Вылет откладывался. Лопасти вертолетного винта уныло и недвижно свисали к земле. А под лопастями сидел я на куче вещей. Уныло и недвижно.
Надо мной синело высокое осеннее небо, и солнце грело почти по-летнему. Но где-то там, за перевалами, шел снег. А мне надо было туда, за перевалы. И, значит, погоды для меня не было. Не было погоды. И нужно было ждать. Ждать погоды. Занятие малоприятное и малоперспективное. Скорее всего, часа через два, через три снег придет и сюда, и тогда надо будет грузить вещи на машину и ехать домой. А по опыту своему я уже знал, что если не улетишь в первый день, пойдет потом невезуха и немало сил и нервов потратишь, прежде чем оторвет тебя вертушка от земли-матушки.
Провожавшие меня мужики давно уже уехали в поселок, и хмель от выпитой водки почти выветрился из головы. За сезон предстоящий пили, за фарт, за удачу пили. И было за что пить. Ведь четыре месяца впереди. Четыре месяца охоты. И не будет там уже ни мужиков, ни выпивки не будет, да и много еще чего не будет. А будет тайга, и зима, и морозы, и снега будут. И охота будет. Много охоты, вволю охоты, досыта охоты. И тянуло каждую осень в тайгу, на охоту тянуло.
Я приподнялся, осматриваясь. Теплый ветер ласково гладил лицо. Совсем летний ветерок.
Сразу за взлетной полосой начиналась лиственничная тайга. Она теперь была серой и прозрачной, растерявшей хвойную свою рыжину. Вдалеке виднелись гольцы. Ни одного облачка не висело над ними, и не верилось никак, что где-то там, дальше, идет снег. А снег там шел, конечно. «Метео» врать не будет.
Собака на привязи поскуливала. Видно, и ей надоело ожидание. Сутра ведь торчим на вертолетной площадке, а солнце уже к закату клонится. «О-хо-хо, прилетел я видать уже сегодня». Слова из песни вспомнились: «У природы нет плохой погоды».
«Черт бы ее побрал, погоду эту», — выругался я со злостью и на собаку прикрикнул: — Тихо, бойка! Сидеть!»
Тут и Серый голову поднял, уставился на меня. Старый он уже был, ко всему относился спокойно, и страдания наши ему до лампочки были. Растянулся на сухой траве и полеживает себе, как дохлый. Ветерок только шерсть его серо-рыжую пошевеливает: «Мне бы его спокойствие».
Но делать нечего, одно остается — ждать машину из поселка да домой ехать. И я устроился на вещах поудобнее, винтовку под себя положил с одной стороны, с другой тозовку и вытянулся во всю длину, как Серый.
Уснуть не уснул, задремал только, а тут и машина подкатила, «Урал», взревела двигателем. Клубы горелой солярки окутали меня и собак. Все спокойствие у Серого слетело сразу. Дергался он на привязи, вертел башкой, пытаясь снять ошейник. Я тоже вскочил и, отплевываясь, погрозил шоферу кулаком. Тот смеялся. «Весело ему!»
Техник из кабины выпрыгнул, потом пилот. Пилот молодой, незнакомый. А вот техника я уже знал, выпивал он с нами утром, а значит друг уже почти.
— Давай грузиться, погоду дали! – сообщил он мне радостно, как подарок преподнес.
— Ух ты! — возликовал я и заметался, не зная сразу, за что и хвататься.
— Давай быстрее, времени мало. — Это уже пилот торопит.
«Сам знаю, что мало. Летим, главное. Летим?»
Ящики с продуктами тяжеленные, с трудом втолкнули мы их в вертолет. Остальное легче. Как на пожаре бегал я, хватал все, что попало под руку, кидал в вертушку. И поражался: как много груза! А ведь столько же почти отправлено уже с другим вертолетом. И не оставишь ничего — все там нужно будет, где там что возьмешь, в тайге-то. Собак внутрь втолкнул, привязал их там. «Ну, вот и все, кажется».
— Ружья не забудь, а то че там будешь делать-то без них? — напомнил техник.
— Не забуду, — проговорил я, вытер пот и засмеялся. — Уж че-че, а ружья-то я никак не забуду.
Ружья в охапке нес, как дрова.
Влез я в вертушку, собаку подвинул, устроился на спальнике: «Ну, вот и ладно. Летим!»
Пилот подошел к двери, на груз глянул. Головой покачал:
— Многовато!
Я промолчал. А что тут скажешь: сам вижу — много груза. Пилот постоял, прикидывая.
— Ну ладно, попробуем подняться, только ты вперед садись, а то и так весь груз сзади.
И к кабине пошел.
«Ах, черт!» — я с сомнением посмотрел на Серого. Ненадежный он был пассажир, вертолета боялся панически. В полете в ноги мне бросался, вжимался в ужасе в пол, будто кнутами его лупили. И никакими силами нельзя было отучить его от этой боязни. И неизвестно, как поведет он себя, если меня рядом не будет. Но пока он был спокоен, кажется, да и все равно нет у меня выбора. И я захлопнул дверь в салон, обежал вертолет и в кабине рядом с пилотом устроился.
Засвистел двигатель, раскручивая винт. Свист в рев перешел, вертолет, напрягаясь, задрожал всем корпусом. «Давай, милый, давай! — заклинал я шепотом, пальцы в кулаки сжал до боли. — Давай же, давай!».
Оторвались… И обратно шлепнулись. Много груза. Много! «А что оставить? Все там нужно будет, все!»
Я глянул на пилота. Тот в ларингофон что-то говорил, лицо сосредоточенное.
Вертолет тронулся с места, съехал с площадки и по полю покатил. Я недоумевал: «Куда?» Въехали на взлетную полосу и с разбегу, по-самолетному, взлетели все же.
Теперь я смотрел на пилота с уважением: «Молодец мужик!» Потом оглянулся: «Как там собаки?» А их и не видно. Ящики с продуктами наглухо отделили салон от кабины. Все же углядел я в щели Бойку сначала, а потом и Серого. Бойка лежала спокойно, а вот Серый в страхе в вещи зарылся, его и не видно почти. «Ну, ничего, пусть пока так и лежит».
Вертолет молотил винтом воздух, натужно набирал высоту. Сбоку как на ладони раскинулся поселок. Дом я свой отыскал глазами. «Интересно, видят мои мальчишки вертолет или нет?» И сердце тоскливо сжалось: «Не скоро уж теперь увижу их. Эх, охота ты, охота, чертова ты работа!» Ко всему привыкаешь: и к долгому зимнему одиночеству, и к риску, и к работе на пределе, но вот к расставаниям… К расставаниям не привыкнуть.
И тут Серый залаял. Отчаянно и оглушающе громко. «Ах ты!» — Я повернулся, прикрикнул на него. Не слышит. Поводок вытянул до предела, глаза бешеные, одурел он, видно, совсем от рева и грохота двигателей. И не докричишься до него, сам себя он лаем глушит. И я смирился: «Черт с ним, пусть лает. Плохо только, что все удовольствие от полета портит. Даже сквозь рев двигателей бьет по ушам его лай».
Но вот замолчал он наконец. И как же хорошо сразу стало, даже шум вертолета тихим и уютным теперь казался. Летчик и тот заулыбался, палец мне большой показал Видно, и его допекал Серый своим лаем.
Теперь можно было и осмотреться. А обзор из кабины великолепный. Весь мир перед нами нараспашку. Тайга внизу, предзимняя тайга: серый с остатками рыжины лес, серые мари и серые с редкими пятнами снега склоны гольцов. И только по долинам серый фон прошит белыми нитками речек. Петляют они, извиваются причудливо, забереги льдом поблескивают.
Я жадно смотрел, узнавал знакомые излучины. Хорошо сейчас в тайге. Первые дни сезона — праздник для охотника: тепло, ходить легко, и зверь еще непуганый, нестреляный. И мыслями своими я там уж теперь был — в тайге, на промысле.
Навстречу вертолету гольцы вздыбились каменными своими боками, и высота небольшой уж тут была. Быстро и близко замелькали внизу скалы, черные пятна курумников и редкие полоски кривых деревьев.
Облетели гольцы, вышли к перевалу, и ахнул я невольно: впереди везде куда ни кинь взгляд, снега лежали! Контраст был разительный — из лета да сразу в зиму мы попали.
Небо впереди темное было, почти черное, прочерченное сверху донизу белыми полосами снега. И на темном фоне неба ярко белели снежными вершинами громады высоченных гольцов. Там, под этими гольцами, и был мой охотничий участок. Полчаса лёту до него еще оставалось.
Серый молчал. Я оглянулся: «Как он гам?» А его и не было видно. Бойка лежит, и все. «Где ж он, черт старый?» Лоскут там какой-то пролетел, мелькнул в щели. Я заволновался: «Что это он там делает?» Приподнялся в кресле, заглянул в щель и обмер. Серый рвал обшивку вертолета! Вцепился в лист дюраля, дергал рывками. Оторвал. Отбросил. Ненова вцепился. Обшивка лохмотьями висела уж по всему борту. «Ой-ёй-ёй! — в ужасе вжался я в кресло. — Что будет?!» На пилота глянул: «Сказать иль нет? А может, обойдется, перестал уж, может. Серый кромсать вертолет».
Я снова привстал, глянул поверх ящиков. Перестанет он, как же! Рвет, да еще как рвет-то, сволочь! Ну, уж тут я заорал во всю мочь. Бесполезно. Не слышит, гад!
Пилот на меня смотрит, удивленно смотрит: не видно ему, что там сзади делается, я ткнул рукой назад, поверх ящиков. Приподнялся пилот, оглянулся, и по лицу его вытянувшемуся, по глазам округлившимся я понял — увидел! Прокричал он что-то, отчаянно прокричал, вниз показал. Я догадался — не сядешь здесь на вынужденную, скалы внизу сплошные и россыпи. И в салон не пролезть — ящики не дадут, под самый потолок они тут втиснуты. «Господи, что же делать-то?!»
Взгляд в пучок проводов уперся. К двигателю они идут по стояку. Рядом с Серым. Рванет он их, и все! Камнем вниз рухнем. А ведь рано или поздно он их рванет. Делать надо что-то. И я повернулся, надавил на угол ящика. Щель между ящиком и бортом шире стала. Ну, еще! Нет, дальше не сдвинуть, там еще пара ящиков, и этот, крайний, в них упирает: «Ах, чтоб тебя!» Влез я на спинку кресла, спиной в борт уперся, руками и ногой в ящик, толкнул что было сил. Пилот мне помог, дернул крайний ящик на себя. И сдвинулись ящики, все три сдвинулись.
Вертолет тут болтануло, клюнул он носом, кресло из-под ног у меня ушло. Пилот в ручку управления вцепился, выровнял машину. А я, обдирая уши, цепляясь волосами, втиснулся между бортом и ящиком. А дальше… Дальше застрял. Энцефалитка зацепилась за что-то, воротник шею сдавил. Я дергался. Энцефалитка новая, не рвется. А Серый пластает и пластает обшивку, глаза обезумевшие, слюна летит кровавая — это он пасть об алюминий изрезал. «Да он весь вертолет так обдерет!»
«A-а, черт!» — рванулся я изо всех сил, продрался все же, вывалился в салон. Заорал, срывая голос: «Цыть! Нельзя! Гад!»
И «гад» услышал. Дурными глазами на меня уставился. «Ах, чтоб тебя!» — ударил я его кулаком. Бухнулся Серый на пол, смотрит на меня снизу вверх, и ведь радостно смотрит, сволочь, хвостом по полу метет. Рад: как же, хозяин появился. Он ведь и взбесился-то оттого, что потерял меня в этом страшном, грохочущем ящике, каким ему, наверное, вертолет казался, и хорошо постарался!
С тоской оглядывал я вертолет. Внутренняя обшивка по всему борту содрана, алюминий рваными краями топорщится, кожзаменитель клочьями висит. Оголенные шпангоуты кровью измазаны, торчат, как обглоданные рёбра диковинного зверя. Вот это да!
Я на ящик опустился. «Ах, Серый ты. Серый, гад ты, гад, что же ты наделал- то, что же это будет-то?» Лежит «гад», морду окровавленную воротит виновато. Ну что с ним будешь делать? Жалко мне его даже стало.
Пилот оглядывается, лицо у него ошарашенное. Кому ж приятно видеть свою машину ободранной. А ведь не все ему еще видно. Низ разрушений я вещами предусмотрительно прикрыл. Пусть хоть не сразу все увидит, а то плохо ему станет, а нам еще лететь!
А бардак в салоне ужасный. Вещи все разбросаны, клочья обшивки под ногами валяются. Я поднял один лоскут. До чего ж он тонкий, почти фольга, и понятно теперь, почему Серый так легко ободрал салон.
Примерную стоимость вертолета я знал. Цифра была астрономическая. И если авиапредприятие предъявит счет промхозу, никакого сезона не хватит мне это отработать. Настроение было паршивое. И перед пилотом неудобно. Подвел я его, круто подвел. Вертолет снижался. К базе моей подлетаем. Я вещи подготовил к выгрузке, собак отвязал и. как только сели, выкинул в двери Серого, а за ним и Бойку тоже. И уже выгружая вещи, видел, как, мелькая между деревьев, мчались собаки от вертолета.
Винт вращался, взметывая снег пополам с песком. Я, пригнувшись, побежал к кабине.
— Мне завтра в город лететь, не знаю, как вертолет там буду сдавать! — прокричал летчик. Я молчал. А что тут скажешь? — Ну ладно, счастливо тебе, — махнул он мне рукой.
— Счастливо!
Освобожденный от груза вертолет легко взмыл в воздух, красиво развернулся и торопливо застрекотал вверх по ущелью. Напрямую пошел через хребет. Солнце уже садилось, и время пилота поджимало. Проводил я его вертушку глазами, пока не скрылась она за скалами. И только звук ее вибрирующий еще долго тревожил вечерний воздух.
Остался я один среди гольцов. Красивые они здесь. Сахарно-белые их конусы обступили, стиснули долину короной. К крутому боку ближнего гольца строения базы притулились. Перетаскиваться нужно было, устраиваться, охоту начинать. А думал я совсем не об охоте. Ободранный бок вертолета стоял перед глазами
«Ах, черт, вот рейс так рейс. Собачий рейс!» — плевался я, перетаскивая продукты и снаряжение.
Но прошло время. И затянула, закружила меня охота. И удачной она была, и собаки хорошо работали. Особенно Серый. Он как бы чувствовал свою вину и старался, отрабатывал. И только иногда, вечерами, вспоминал я злополучный этот рейс, гадал, чем же там кончилось.
А кончилось… Да хорошо все кончилось! Спасибо авиатехникам и охотоведу. Не спали они полночи, восстанавливали вертолет. И восстановили. И в город поутру отправили.
И только уже прощаясь, заявил пилот охотоведу, что если он и повезет когда-нибудь собак в вертушке, то не иначе как запертыми в железном ящике.
В ящик не в ящик, но собак одних в вертолете я уже не оставлял. И другим не советую. Чревато!
Л. Кравцов
Рисунок Б. Игнатьева
“Охота и охотничье хозяйство” №12 – 2014