На западной стороне острова, где земля узкой полосой вклинивалась в озеро, старик Матвей Мазурок в густом и высоком полыннике устроил скрадок.
Над этой полоской земли летели с севера станицы лебедей, мчались со свистом свиязи, тянули стаи гусей. Птицы кружились над синевой озера и садились в заливах.
Матвей пришел под птичью дорогу затемно. Он примял ногами полынь, набрал сухой травы, подстелил и сел, положив справа от себя ружье и патроны. Заря на востоке только затевалась, чуть отсвечивая у подножья небосклона. Озеро встретило Матвея тишиной. В предрассветную пору не гомонит птица, отдыхая на воде, не шелохнет травинка.
Мазурок курил трубку, посматривал на восток и прислушивался к шепоту камыша. Слух его уловил легкий посвист пролетевшей утки, точно кто-то рядом резко взмахнул тонким прутиком. Минуты через две еще протянула утка. «Одиночки. На рис пошли. Утро близко», — повеселев, подумал Матвей. Он выбил пепел из трубки, сунул ее за голенище, потрогал ружье рукой.
На берегу, как мальчишки в переулке, тихонько пересвистнулись кулики, поскрипывал фазан на пашне, примыкавшей к озеру, в камышах ухнула выпь. И разом весело отозвались — гагакнули гуси на большом плесе. Стаи птиц потянулись на хлебные поля.
Матвей безошибочно угадывал, что летят они близко — на верный выстрел, но как ни напрягал зрение, не видел их. «Туман что ли?» — размышлял Мазурок.
На южной стороне острова раздался выстрел. «Василий начал,- подумал Матвей о сыне. — Ишь глазастый, ему и туман нипочем!» И только стихло эхо в сопках, Матвей увидел силуэты гусей. Он ждал их, стиснув ружье, и как только гуси надлетели, стал, не торопясь, прицеливаться, но плотная пелена тумана закрывала от него больших птиц. Старик слышал взмах крыльев, но птиц не видел. «Они же рядом», — прошептал он и решил стрелять не шум. Он ждет мгновенье, когда птица глухо ударится о землю. Нет, стая прошла, не понесла потерь. «Промахнулся! — удивился он. — Глаза что-то заслезились… Вот угораздило!» — загоревал старик. Он протер глаза ладонью, прищурил их, чтобы лучше видеть, но серая мгла, закрывала и озеро, и сопки, и небо над ним.
Прошло минут пять, слезы высохли и старик опять все видел ясно, точно тумана и не было и только белое облачко его осело в ущелье, между сопками, краем касаясь берега острова. «Что такое с глазами?» — озабоченный, вслух проговорил он.
Наступил час горячей охоты. Часто и раскатисто раздавались выстрелы Василия.
Над Матвеем надлетела еще стая гусей. Птицы летели низко и старик видел их белые подкрылья и розовые лапы. Привычно вскинув ружье, он стреляет. Птица падает, гулко стукнувшись о землю. «Туман отступил и птиц славно вижу», — обрадовался он и пристально посмотрел на клубившееся облако тумана в ущелье. Матвей поднялся, окинул взором озеро, сопки и пошел за убитым гусем. На чистой полянке, у самого берега, лежал гусь, вздрагивая лапами. Старик сделал несколько шагов и… потерял из виду птицу. Он остановился и почувствовал боль в глазах. «Что такое? Неужели ослеп, или, боже мой, старость подкралась!» — с ужасом проговорил Матвей и, испуганный неожиданным горем, сел на песок.
Матвей приоткрыл глаза, но опять пелена тумана плотно окутала сопки, затушевала синеву неба и озера, над которым мелькали, как тени, птицы, потеряв формы и красу оперения.
Старику казалось, что эта серая непроницаемая стена тумана навсегда отгородила его от радости деятельной жизни, от счастья видеть все знакомое — и камыш с султанами, и кедровую рощу, и тропинку, и родных…
Старик заплакал. Теплые слезы крупными каплями падали на руку. Он вздрогнул. «Может, пройдет. Бывает, ослабнут глаза…», — успокаивал он себя.
Старик долго сидел без дум, беспомощный, прикрыв глаза рукою, точно оберегал их.
— Отец, я домой пошел! — услышал он далекий басовитый голос Василия.
Матвей открыл глаза и неожиданно, точно впервые после темноты, увидел торжество солнечного утра. Лучи солнца, касаясь воды, вспыхивали искрами на гребешках волн, и озеро сияло, отражая свет на сопки, празднично осветив зеленые кедры рощи. «Хорошо-то как! — прошептал Мазурок. Он с умилением полюбовался сыном, высоким, подстать себе, и громко крикнул ему:
— Иди, я скоро буду.
Подобрав гуся, Матвей тихим шагом дошел до рощи и сел под старым кедром, на валун, обросший мохом. «Видно, старость пришла, — грустно размышлял он. — А может ветром надуло слезы? Ведь вижу, вижу сейчас божий мир! — Да, нет я еще похожу», — вслух, сердито проговорил он.
Взгляд его остановился на могучем кедре, под которым тянулась к солнцу молодая поросль, точно под отцовским кровом. Старик помнит этот кедр. Пятьдесят лет назад Матвей Мазурок пришел на остров, и роща тогда только поднималась, а этот кедр, как родоначальник, с раскидистыми ветками, был выше всех. Матвей, поселившись на острове, дал зарок: кедровую рощу не рубить. Потом на острове селились новые люди, но рощу берегли, помня завет первого переселенца. Остров новоселы назвали Матвеевым.
Остров небольшой. За час его можно весь обойти. Он отделяется от суши узкой и неглубокой протокой.
Под тенью кедра Матвей Мазурок любил отдыхать. Отсюда он первый раз уходил на промысел в тайгу.
В ту осень Матвей встретил в горах удэгейца Пимка, добродушного, маленького ростом охотника. Они жили в одном зимовье. Пимк учил Матвея, где и как искать зверя. Матвей рассказывал новому другу о родной рязанской земле.
Сейчас, сидя под кедром, Мазурок припомнил друга, с которым исходил сихоте-алиньскую тайгу. Старик помнит свой первый лыжный след. В ту первую осень Марина проводила его до высокого кедра, долго махала ему рукой. Она была молодая, русоволосая, с черными ободочками вокруг синевы глаз. Марина осталась на острове одна. В ветреные ночи, когда снег шуршал в окнах, ей казалось, что на улице стонет человек. «Не Матвей ли?» — испуганно думала она, выходила, прислушивалась… Вьюга бросала ей в лицо комья снега. По ледяному простору озера завывал лишь ветер и свистел вокруг одинокого домика.
…Матвей и Марина привыкли, обжились на острове. Он добывал зверей, она хлопотала по хозяйству.
— Нет, я еще похожу! — громко, будто с кем-то споря, сказал Матвей, поднялся, и, широко шагая, направился в поселок.
Он вошел в дом, положил патронташ на скамейку, как всегда, двустволку повесил на стену, мельком взглянув на фартовую добычу сына — пары три гусей на лавке в кухне.
— Как удача, отец? — спросил Василий.
— Нездоровится мне малость… Птица летела высоко, — неохотно отозвался Матвей Иванович.
— Отдыхал бы ты, папаша! — заботливо сказал Василий.
— Учить надумал! — сердито отозвался старик и стал, не торопясь, снимать сапоги.
Марина мельком взглянула на мужа и поняла: неудача у него неспроста.
— Утро свежее… поди, тебя ветерком продуло! — заговорила старуха и захлопотала у самовара. — Малины заварю, попьешь и все пройдет, — добавила она и загремела железными баночками на полочке.
— Не суетись… Теперь заскрипишь: малинка, малинка! — заворчал Матвей.
Старуха достала зеленую банку с малиной, положила щепотку в чайник и заварила кипятком.
— К утру и хворь твоя пройдет! — сказала она, поставив на стол перед Матвеем чашку с наваром. Старик выпил навар, разогрелся чаем и подобрел. Он поговорил с сыном об охоте, но о своей беде промолчал.
***
Ночью Матвей спал плохо. «А если зрение потеряю на охоте? — мучительно думал он. — А как жить без тайги? Уйдут, а я домоседом останусь. Нет, я еще похожу! Я найду помощника».
Утром он поднялся с зарею, крикнул собаку и ушел на южную сторону острова.
— Мы еще походим. На случай и Лапка выручит, — говорил старик.
Он ушел в ту часть острова, где редко бывают люди. Матвей взял собаку на ремень и тихо сказал: «Веди, веди, Лапка». Собака не понимала хозяина. Она натягивала ремешок, суетилась и рвалась, почуяв след зверька. Матвей, осаживая ее ремнем, ласково внушал: «Веди, веди, Лапка». Собака останавливалась, раскосыми умными глазами смотрела на Матвея, но не понимала его. А Мазурок углублялся в лес, увлекал собаку и приговаривал: «Иди тропкой».
Он шел целиной леса — через завалы, по кустарникам, переходил ручьи, овраги, терпеливо направляя собаку. Когда Лапка выбирала правильный путь, обходя завалы, Матвей гладил ее и угощал куском хлеба. Потом старик отпускал ее и, если она удалялась, он звал ее к себе. Собака послушно возвращалась. Матвей опять брал ее на сворку и говорил: «Веди меня!»
С этого дня старик таинственно стал уходить из дома с собакой. Возвращался мрачным и ни с кем не разговаривал в семье.
— Вася, у отца что-то на сердце! — после ухода старика сказала Марина. Она заплаканными глазами смотрела на сына, точно искала у него утешения.
— Прихворнул! — успокаивал мать Василий. — Время уходить в тайгу. Вот и затосковал.
— Нет, отродясь с ним этого не случалось. Ума не приложу… Живем в достатке, все его уважают… Вся тайга знает и кланяется Матвею. Куда ему в тайгу, помоложе есть охотники, семьдесят пять годков! — рассуждала старуха.
— Тайга, мама, привораживает. Он полвека в ней промышлял…
Две недели Матвей натаскивал собаку — поводыря. Лайка поняла: надо вести хозяина к дому. Старик обрадовался, когда он добился от собаки послушания, и она выводила его на тропинку к поселку. Старик подзывал собаку, зажмуривал глаза и шептал: «Веди, Лапка». Собака подбегала и вела его. Когда нужно было переходить ручей, собака лаяла, предупреждала хозяина.
Все эти дни старик видел хорошо и лишь таежные дали, всегда ясные, иногда затуманивались. И это, как догадывался Матвей, было последствием той беды с глазами, которая случилась с ним на охоте за гусями.
— Умница моя, Лапка, — говорил старик, гладил собаку и переходил вброд ручей. — Теперь не заблужусь, к дому выведешь. Только, Лапка, в тайгу не пойдем. У поселка, в сопках, будем промышлять.
Он вернулся домой повеселевшим, обрадовав жену и сына.
— Ох и непутевый ты, отец! — упрекнула его Марина, встретив на крыльце. — Ветер свежий, опять продует!
— Мне ветер в спину! — многозначительно сказал он.
Вечером к Мазуроку зашел председатель артели Федор Нилов, бородатый человек с моложавым лицом.
— Ну как решаешь, Матвей Иванович? Когда бригаду направим в тайгу?
— Все готово? — спросил старик.
— Все готово. Ты ли поведешь бригаду?
— Как тебе сказать… — начал Матвей и голос его осекся, до хрипоты. Старик замолчал, мельком посмотрел на окно, за которым падали крупные, расплывчатые, точно кусочки ваты, снежинки, кашлянул и, обращаясь к председателю, резко закончил: — Нет, помоложе выбирайте.
— После тебя — твой Василий в бригадиры. Так, мир, думаю, решит, — рассудил Нилов.
— Одобряю! — отозвался Матвей. — Василий угодье наше знает.
Через три дня ушли охотники в тайгу. Матвей шел с ними до старого кедра. Возвращаясь домой, он часто останавливался, поворачивался лицом в сторону гор и подолгу смотрел на синеющие сопки.
— Проводил ребят? — ласково спросила Марина, когда он вошел в дом.
— Ушли, — грустно сказал он. — Вот, мать, и старость подкатила. Первую осень твой Матвей не пошел в тайгу, — старик горько усмехнулся.
— А мы дома не заскучаем. Слава богу, я всего припасла к зиме. Заскучаешь, ну за зайчишками сходишь. Они тут, под рукой, на огородах!
— Сказала, будь ты неладная, за зайчишками. За тиграми хаживал Матвей, а она — зайчишки!
…Матвей скучал. Его манила тайга, неведомые тропы, стройные кедры, ночная тишина и тепло таежной избушки. Он бродил по знакомым местам, но мысли его были с теми, кто смог уйти в далекое угодье. Его тяготили бездеятельные дни. «В няньки что ли пойти», — подсмеивался он над собой.
Шутки не успокаивали старика.
Марина, стараясь подбодрить, расхваливала его трофеи — то зайца, то фазана. Он хмурился, вечерами уходил к старому кедру, одиноко горевал и — с завистью к ушедшим — любовался белыми вершинами далеких сопок.
Каждый день тихо падал снег. Пороша покрыла лед на озере, тропинку в тайгу, которой ушли охотники. Ночами раскатисто ухал филин в лесу, и эхо несло его скорбный крик по сопкам. Один раз, на закате солнца, Матвей услыхал знакомый зов:
— Матвей! Мазурок!
Cтарик поднял голову и увидел нарту. Дюжина собак мчалась к поселку.
— Пимк, да это Пимк! — обрадовался Матвей, и как бывало в тайге, отзываясь на зов товарища, закричал:
— Пимк, о-о-о!
С нарты проворно спрыгнул низкорослый, сухощавый человек и, раскинув руки для объятий, пошел к Матвею. Лапка подбежала к хозяину, зарычала, готовясь защитить его.
— Лапка, цыц! Это же Пимк! — прикрикнул Матвей на собаку и шагнул к дружку.
— Шибко ехал! — обняв старика, заговорил Пимк. — Ты мне нужен.
— Пойдем в дом.
В доме Матвея долго в этот вечер светился огонек. Ни один раз Марина подогревала самовар. Старики любили потолковать за чаем. Они говорили то громко, то шепотом.
— Матвей, пусть за зверем молодые ходят. У меня и глаза послабее, на ветру слезятся.
— Верно, — поддакивал Матвей, — но и мы еще в силе Пимк. Рано, рано на спокой!
— Об этом и речь… Для нас посерьезнее дело нашлось, — таинственно сказал Пимк.
У Матвея заискрились глаза. Он ждал, что скажет друг.
И Пимк тихо заговорил:
— Ученые люди приехали… зовут проводниками. На Синюю гору… Очень торопятся. Завтра надо ехать. Вот и приехал спросить, поведем?
Мазурок с минуту помолчал, точно раздумывал над предложением Пимка.
— Конечно, дело серьезное, — произнес Матвей и голос у него обмяк до шепота, выдавая волнение. — Ну, опять, путь к Синей горе, мы с тобой, слева богу, знаем, как свои палати. Мы же старожилы. Поведем Пимк. И завтра в дорогу. Мать, подогрей самовар. Слышишь, зовут нас проводниками.
Старуха засуетилась у самовара, довольная, что весть Пимка вернула Матвею былое веселье.
— До Синей горы рукой подать. Конечно, вы проведете ученых лучше молодых! — поддакивала Марина, разогревая самовар. За окном тихо падал снег — признак тепла и доброй дороги.
П. Мануйлов
«Охота и охотничье хозяйство” №4 – 1961