Отличная охота бывает осенью, на речке Потрошоной. Узкие, извилистые берега ее покрыты кустарниками красной и черной смородины, малины, растут здесь черемуха, рябина. В ягодные годы здесь бывает очень много рябчиков.
..Посвистывая в пищик, я медленно двигался вдоль левого берега речки вверх по течению и успел застрелить уже пять рябчиков, когда из глубины тайги до моего слуха донесся отдаленный собачий лай. Я остановился: лаяли две собаки. У одной голос был тонкий, визгливый, у другой — грубее. Лай был непрерывный, захлебывающийся и злобный. Я понял, что собаки преследуют крупного зверя, но какого – лося или медведя?
По мере приближения собак ко мне я стал явственно различать и низкий, басовитый рев медведя. Я был вооружен только малокалиберкой. Поэтому, предвидя, что через несколько минут преследуемый собаками зверь выйдет на меня, стал искать вокруг какое-либо укрытие.
Слева, в нескольких шагах от себя заметил надломленную бурей сосну. Вершина ее лежала на согнутой молодой березке, возвышаясь над землей а корни были вывернуты вместе с дерновиной образовали неглубокую яму.
Сперва я хотел укрыться в этой яме, но тут же сообразил, что медведи часто спасают свой зад от укусов лаек у таких выворотов. Поэтому, забравшись на сосну, я замаскировался среди сучьев. Спустя две-три минуты из тайги показался бегущий неторопливой рысцой крупный медведь, преследуемый двумя темно-серыми лайками.
Каждая из них старалась на бегу ухватить зверя, и, когда это им удавалось, медведь быстро оборачивался, пытаясь поймать собаку, a при очень болезненных укусах свирепо ревел и садился на землю. По всему было видно, что борьба продолжается уже долго: и медведь, и собаки выглядели очень утомленными.
Как я и предполагал, медведь бросился к вывороту, он моментально лишил лаек возможности хватать его за зад. Собаки расположились перед выворотом, зорко следя за остановленным зверем, и несмолкаемым лаем звали охотника.
«Где же владелец лаек? И что будет, если он их не услышит?»
Прошло уже более двух часов, как я забрался сосну. Медведь находился от меня всего в нескольких метрах, а на собачий лай никто не появлялся…
Я стал подумывать о выстреле из малокалиберки в затылок зверя, надеясь поразить его маленькой свинцовой пулькой. Дважды я поднимал к плечу винтовку, целясь в голову медведя, чуть пониже ушей, и каждый раз опускал ее: а вдруг вот-вот появится владелец лаек!
Охотничья этика не позволяет стрелять зверя из под чужых собак.
Потом решил: если до наступления вечера никто не явится буду стрелять-не ночевать же на дереве! Трофей, если мне удастся положить зверя замертво, я оставлю владельцу лаек.
Прошло еще около часа. Я заметил, что спокойный ритмичный собачий лай вдруг стал громче и азартней и сами лайки засуетились, подступали к медведю вплотную, на что он отвечал угрожающим хриплым ревом. Я понял, что собаки учуяли приближение хозяина и, отвлекая внимание зверя на себя, скрывают его подход.
Внимательно осмотревшись по сторонам, я увидел блеснувший на солнце ствол ружья, выставленный из-за комля крупного кедра, стоявшего в двадцати-двадцати пяти шагах справа от выворота. Затем я разглядел и охотника — он сидел на корточках с ружьем на изготовку и то поднимал ружье к плечу, то снова опускал его, медлил с выстрелом. По его поведению я догадался, что стрелять мешают собаки и он ждет, когда они прекратят атаку и успокоятся.
Через несколько минут лайки угомонились, перестали соваться к вывороту и снова повели ритмичное облаявание медведя. Прильнув к ложе ружья, охотник долго и тщательно прицеливался. После выстрела медведь как ошпаренный вылетел из-под выворота и стремительно понесся к вставшему на ноги охотнику. Тот спокойно поджидал зверя с поднятым к плечу ружьем. Гнавшиеся за медведем лайки пытались задержать его жестокими хватками сзади, но раненый зверь уже не обращал внимания на них и мчался на расправу с охотником.
Когда зверь был в пяти-шести шагах от человека грянул выстрел, и медведь на полном ходу перевернувшись через голову, замертво растянулся почти у самых ног охотника.
Обнюхав мертвого зверя, лайки умчались на pеку пить воду, а их владелец, закурив, приступил к свежеванию медвежьей туши.
Моего присутствия на дереве не заметили ни лайки, ни охотник. Слезая, я нечаянно сломал толстый сук. Охотник обернулся на шум и, увидев меня, не то удивился, не то растерялся от неожиданности. Он молча рассматривал меня, пока я не подошел и не поздоровался. Когда я поздравил незнакомца с удачной охотой, на лице его появилась лукавая улыбка, и, отвечая на мое приветствие, он спросил:
— Неужто зверь загнал вас на сосну? И долго oн вас там промурыжил?
Я объяснил, что произошло, похвалил работу его лаек и поинтересовался, кто он и почему так долго не являлся на собачий лай.
Продолжая снимать шкуру, охотник рассказал с себе:
— Фамилия моя Горбунов, звать Павлом, по отчеству Иванович. Живу в деревне Лебаутские юрты, отсюда километра три, поди, знаете? Вчера под вечер я пришел в свою охотничью избушку, километров двенадцать выше по речке, с молодыми собаками Кучумом и Липкой. С утра собирался с ними пострелять глухарей в тайге. Ночью собаки запросились вон, и я их выпустил из избушки, а на рассвете не мог дозваться и решил, что они или за зверем ушли, или подались домой. Пока варил похлебку из рябков да завтракал, солнце поднялось высоко, а собаки так и не пришли. Без них глухарей не добудешь, вот и пришлось идти в деревню, посвистывая рябков, да и тех не попало. Ладно, что пошел вдоль речки, а не прямиком по тайге, а не то бы лая собак по зверю не услышал. И пришлось бы вам долго сидеть на сосне.
Снимая шкуру медведя, Горбунов действовал левой рукой, правая была скована. Он придерживал шкуру только большим и указательным пальцами, остальные оставались неподвижны: рука охотника, как он потом объяснил, была парализована десять лет.
На мой вопрос, какого по счету медведя он убил, Горбунов ответил: Этот зверь — сорок пятый, и мне в этом году исполнилось столько же лет.
Вернувшись с речки, Кучум и Липка сразу же принялись деловито обнюхивать меня. Липка лизнула мою руку и подставила под нее голову, давая понять, что ее следует погладить. Когда я исполнил это желание, она стала ласкаться ко мне, дружелюбно виляя круто завернутым на спину хвостом.
Кучум был на год старше Липки и вел себя солиднее. Обнюхав снятую хозяином шкуру, он степенно улегся на ней и задремал.
Обе собаки были породисты, крупного роста, имели сухие головы с высоко посаженными острыми ушами. Похвалив лаек, я спросил Павла Ивановича, есть ли у него другие охотничьи собаки и как они работают в тайге.
— У меня еще есть родители Кучум а и Липки — Шарик и Пальма, тоже серые шерстью и такие же ростом и статью. Шарику девять лет, Пальме — семь. Если бы сегодня они были со мной, то вам бы на сосну лезть не пришлось: они остановят любого зверя на месте и не дадут ему ходу. А эти лайки молоды, у них еще сноровка не та. Но станут постарше, будут работать как их родители. По лосю они идут уже хорошо, не хуже Шарика и Пальмы, и глухарей сажают на деревья отменно. Еще на первом году стали их облаивать толково: птица под ними сидит крепко и лая не не пугается, интересуется! — с явным удовольствием рассказывал Павел Иванович.
По внешнему виду Горбунова нельзя было подумать, что этот небольшого роста, слабый на вид человек не только один из лучших медвежатников в районе, но и известный волчатник.
О Горбунове как о замечательном зверовом охотнике я слышал от местных старожилов еще когда только приехал в район. Теперь же мне посчастливилось встретиться и познакомиться с ним, как говорится в рабочей обстановке, на его сорок пятой медвежьей охоте. Я мог наблюдать, как он спокойно поджидал несущегося к нему крупного раненого медведя и сразил его метким выстрелом. Это говорило не только громадном самообладании и хладнокровии охотника, но и о его большом, многолетнем опыте зверовой охоты.
Когда Павел Иванович покончил с разделкой медвежьей туши, день уже клонился к вечеру.
— У меня в устье Потрошоной лодка. Я сейчас пойду за ней, а вы пока отдыхайте здесь. Если не возражаете, то переночуете у меня, посмотрите других моих собак, а рано утром я опять поеду сюда охотиться на глухарей, пока стоят утренники и птицы вылетаю запасаться галькой на зиму. А желаете, поедемте yтром вместе, ведь сегодня охота ваша рано закончилась из-за этой канители с медведем.
Я охотно согласился, и к закату солнца мы приплыли в Лебаутские юрты.
Дом Горбунова стоял на самом берегу озера Лебаут. Нас встретил дружный лай еще четырех собак сидевших на привязи в отдельных будках впереди надворных построек дома. На лай вышла вся семья Павла Ивановича: жена Анна Петровна, старшая дочь Елена, сыновья Виталий и Семен, младшая дочь Валя.
Пока семейство Горбунова во главе с хозяином занималось выгрузкой и переноской медвежьего мяса в погреб, я смотрел лаек охотника и залюбовался ими. Больше всех мне понравился Шарик. Могучего сложения, он, несмотря на свой девятилетний возраст, был очень энергичен и обладал сильным, звучным голосом. Породистой была и Пальма. Сухая узкая голова и острая морда, круто завернутый в два оборота хвост придавали ей особую изящность.
Другие две лайки — весенние щенки — унаследовали от своих родителей Кучума и Липки и породистость и стать. Можно было не сомневаться, что они станут универсальными собаками по птице и зверю в тайге, когда пройдут «охотничью практику» у своего владельца.
Так удачно начавшееся мое знакомство с промысловым зверовым охотником Павлом Ивановичем Горбуновым продолжалось в течение семнадцати лет, до самой его смерти. Каждый год в сентябре я приезжал к нему охотиться на уток на многочисленных заливах и старицах Лебаутского озера. Охотились мы и на тетеревов и глухарей с его прекрасными лайками, а поздней осенью стреляли лосей по лицензиям заготконторы.
Охота на лосей обычно длилась недолго — лайки Горбунова быстро находили лесных великанов и артистически ставили их на отстой. После этой охоты Павел Иванович переключался на отстрел белок, куниц и соболей с лайками до выпадения глубокого снега, а затем переходил на отлов их ловушками и капканами до конца сезона.
При охоте на пушных зверей лайки Горбунова нередко наталкивались на медвежьи берлоги. Он в одиночку вступал в борьбу с опасным зверем и всегда выходил победителем.
За два года до своей кончины Павел Иванович убил с помощью лаек пятьдесят девятого медведя.
Горбунов всегда удивлял меня своей меткой стрельбой даже по таким быстро летящим птицам, как утки или тетерева, — ведь правая рука у него сгибалась только в локте, поднять ее он не мог. На охоте он носил ружье со взведенными курками, держа его левой рукой за цевью, а большим и указательным пальцами правой — за шейку приклада.
Зимой, при глубоком снеге, стоило лишь Горбунову увидеть свежий волчий след, как он немедленно запасался питанием на несколько дней, вставал на охотничьи лыжи и устремлялся за хищником. Павел Иванович мог ходить на камусных лыжах целыми сутками. Преследуя волков, он, в конце концов, настолько утомлял их, что они уже были не в состоянии уходить от него.
Да, Павел Иванович был действительно «волчьей смертью». Он уничтожал хищников не только в зимнее время, по следам, но и весной, разыскивая их логов с помощью лаек и истребляя целые волчьи семьи…
Так что недаром жители деревни до сих пор вспоминают Горбунова добрым словом и считают, что не было в их местах другого такого охотника, как Павел Иванович.