красно-серыми также кормилась большая сова — бородатая неясыть. Выпучив желтые круглые глаза, похожие на пятикопеечные монеты, страшилище, не мигая, смотрело из мрака ветвей на конкурента — силы его оценяла. И решила однажды сова расправиться с этим нахалом, а заодно и поужинать хорошо. Но соболь, хоть и слепой, оказался тоже не лыком шит. К этому времени он уж окреп и слухом тончайшим стал обладать. Таким, что даже совий бесшумный полет издали смог уловить! В тайге разыгралась при матовом свете луны жестокая схватка. Соболь как-то осилил… На правах победителя он до отвала наелся, а мягким совиным пером гнездо утеплил.
Закончилась изнурительная зимовка. По весне соболюшка к дому не возвратилась. Новых малюток, быть может, в другом родила, в капкан угодила иль не смогла ускользнуть от напористой лайки охотника. Кто знает? Гнездо перешло, таким образом, в полную собственность слепыша.
Летом жилось попривольней… Тепло! И корм добывать стало легче. На болотце ожили медлительные лягушки, вывелись разные крупные насекомые, а в сосновом бору — слетки дроздов, синехвосток, коньков. Подозрели и ягоды вновь. И шишки на кедрах. Слепыш обучился паданку их находить и выедать из нее лакомые орешки, которые даже и впрок запасал.
Поведанная лесная история не вымышлена. Три года назад, промышляя, гонял я весь день соболей в ноябре. Зашел далеко и попал в какую-то падь незнакомую. В ней, спускаясь к низам, набрел уж под вечер на травяное болотце. Оно запомнилось тем, что снег по нему очень уж странно был кем-то заслежен. Старые и свежие тропинки рассекали снежное поле очень прямолинейно, как по струне, а преграды-кочки, кусты обходили в самом-самом утыке.
Подобного прежде я не встречал и растерялся в догадках. Но выявить хозяина следов тогда я не смог. Над хребтами морозно светились уж первые звезды, рукотворные спутники замелькали средь них — верный признак того, что лайка моя к зимовью подалась (такой уж привычкой дурной она обладала). А без ее чутьистого носа, да притом уже в сумерках, рассчитывать на успех было трудно. Так что я тоже побрел собаке во след… Вскоре и вовсе выбрался в город. Ноябрь уж был на исходе, и время отпуска кончалось.
Тайна странных следов все же открылась, но годом спустя. Нежданно это произошло, волею следующих обстоятельств.
Не было переновы долго тогда. Лайка Метла, путаясь в многоследье, бегала широко. Мне оставалось одно — медленно двигаться по тайге и выслушивать терпеливо ее полай. Зазвучал он тем днем после часа, когда ноябрьский зябкий утренник значительно сдал. Я, приставив ладони к ушам, вслушался. Лай показался далеким. Характер его вроде бы был соболиным — серьезным (на белку шумела Метла по-другому, гавкала как бы от нечего делать), но разным по тону. То звонко-разливистым, то глуховатым, как в бочку. Получалось, однако, что лайка соболя загнала в корни. От сознания пришедшего фарта во мне распустилась сладкая радость, что хорошо так знакома всем соболятникам. В ногах появилась приятная легкость, и я, как олень молодой, побежал в сторону лая.
Близким он показался минут через тридцать — раздался где-то в пади. Я мигом скатился под гору и очутился… перед знакомым по прошлому году болотцем. Те же загадочные тропинки пестрели на нем, будто и вовсе не исчезали.
Метла мельтешила черным пятном в месте том, куда стекались эти странные тропки — под раскидистой кроной большущего кедра. Увидев меня, лаять она перестала и мигом залезла опять в нишу между корнями его, которые изгибались, как толстые змеи, над снегом. Вошла внутрь вся, только хвост крючковатый мотался наружу. Из-под него полетели клювистая совиная голова, полевки, застывшие в разных позах, цветастые перья, брусника, похожая на капельки крови, хитин насекомых, кедровые орехи и многое другое, малопонятное с первого взгляда.
Метла, выгребая такие предметы, азартно визжала, команде не подчинялась. Пришлось ее выволакивать силой, всю в перьях, трухе и земле, похожую на смешное ожившее чучело. Умные собачьи глаза выражали азарт, недоумение и упрек: «Зачем, дескать, вытащил ты меня, неразумный? Он там и вот-вот был бы в моих зубах!»
Становилось понятно: Метла обнаружила нохлю. Так в охотничьей терминологии прибайкальских бурят зовется долговременное убежище соболя. Хозяин скрывался, видимо, там же внутри. Но чтобы в этом окончательно убедиться, я, отталкивая собаку, тоже полез в нохлю. Ее темнота занимала большое пространство: в глубине — мне по грудь, в ширину — свободно входили плечи. Пахло в ней чем-то своим, будто бы груздем лежалым.
Я подзагнул руку и нащупал вверху корявую пустотелость, уходящую в недра ствола. И вот из нее, свысока, долетело отчетливое урчание, недовольное и тревожное. Оно-то, конечно, и приводило мою соболятницу в такой безудержный азарт. И меня урчание взвинтило. «Здесь он, Метла! Здесь! Сейчас будем брать!» — выкрикнул я, вылезая наружу.
Собака будто бы поняла и мешать перестала, только нетерпеливо и потихонечку взвизгивала.
Распалить костерок возле входа в гнездо оказалось делом незатруднительным. Когда он достаточно закадил, я, размахивая курткой, стал загонять дым внутрь убежища. Соболь, хлебнув душной горечи, не выдержал и вскоре скатился на низ. Тут я и схватил его, изловчившись.
Зверек оказался маленьким темным самцом. Поднятый вверх, он отчаянно бился, кусал рукавицу, рвал ее острыми коготками. Метла восторженно лаяла, ошалело прыгая рядом. Она просила награды — нетерпелось ей хорошенько помять добытого наконец соболька. Я хотел уж было исполнить ее желание (охота есть охота!), да вдруг остановился. Вид соболиной головки меня озадачил… Жалкой и тусклой она показалась, похожей на мордочку новорожденного щенка. Приглядевшись, я понял: не сверкали глаза. «С испугу, что ли, закрыл соболь их?» — подумал я.
Но нет! Глаз не было вовсе! Вместо них пучочки светлых коротких волосков на сплошной гладкой коже…
Что было дальше? Увязал я Метлу на цепочку и повел ее, разобиженную, к зимовью.
А соболя отпустил восвояси.
Б. Водопьянов
«Охота и охотничье хозяйство” №2 – 1988