— Не везёт мне, — жаловался я своему родственнику из далёкого северного лесного посёлка Кодино. — Не везёт с собаками! Мрут, как мухи. Каких только у меня не было, — далее я перечислял своих четвероногих помощников. — Первый Бим был, ох, красавец: на ногах высокий, ушки торчком, хвост калачиком; рыжий чёрт, и характерный. Овец по деревне гонял, думая, что лоси, наверное. Но в лес ходил: белку лаял, другую какую живность. Я, правда, в то время сам не хаживал, но родственник-охотник хвалил его. Бима он и натаскивал, пока я дожидался охотничьего билета, — далее я ушёл от темы и честно рассказывал о наших бюрократах, которые не давали стать мне полноценным охотником. — Справку из больницы им дай, что я, мол, не дурак. От соседей бумаженцию принеси, что они не против, чтобы у меня ружьё было, характеристику с места работы предоставь — положительную. От двух охотников рекомендации положи на стол участковому, который и решит: дать тебе последнюю бумагу, что ты достоин бороздить лесные просторы с оружием. Годен? Ходи год в кандидатах — учись лесному делу.
— Что с собаками? — перебил меня родственник.
— Треснули где-то Бима по голове, треснули видать за дело: не гоняй баранов.
Помер тихо под крыльцом. Тогда я и решил, что больше рыжих карело-финских лаек держать не буду. Злобны они очень.
Забегал в ту пору у меня по двору снова Бим — чёрный с белой грудкой. На деревне и был взят, их тогда много рабочих лаек у охотников было. Бутылка водки — и щенок на выбор. Красив! Но тупой. В лес в восемь месяцев пошёл. Мимо глухаря, сидящего на сосне, пройдёт и голову не подымет: не моё это дело, мол. А вот зацепив раз зайца, сгорела его душа на тропе. Ведь экстерьер лайки, а душа гончей. По три — четыре круга выдерживал на гону. Чудо! Стрелял из-под него ушастых, но и материл на чём свет стоит. Учил, что не его это дело, а он смотрит на меня преданно и всё равно на глухарей ноль внимания. Сдох — не долог его век был. Чего-то сожрал на помойке, видать «деликатес» совсем порченный попался.
— Снова чёрной масти кобелька у местного охотника взял. Гордый, сволочь, оказался! Не тронь принца и всё. Что хочу, то и делаю в лесу. Как прилипнет к косачиной стае, весь убегается: язык вывалит до земли, пар от него валит, а меня не слушает. Я ему объясняю, что, мол, косачи не сидят под собакой, чего ты силы зря расходуешь и меня нервируешь? А он только глазами лупает и смотрит строго: «Не учи!» Хотел было его вицей огреть, так он, гад, зубы скалит. Так с ним и охотились: он в одной стороне, я в другой. Лает — я туда не иду: белка знать или к рябу прилип. А то из вредности мог и с птичкой-невеличкой разговаривать полдня. Погиб на той самой помойке-столовке: три дня проболел, жена его лечила, а я к нему не подходил. Хотя, конечно, что-то такое нехорошее в душе и шевельнулось, лес, он ведь роднит.
Осень у меня оказалась пустая. Понял по тому времени, что без собаки в лесу делать нечего. Только эти хвостатые бестии помогут добыть чего путного. А мечты мои так и не сбывались.
— Знаешь ведь сколько у нас глухаря в лесу?
— Знаю, — родственник надо мной посмеивался. В свои сорок пять он относился к дичи с почтением, но глухарь для него был уже не трофей.
Носил он их не по одному из леса. Добывал и лося, и медведя, и поэтому смотрел на меня, двадцатипятилетнего паренька, с ухмылкой. — Так и не стрелил ни одного?
— Решил я больше кобелей не держать, — ушёл я от ответа и рассказывал о своём. — Зимой уж сделала мне жена подарок, в аккурат на мой день рождения. Вот тебе, мой милый, от меня презент и щенка вывалила из корзины. Чёрной масти сучка, с белой грудкой и рыжими подпалами на лапках. Неуклюжая до чего! Даже не верилось, что это настоящая западносибирская лайка, о чём свидетельствовал документ с печатями.
Там все её родители до пятого колена записаны. У всех регалии. У нашего охотоведа была взята. И думал я тогда, что эта собачонка вырастет настоящей охотницей — по паспорту положено. Возни только с ней много оказалось. На одно имя убили мы с женой два дня. Надо было обязательно на букву Ж назвать собачку. Тут и пришлось твои журналы «Охота и охотничье хозяйство», которые ты мне в подарок привёз, доставать. Все перелистал — нет подходящей клички. Все имена какие-то мелкие, не звучные. Чуть Жанет не назвали, жена остановила вовремя: «Не деревенское имя». Я ей втолковывал, что благородных кровей щенок, знать, и имя должно быть ядреное — графское минимум. Долго спорили — сошлись на Жуле. Соседка подсказала, молодец баба, а то чёрт его знает, чего мы бы придумали.
Ох, возни с этими благородными девицами! — качнул головой я, вспомнились страдания воспитания. — Журнал советует ей сделать вольер: «Нельзя собак держать на цепи». Сделал — среди зимы столбики вкапывал в мёрзлую землю. Будочку обновил, приготовился к переселению Жули. Жена в рёв: «Куда ты бедное дитя на мороз выкидываешь?», а сама намекает на то, сколько щенок стоит. Я цитирую выдержку из журнала: «Лайка неприхотливая, спокойно переносит холод». Там, на снегу и в тридцатиградусный мороз её место, а не на паласах у печки. Супруга, конечно, бегала некоторое время, проверяла Жулю, переживала, что «у бедного дитя нос холодный», но вскоре успокоилась. А через некоторое время и сама нервно загремела крышками от кастрюль: «Не жрёт ничего». От стерва! Графиня не захотела есть обычную пище со стола — подавай ей деликатесы
— Такие они, такие, — искренне смеялся родственник.
— Стала лопать, — махнул я рукой, — голод не тётка, у нас не город. По-научному её перевоспитал. Подойдёт к миске с варевом, понюхает, нос отвернёт, а вот фигу вам с маслом: ешьте чего подали… Привыкла к деревенской пище, трескала позже за обе щёки. Молоко коровье любила очень и выросла плотная, крепкая, на ногах высокая, и опять же гордая. По паспорту ей положено быть такой. Но я к ней сильно не совался с воспитанием: понятливая была, команды исполняла, но и огрызалась иногда. Как глянет, глазами полыхнёт, не знаешь кто тут и хозяин. В лес хорошо пошла — не подвели её благородные родители. Ты вот, Валерий Иванович, про глухарей спрашивал: первый глухарь из-под Жули добыт. Только и был первый, — что- то взгрустнулось. — Она в лес рано пошла, не как те остолопы кобельки, которые до неё были, на рябчика ноль внимания, за косачами раз припустила, но быстро поняла — не её. С белкой чуть повозились подольше — поняла: мне не нужно такой дичи. Хороша собака была, только того первого глухаря не сильно и запомнил, как стрелял. Туман на глазах, азарт, что- то упустил, не увидел красоты добытой птицы…
— Так что случилось с Жулей?
— Полтора года и пожила всего. От чумки и других напастей отвели прививки ветврача, а вот от бабского долга и помёрла. Случили её, щениться время пришло, принесла приплод, и что-то у неё там порвалось, кровью стала исходить. Не сразу, не сразу: месяц прошёл, другой, щенков раздал. Хоть и говорят, что первый помёт негодный, но два щенка из четырёх выросли настоящими охотниками, а вот матку пришлось…
— Застрелил что ли? — видать, приходилось родственнику лишать нерадивых собак жизни, а как поступить с другом?
— Мне ветврач после месяца лечения Жули сказал: «Застрели собаку, не мучай её — не жилец». Соседа попросил. Тот со своего ружья долго целился, а Жуля и головы не подымала, боялась своим взглядом обжечь нас на всю жизнь. Промазал сосед. Визгнула собачка, негромко так, без упрёка… Скотская она жизнь, а, Валерий Иванович?
— Масть надо менять, — родственник о чём-то думал. — Лаечка у нас в посёлке есть чистокровная, загуляла на стороне, хозяин её и выгнал на улицу. Ощенилась в кочегарке. Щенок один мне оглянулся — копия матери. Привезу. Не переживай, лес-то залечит душевную рану, — заторопился он домой.
Через десять дней в конце марта заскочил Валерий Иванович. Заскочил весёлый, сунул мне в руки серый комочек и со словами «некогда, в командировку поехали» быстро скрылся за дверью.
Комочек пискнул, раскрылся, и на меня смотрели умные, не свойственные детскому щенячьему возрасту глаза.
— Ну-ка, — жена рассматривала подарок. — Сучёнка.
— Ничего, бабы они умней мужиков, — это прозвучало как комплимент.
— На улицу опять? — в глазах супруги появилась жалось. На улице мело, зима решила оторваться напоследок.
— Только одну ночь в доме, завтра в вольер.
Щенок перекочевал после сытого ужина, предложенного женой, в мою комнату, предварительно сходив по своим делам на улицу, тем самым огорошив супругу.
«Сама ведь запросилась», — удивлялась она, а мне не верилось в такие способности маленького клубочка.
Положил я щенка к печке, строго сказав: «Место». Сопротивлений не последовало, клубочек свернулся и тихо засопел. А я домысливал, какая будет ночь: «Орут ведь щенки первую ночь, скулят, матку вспоминают». С такими мыслями и уснул, в душе приготовился к худшему. Снилась мне охота, в которой я никак не мог разобраться. Какое-то таинство хранит этот мир, большой и добрый, для кого-то злобный. Снились мне утренние зори, в которые я окунался с головой. Купался, не стесняясь, в алом свете, пил росу как бальзам от всех болезней. И удивительно, что мне не хотелось стрелять. Хотелось летать, но, увы, я уже вырос, и крылья мои пропали.
— У-у-у, — тихо что-то стонало рядом.
— Милый мой комочек, — спросонья обуяло меня чувство нежности к подарку, который привёз мне родственник. — Иди ко мне. — Щенок перековылял в постель, вопреки всем правилам воспитания. Забился подмышку и тихо засопел.
— Её зовут Тиша, — сказал я утром жене.
— Тишка? Но это мужское имя.
— Тиша, от слова тишина.
Тиша оправдывала своё имя. Она была на удивление спокойна. Мать передала ей любовь к людям, и дочь впитала это чувство с молоком. Тиша любила людей, но больше всех — своих хозяев. Их она боготворила, и собачья верность выражалась во всём. Подрастающий сын не чаял в ней души и играл с ней как с другом. Жена частенько сиживала с Тишей на крыльце дома и разговаривала, а та клала ей голову на колени и смотрела в лицо. Она только не умела говорить, но собачья душа давала понять, что любит нас, что готова за нас хоть в огонь, хоть в воду. Её верность поражала. Она сразу признала во мне хозяина, хотя жена частенько и кормила её. Не надо было на неё орать, заставлять выполнять команды, достаточно было просто сказать, и она понимала. Меня частенько это пугало: «Не может быть такой умной собака». А она бежала рядом со мной, выполняя свой долг. Её место было всегда с человеком, которого она любила, в которого верила. На реке, когда купались после сенокоса и когда Тиша, бегая за трактором, снимала с себя усталость, бухалась в воду с разбега. Она не боялась воды — она её обожала как живое существо, родственное ей по духу. И когда я её пожурил за бестолковость: «Чего ты бегаешь за трактором?», она сразу поняла. Приютом стал ей берег, на котором она сидела и смотрела одним глазом на воду, другим следила всё же за трактором. «Полчеловека», — сказал про неё знаменитый охотник Онежского района Григорий Александрович Агафонов. Он был настоящий промысловик: бивал десятками лосей, медведей… Держал не одну рабочую лайку. «На ми- льён одна такая попадётся, — радовал он меня своими выводами, добавляя: — Баская. Баская!»
А ведь Тиша была ещё щенок. К тому времени, когда открыли осенне-зимний сезон охоты, ей было всего пять месяцев. Пришло время приучать собаку к выстрелу. В лес пора идти ещё не наступила, грибники и ягодники слишком шумели, выводки птиц в конце августа не торопились покидать укромных мест. Самое время идти за утками, и мы с Тишей идём к реке Тельменца, шагаем познавать радость охоты и приучаться к выстрелу. Идя по самому берегу речки, я высматривал, где бродит собака. А ей было всё интересно. Она совала свой нос везде. Прочёсывала каждое укромное место, лезла в траву, был слышен шум её лап в глубоких канавах, заполненных водой. Вот сейчас загнал патрон в патронник, вспомнились наставления, вычитанные в журнале: «Первый выстрел производите как можно дальше от собаки, последующие всё ближе и ближе». Взлетела утка: отменная кряква-селезень, притаившись в траве и надеясь переждать опасность, не выдержал. Вскинул стволы, поймал на мушку и потянул курок… Заметил боковым зрением, как Тиша, выскочив из кустов, рванула к селезню. Прозвучал выстрел, и упрёк разочарования: «Испортил собаку, теперь будет бояться выстрела. Ах, придурок, со своим азартом». Ничего плохого не произошло. Тиша, кажется, даже не отреагировала на выстрел, она неслась к тому месту, где упал подбитый селезень. И вскоре оттуда показалась её довольная морда с птицей в зубах. Вот так-так. Сколько было радости у нас обоих! Тиша баловалась с селезнем, я радовался, что собачка не боится выстрела. Дальше охота пошла ещё интересней. Мы перебрались на реку Онега. На ней было полно утки. И охота заключалась в том, что нужно было потихоньку выйти на крутой берег, высмотреть стайку, обойти берегом, ничего не боясь, ибо утки находились под крутояром. Проползти метров тридцать — дальше дело удачного выстрела.
Тиша шла всё время рядом, не любопытничая, и когда я полз, она ползла рядом, стараясь подражать мне. Метров за пять она останавливалась: «Дальше сам». И когда я лежал на берегу, ожидая, когда утки сплывутся в кучу, она не подавала ни звука. Звучал выстрел, Тиша срывалась с места, прыгала с берега и подбирала стреляную дичь, складывая её у самой кромки воды. Сидела и ждала меня внизу. Одну дичь подавала к ногам, а вот две — три утки просто охраняла.
Охота радовала, и пришло время испытать собаку в лесу. В начале 90-х годов в наших краях было много дичи. Не хочется говорить о том варварском времени, когда прошлись тракторами по боровинам, на которых находились порхалища глухарей. Не хочется вспоминать, как чувство наживы перевесило любовь к природе, к родному и чуткому, слабому, несмотря на своё могущество.
Мы шагали по лесу как и положено с рассветом, лес, кажется, просыпался, но только не глухари. Эта лесная птица уже вовсю завтракала. Честно скажу, я не рассчитывал на лёгкий успех: может, через неделю — две, потом, когда собачка расходится, будет различать запахи, чувствовать себя как дома, будет удача, верный позыв лаем, — но не сейчас.
«Гав, гав», — несмело звала меня Тиша. Что может быть? Тиша облаивала пустую, как мне, показалось ёлку. Я вышел к самому её стволу: «Что пу- стобрешничаешь?»
Глухарь слетел так стремительно, что я и не успел вскинуть ружьё. А собака кинулась за ним вслед. Конечно, она его не нашла, но получила мою похвалу. С этого всё и началось. Тиша быстро поняла, что меня интересует. Она удивительным образом умела нагонять косачей именно на меня. Насколько шустр рябчик, но и тут собака как будто высчитывала его траекторию полёта. Летела птица под выстрел. А вот глухаря мы стали добывать с ней как заправские охотники. И не было в этом большой удачи, с хорошей собакой оказалось всё очень просто. Появился и трофейный экземпляр: выпотрошенный петух потянул на 4 кг 800 грамм. Этот гигант удивил всех домашних, а мне запомнился всё же не он.
И день какой был хороший, таких деньков на Севере по пальцам можно пересчитать: ясный и зовущий. Тиша азартно лаяла. Сняв ружьё с плеча, двинулся на её зов. Огромный глуха- рище восседал на сосновой ветке. Он пританцовывал и как будто издевался над собакой, а та делала свою работу: азартно подзывала меня к себе. На расстоянии выстрела я стал рассматривать птицу, к тому времени уже был добыт не один трофей, но никто так меня не удивлял, как этот танцор. Петух расхаживал по огромной ветке и выделывал ногами кренделя, останавливался, посматривал вниз на Тишу и снова танцевал. Его захватил азарт. Сломав веточку, бросил её вниз. Снова походил, снова сломал клювом веточку, бросил. Со стороны это смотрелось комично. Казалось, будто глухарь плюёт на собаку. А та явно нервничала. Она давно уже заметила, что я стою на расстоянии выстрела и требовала наказать наглеца. Что тогда у меня шевельнулось в груди, трудно сказать, но понятие пришло совсем другой охоты. Подготовки к ней, предчувствие страсти, ожидание утра, самого момента выстрела, но не сам выстрел, будь он хоть самым лучшим в мире. Я специально с шумом закинул ружьё за плечи. Глухарь танцевал. И тогда я громко хлопнул в ладоши. Птица сорвалась с места, сломав при этом большой сухой сучок. Тиша удивлённо посмотрела на меня и не побежала за глухарём. хотя она часто выводила меня из себя своей вязкостью, таская через болота, отыскивая спугнутую птицу. Неужели она тоже всё поняла? Да, поняла, было видно, как она бежит в стороне и делает вид, что работает, понимая: сегодня мы уже отохотились.
Я всю дорогу улыбался и почему-то был счастлив, что «не стрелил» того глухаря, как говорят у нас на Севере.
А чуть позже я заблудился — заблудился на ровном месте и искал просветы: «Вот там дорога или визир». После двух часов мытарств понял, что мне самому не выйти. А Тиша давно подбегала ко мне и как будто спрашивала: «Ты куда?»,
«Заблудился я», — жаловался я ей, а она почему-то весело подпрыгивала и как будто говорила: «Тю, вот невидаль — пошли, покажу дорогу».
Тиша услышала тревогу в моём голосе, она перестала убегать в сторону, и, даже тогда, когда глухарь зашумел крыльями, срываясь с кормового места, не кинулась за ним. Она вела меня, вела к тропе, на которую мы вышли через сорок минут (засёк по часам). «Вот и всё», — говорил её взгляд. «Спасибо, Тишенька», — отвечал я ей, дорога была мне знакома.
В дальнейшем я часто пользовался услугами «проводника», когда плутал по тайге. Ленясь, не замечал в какой стороне солнце, не боясь, шёл по незнакомым тропам, всегда доверяя собаке: выведет. И она выводила, исполняя свой долг.
Однажды, когда в конце лета мы с ней пошли на лесные озёра, я не боялся запрета, что лаек в лес не берут во время гнездового периода птицы. Тиша не охотилась, она видела, что у меня нет за плечами ружья. Она не рыскала по лесу, она просто шла рядом и благодарила меня за то, что взял её с собой.
Рыба не клевала, озёра были вдалеке от населённых пунктов, домой идти не хотелось, и в придачу сильно разболелась спина. Летом-то? Вспоминал с ненавистью свой остеохондроз.
Избушка приняла меня на свои нары, Тиша заняла место у двери, она никогда не просилась в жильё. Я ворочался, Тиша начала подвывать.
— Ты чего это? — не понимал я. А собака тревожно смотрела на небо, на котором двигались чёрные грозовые тучи. — Грозы испугалась? А-я-яй! Не стыдно тебе?
Тиша волновалась, она забежала в избушку и начала меня тянуть за куртку. «Пошли домой», — говорил её взгляд.
— Не дури!
Собака выла, протяжно и громко, казалось, она плакала, смотрела на небо и грозила кому-то своим голосом.
— Дура, заткнись!
Тиша не унималась, и мне передалась её тревога. В спине кольнуло сильно. Забилось сердце в плохом предчувствии.
— Пошли, пошли — достала уже.
В собачьих глазах появилась радость. Тиша заспешила, зовя за собой. Она постоянно оборачивалась, и взгляд её подгонял меня. Спеши не спеши, а дорога предстояла трудная. Тропка петляла через болото, которое местами становилось вредным настолько, что приходилось ползти по жиже. В одном таком топком месте, когда вытаскивал увязшую ногу, сзади как будто кто-то меня пнул, пнул больно.
«Ох!» — кричи не кричи, а помочь тут некому. Беда появляется всегда, когда её не ждёшь. «Ох!» — я присел прямо в воду и понял, что мои страдания только начинаются. Вначале выше поясницы появилась режущая боль, которая переросла в дикую, необузданную власть болезни над человеком, когда нет сил сопротивляться, когда мир кажется маленьким и бессмысленным, когда всё меркнет перед болью. Какое-то время я боролся с болью: зажимал ладонями спину, кричал в небо: «Хрен не возьмёшь!» Полз по болоту. Боль перерастала в сгусток воспоминаний. «Как я жил? А успел ли пожить в свои двадцать шесть лет? Если справедливость на земле? И за что мне такое наказание?» — так я думал, сидя на маленьком сухом островке. Тиша топталась рядом и заглядывала мне в глаза. «Сейчас, только немного отдохну… Зачем ты меня дёргаешь, Тиша? Разве я кому-то нужен?» Перед глазами всплывала дорогая сердцу деревня, которая не могла противостоять новому времени, которое стегало кнутом 90-х годов без разбора. Умирал на глазах Павловский Бор — деревня, которая научила меня любить Природу. Я не понимал, что начал бредить, воспоминания окутали теплом, там было хорошо, и главное там не было боли.
Тиша дёрнула меня за куртку, и я свалился на мох, очнувшись. «Пошли, — торопила она меня, — там твоя жена, сын. Вставай, иди», — говорил её взгляд.
И снова боль, и впереди серый расплывчатый силуэт моей собаки. Всё равно куда идти, да и зачем? Споткнулся, упал прямо в воду, и вдруг стало так хорошо от ледяной вонючей жижи болота. «Здесь, здесь буду лежать и отдыхать, здесь меня не мучает боль. Только полежу немного. Только полежу».
Огонь лижет лицо. «Почему так жарко? Почему горит кожа?» Открыл глаза — Тиша лизала меня тихо, будто гладила, как это делала раньше моя мать. «Вставай!» — собачка подпрыгнула и ударила меня в грудь лапами. «Сволочь, отстань!» — выругался я. Тиша не отреагировала на команду, она схватила зубами мою куртку и с остервенением потянула, успевала ещё рычать, и будто слышалось: «Слабак — ползи, раз не можешь идти». Я полз по болоту, которое знал наизусть, и вскоре почувствовал, что боль отступает.
Около часа нужно добираться до ближайшего озера, куда мы и пришли с Тишей раньше. Четыре часа заняла обратная дорога, дорога боли, которую я превозмог благодаря своей собаке. Мы вышли к людям, к больнице, куда меня увезли и где поставили диагноз: почечные колики. И понял, что не вышел бы из болота, если бы не моя Тиша.
Возвращался из больницы с хорошими мыслями: всё плохое позади. Не думал, что время покажет свою гадливую физиономию и зло улыбнётся.
Пришлось переезжать в другую деревню с громким названием Большой Бор. Туда, где была работа, туда, где можно было заработать денег, чтобы прокормить семью. Переехали тихо, устроившись на новом месте.
Охоту пришлось забросить, хозяин коммерческого предприятия был требователен, и не оставалось совсем времени для охоты. Переехали осенью, и Тиша каждое утро встречала меня в ожидании. Она всё надеялась, что увидит ружьё у меня в руках и рюкзак за плечами. Верила собачка и надеялась, что я крикну ей весело: «На охоту!» С грустью провожала меня до пилорамы, где я работал, и целый день с тоской посматривала на лес, который был рядом и манил к себе, тревожа собачью душу.
Тиша сбежала тихо: была утром, днём, а вечером не пришла к миске. Мысли были тревожные, пока на следующий день не позвонил товарищ из Павловского Бора: «Хорошо у тебя собачка ходит в лесу».
Предательство, так я расценил Тишин поступок. И поэтому съездил в ту деревню, изловил беглянку и вернул на место. «Тут твой дом, — объяснял я ей. — Хозяин вот где живёт, — тыкал рукой в дверь квартиры. — Поняла?» Тиша виновато отворачивала голову. «В этот выходной сходим на охоту», — пообещал я. Собачка радостно взвизгнула.
Я её не хотел обманывать — обманула работа. Срочный заказ… Тиша удрала в понедельник. Снова звонок, чтобы не искал беглянку. Снова мученья — что делать?
Тиша сидела на цепи. Железо приковало её тело, но не душу. Третий день она ничего не ела. Нет, собачка не стала выть, рваться на цепи, приняла всё как должное. С готовностью подставила голову и приняла ошейник с цепью. Мне стало стыдно, а она ушла в будку и объявила голодовку.
— Стерва, — меня злило, что охотничья собака предала меня: мои мысли, мою радость, горечь неудач, которыми я с ней делился, — жизнь! — Стерва, жаловался я жене, — жрать ещё отказывается!
— Ты человек, а она собака, — тихо сказала жена.
— Предательница!
— Ты человек…
Тиша всё же начала есть на четвёртый день. Жена долго говорила о чём- то с ней, гладила её по голове. С ладони угостила лакомым кусочком, та не отказалась.
«Баба бабу всегда поймёт», — ехидничал я у окна, рассматривая жену и Тишу. Оттуда же, немного позже, я увидел, как умеет ненавидеть моя собака, как она с остервенением облаивала гостей, или просто прохожих.
— Что с ней сделалось? — спросил я дома. — Она же готова сожрать людей.
Жена ответила:
— Собаку на цепь нельзя сажать.
— А предавать можно?!
Тиша сидела на цепи, и я каждое утро, проходя мимо, пытался с ней заговорить: «Что, подруга, не весело тебе? Будешь знать, как обманывать». Собачка смотрела на меня с безразличием: ни тревоги, ни обиды, ни злости — ничего. Во мне же наоборот нарастала злость: «Чего там, в Павловском Бору, мёдом что ли намазано? Чего с другими на охоту бегаешь?» Тишина, ни голоса, ни звука.
«Давай мириться, — на третий день меня стала мучить совесть: что-то сделал не так. — Дай лапу в знак примирения, — ласково погладил Тишу по голове. Лапу собака мне не дала.
— Хорошо, — как можно спокойней вёл я переговоры, — в воскресенье пусть хоть потоп будет, а на охоту сходим». Никакой реакции.
«Вот зверюга! — меня обуяла обида. — Обижается, как человек. Понимала бы чего в жизни».
В воскресенье охоты не получилось. Нет! Тиша делала вид, что ищет, но я чётко отслеживал её действия. Бежит невдалеке, поиска нет. Взлетел глухарь — безразлично осмотрела место, пошла дальше.
«Делай, что хочешь! — Тиша сидела у будки и ждала покорно, когда я её пристегну. — Что смотришь? Гулять».
Утром Тиши не было у дома, я догадывался где она, но ничего не предпринимал: «Пусть живёт, как бомж».
Через месяц позвонил бывший участковый, охотник и просто хороший человек.
— Александр, — говорил он. — Собачка твоя ощенилась. У меня подкрыльцом. Я по старой памяти кормлю её. Извини, чужих охотничьих собак не прикармливают, да жалко её, больно умная собака.
«Тупая, как заяц, — думал я, — всё одной тропой бегает», — имел в виду деревню, в которой жил раньше. Но что-то надо было делать. И вскоре привезли «роженицу» на машине, со всем её потомством. Отдав бывшему соседу бутылку водки за хлопоты, стал рассматривать щенков. Все оказались чёрные с белыми грудками. «С Шариком, знать, слюбилась».
Меня всегда удивляла Тиша, но вот когда она в первый раз загуляла, поразила вовсе. Нашли мы ей достойного жениха, определили кавалера в загон, но Тиша наотрез отказалась выполнять свой долг. Нет и всё. Не сильно заботясь о первом потомстве, я тогда отпустил её на волю: «Иди, ищи себе сама кавалера». Приготовились с женой к самому худшему: она — сняла бельё с верёвок, с грустью взглянула на грядки, с сожалением махнула на прощанье цветам. Я убрал всё лишнее, заколотил дырки в заборе. Ничего страшного не произошло. Удивительно — никаких деревенских собачьих свадеб, ни гама, ни шума драк, ни лая, ни вытоптанных грядок, цветников, ни жалоб соседей. Тиша пришла к Шарику, собаке Григория Александровича, и тихо справила свои дела. Об этом рассказывал он сам, когда мы пили водку и произносили тосты: «За родство!» Других кобелей в последующем для Тиши не было, они даже не сидели во дворе в ожидании свидания. Только чёрный с белой грудкой Шарик.
— С Шариком, — сказал я и тут же решил, что оставлю себе одного щеночка — кобелька.
Вскоре Бим, так я его назвал, забегал по двору. Тиша жила без привязи. И с какой ненавистью она относилась к своему сыну. Он мешал ей быть свободной. Постоянный визг щенка: мать наказывала сына, редко подпуская к себе.
— Что ты делаешь? — пытался остановить я её.
Тиша уходила в будку, в её глазах появилась ненависть.
Вначале она укусила мужика, мужика сговорчивого и понятливого. Укусила второго: «Плати мне денежную компенсацию». Договорились, а вот Тиша впервые в жизни попробовала вицы. Ударил её всего один раз, но и этого хватило, чтобы она возненавидела меня. Её глаза говорили об этом. «Ещё раз тронешь — цапну», — читалось в её взгляде.
— Убью! — ненавидел я собаку. — Еще кого-нибудь укусит — пристрелю.
Жена, смотря на меня, верила — убьёт. Она выпускала гулять Тишу только ночью, оберегая её от общения с людьми, но собака была умная, она без труда научилась вынимать голову из ошейника, освобождая себя от привязи. Как туго не застёгивал ошейник, Тиша убегала на свободу и однажды укусила маленького ребёнка.
— Ты меня прости, — меня охватила беспомощность, — не могу больше терпеть эту стерву! — Жена смотрела мимо. — Пойду, поговорю с ней.
— Ну, что ты делаешь? — взывал я к справедливости на улице, смотря на Тишу. — Откуда у тебя такая ненависть к людям? Я — человек могу кого-то ненавидеть — я! А ты собака, ты должна служить людям, любить их. Куда пошла?! — Тиша направилась в будку. — Иди сюда, — схватил её у шеи, она грозно рыкнула. Так?..
Детей дома не было, решительно открыл оружейный сейф, достал ружьё. По инерции хотел надеть патронташ, со злостью бросил его. Достал из другого отсека сейфа пулевой патрон.
«Ко мне!» — скомандовал я на улице. Послушно шла собака, шла мимо меня, тихо перебирая ногами, направляясь в сторону леса. Она не подымала головы, не пыталась что-либо сделать, она знала куда идёт. Шла покорно. Не стала как раньше прыгать через изгородь, нырнула под жердину, и на голове образовалась шапка из снега. Тиша шла недолго — остановилась у ёлки, склонила низко голову, стыдясь того, что я хочу сделать. Грянул выстрел, и хотя я не смотрел в сторону собаки, промазать не мог.
А ночью мне снилась охота, та удалая охота, в которой без собаки нельзя. И она была — была в моём сне — Тиша. Собачка лаяла глухаря, того самого танцора, а я не смеялся, с глаз катились слёзы. Было холодно и сыро в том сне, мокрый бегал по лесу и со слезами на глазах звал: «Тиша». Орал, что я заблудился, и моя собачка выводила меня из леса. Она подпрыгивала и радостно била слегка в грудь лапами… Тиша…
В три часа ночи я ковырял лопатой снег, долбил промерзлую землю. Хоронил друга — друга моих странствий по лесу, друга моих удач, друга моих мыслей, кои она читала и понимала меня.
Бим вырос очень ладным псом. В лес пошёл рано, и основной нашей добычей был глухарь. Людей он очень любил, а вот собак ненавидел. Ввязывался в любую драку, никогда не уступал, и соответственно погиб. Погиб глупо: местный огромный пёс из новомодных пород, привезённый из города, был и выведен для того, чтобы убивать. Хоронил я Бима в лесу, и долго сидел у холмика, на который водрузил крестик из берёзовых веток. Молча разговаривал с ним, говорил спасибо за службу… ругал за его озорной характер. Вспомнил и его мать, Тишу. Вспомнил и попросил прощения. Семь лет жил Бим, столько времени мне понадобилось чтобы что-то понять и попросить прощения за свой поступок.
Сейчас у меня живёт лаечка. Зовут её Фея, но она иной раз не понимает, почему я её окликну: «Тиша!»
А. Дышловой
“Охота и охотничье хозяйство” №2 – 2015