Исчезли пирожки… Виновник сидел перед кухонным столом, помахивал «баранкой» и как ни в чем не бывало смотрел на хозяйку — не перепадет ли еще чего-нибудь вкусного?
— Эх ты, скотина. Надеялась на тебя, как на каменную гору, а ты вон что наделал. Пошел прочь!
Шарик — ни с места. Только перевел свой взгляд на меня. По тону речи вроде бы ругают, а за что — неизвестно. Не объяснит ли хозяин?
Ткнуть бы носом в пустое блюдо, да взгреть ремнем, Вот и объяснение. Простое. Его и дурак поймет. Только стоит ли? Вот вопрос.
Шарик до этого случая жил у нас уже почти год, и в пределах досягаемости его носа не переводилась в доме какая-нибудь снедь. Ни сам ни разу не тронул, ни кота Митрофана близко к запретным лакомствам не допускал. Случалось — по целому дню оставался в доме за главного, и хоть бы что. А тут — на тебе, пирожки!
Прошло с месяц. Инцидент был предан забвению, и вдруг… На сей раз объектом собачьей агрессии оказался винегрет. Самое возмутительное было то, что Шарик принялся уничтожать его у нас на глазах. Подошел к столу, оперся о край его передними лапами и пошел уписывать. Пока мы с женой опомнились — спасать стало уже нечего.
Не люблю в отношении с собаками рукоприкладства, но тут не выдержал — стегнул пса полотенцем, благо оно у меня на плече оказалось. У лайки зимой шуба богатая, а вафельное полотенце — не ахти какая страшная вещь. Тем не менее Шарик взвизгнул. Не от боли, надо полагать, а с перепугу. Отскочил на середину комнаты и смотрит своими карими глазами. Уши приложил и полуопущенным хвостом повиливает. На собачьей морде так и написано:
— За что это вы меня так?..
Прежний хозяин Шарика, старик Ефим Кокорин, продержавший его со щенячьего возраста до второй осени, славился когда-то на весь район как лучший охотник и великий спец по собачьему делу. Плохих собак у него не бывало. Шли одинаково хорошо и на белку, и на соболя. Не боялись и медведя. Да что толку в добрых собаках, будь они хоть золотые, если старческие немочи одолевают? Махнул Кокорин рукой на промысел и поехал доживать свои дни к сыну в город. Накануне отъезда пристроил своих любимцев, как сам выразился, в верные руки. Черная как уголь Галка, одногнездок Шарика, стала достоянием нашего соседа Ивана Дементьевича, а Шарик поселился у нас. Приведя его, старый промысловик дал псу такую аттестацию:
— Ты, Михалыч, не сумлевайся в кобеле-то. Умнющая животная. Все как есть понимает, только что говорить не может. На счет этого, чтобы напроказить, стащить чего ни то — боже упаси! Скорее с голоду пропадет, а тронуть — ни-ни…
Все это оказалось так. Но пирожки… Но винегрет… Мы с женой и так и сяк пытались найти объяснение заскокам в собачьей психологии, но никакого объяснения не находилось. Пытались даже ставить эксперименты: то «забудем» на табуретке, а то и просто на полу котлету или блюдце сметаны… Но все эти эксперименты оказывались «грубой работой». Они лишь прибавляли Шарику забот. То нужно было оберегать от кота лишь одно место — в углу возле двери, где мы хранили продукты, которые не имело смысла замораживать, теперь таких мест бывало и два и три.
По всему выходило — Шарику доверять можно. Но мы уже не доверяли. Пёс это недоверие как-то чувствовал и, похоже, тяготился. Не стало в нем прежней веселости, с которой он относился к нам раньше.
Вывел нас из этих зоопсихологических дебрей Иван Дементьевич. Дело было так.
Приходит он как-то вечером. Шея полотенцем обмотана, щеки жаром пышут, из-под шапки пряди мокрых волос выглядывают. На лбу, несмотря на изрядный мороз, испарина. Подмышкой — веник распаренный. Догадаться нетрудно — только-только из бани человек вышел.
— Не помешал? — спросил он.
Отвечаем — нет. Очень, мол, рады. Тем более в бане и мы, дескать, были. Чаевать собираемся.
— Значит, в аккурат получается. Простыл я малость в тайге-то. Пришлось на неделю раньше срока выйти. Смотрю — дом на замке. Старуха, говорят, к дочери погостить уехала. Хоть обратно в тайгу подавайся.
— Так у нас и оставайтесь.
— Спасибо на приглашенье. Не только останусь, еще и лечиться буду.
С этими словами Иван Дементьевич достает из кармана полушубка бутылку, заткнутую тряпицей. Сквозь зеленоватое стекло бутылки просвечивают какие-то корешки и листья.
— Каменный зверобой. Коли на сон грядущий натереться этим снадобьем — вся простуда к лешему вылетит!
Пока Марья Степановна собирает на стол, Иван Дементьевич успевает поведать нам все свои таежные новости — где белки больше, где меньше. Рассказывает, как растреклятые росомахи не дают житья, тащат из плашек белок, приваду возле капканов на соболя пожрали, а сами в капкан, подлюги, не попадаются. Из-за них-то, лешего скота, поясница болит, словно ее собаки гложут. Рубил на росомах кулемы, упарился, да в одной рубахе, чтобы охолонуться, на колодине посидел, покуда трубку курил…
Направление разговору дано. Тема — охота, промысел. В этом деле распорядок может быть разный, но конец всегда один — медведь. С чего бы не начали охотники-сибиряки, в какую бы сторону не уклонялись, а до «медвежьих» случаев непременно договорятся.
Не помню в точности всех извивов нашей беседы. Но твердо знаю — не миновать бы и на сей раз медведя. Для перехода к этому зверю уже и мостик появился. Им, этим мостиком, оказался кобель, которым владел мой собеседник назад тому лет тридцать. Звали того пса, если память не изменяет, Бурмой, и был он до того, по словам рассказчика, лют, что один сажал медведя и заставлял его реветь благим матом.
Но тут вмешалась в разговор моя супруга:
— Вот, вы, охотники, всегда так. Ружье ли у вас давно было — бой, как в сказке. Собака ли, опять же не есть, а была когда-то — хоть еще сто лет живи, такой не увидишь. Зато тех, кто вам теперь белку да соболя ищут, хоть будь она того лучше, никогда добрым словом не помянете. Почему это?
— Потому, Марья Степановна, что добрая собака без доброго охотника -пустое место, одна шкура на мохнатки. Собакой хвалиться — все равно как самим собой, промыслом своим хвастать.
— Не иначе боитесь — сглазят?
— И это есть. Как, Михалыч, ведь сглазят?
Мы все расхохотались. Марья Степановна снова задала вопрос: — Собак, которые в рыбалке толк знают, держать вам, Дементьевич, не приходилось?
Старик понял вопрос по-своему и чуть было не обиделся.
— По вашему, выходит, что охотник ни расскажет, то и приврет малость. Так, хозяюшка?
— Бывает — и не малость. По своему знаю (кивок в мою сторону). Да я не про то совсем. Шарик-то у нас рыбак!
— Это как же понимать?
— Пусть хозяин рассказывает. Недосуг мне, глазунья пережарится.
Пришлось по настоянию гостя поведать об одном курьезе. Суть дела сводилась вот к чему. Минувшим летом мы с женой в свободные вечера занимались ловлей сигов на донные удочки. К сожалению, кроме сигов, на свете есть еще ерши. Мы их своей любовью не жаловали. Попадались — бросали. Шарик же находил вкусными. Когда клевал сиг и конец удилища рывком сгибался к самой воде, пес и ухом не вел. Но стоило кончику удилища мелко задрожать от поклевки ерша, Шарик мигом оказывался рядом и проявлял все признаки волнения — нетерпеливо перебирая лапами, повизгивал — ждал, когда вытащим очередного колючего «мерзавца».
Иван Дементьевич смеялся до слез и, подозвав Шарика, трепал его за загривок, приговаривая:
— Вот, животина, так животина. Ерша в первый сорт произвел. Здорово!
Потом, оборвав смех, почему-то вполголоса спросил:
— А со стола он у вас, часом, ничего не таскает?
— Было, — со вздохом сожаления ответил я…
— Пирожки… Винегрет… — эхом отозвалась на кухне Марья Степановна.
Старик заставил рассказать об этом со всеми подробностями. Зачем-то спросил, где мы в те дни бывали, кто из посторонних и по какому случаю заходил. Мы, оказывается, никаких нужных подробностей не помнили, а то, что припоминалось, было, по мнению Ивана Дементьевича, не стоящим внимания.
— Не то, нет, не то все. Ерунда! Не в этом дело. Вы лучше вот что скажите… Ладно! Сейчас сами увидите — что к чему.
Хозяйка пригласила за стол. Усевшись, Иван Дементьевич выбрал среди ломтей нарезанного хлеба горбушку, покапал на нее из бутылки и бросил под стол. По комнате распространился горьковатый запах микстуры, в котором нетрудно было распознать и пары спирта.
Шарик, лежавший до того у порога, насторожился. Его черный блестящий нос ловил что-то очень интересное для собаки. Пес встал, подошел к нам с одной стороны, с другой, удостоверился, видимо, что все так, как подсказывает нос, и не спеша отправился на кухню, а затем без лишних околичностей — к столу. Опирается на его край передними лапами и нацеливается на миску с мясом.
— Нельзя! — кричу я, всё еще ровным счетом ничего не понимая.
Шарик нехотя оборачивается. Ни тени испуга в его взгляде. Наоборот — морда его выражает полнейшее недоумение. Снова движение в сторону миски…
— Пошел вон, мерзавец! — Марья Степановна бурей влетает на кухню, ищет чем бы «угостить» обнаглевшего пса. Тот, видя что дело оборачивается скверно, поджав хвост, в два прыжка оказывается у двери, распахивает ее и исчезает в клубах морозного пара.
Мы с женой в полной растерянности, а Иван Дементьевич, похохатывая, словно после удачно показанного фокуса, достает из-под стола корку, брошенную туда в начале эксперимента.
— Поняли? — спросил он, поглаживая бородку. — В этом вся и заковыка.
— В чем, собственно?
— В зверобое!
Видя, что мы все-таки ничего не можем взять в толк, Иван Дементьевич пустился в объяснения.
— В винном духе, стало быть все дело-то. Зверобой на водке настоен. Тут Ефим Кокорин повинен. Как старуха его представилась, жил один. Коли занеможет, сходит к соседям в баню и этим самым зверобоем лечится. В его годы, известно, хворь не скоро выгонишь. Лежит в избе дня два-три, а то и всю неделю. Пока здоров, собакам в избу ходу ни-ни. А тут скукой сам закличет, да чем ни есть со стола угощает. Бывает уснет, так они и сами, что поближе стянут. Ефим опять же стерпит — дескать в гостях собаки, пускай пользуются. Те раз от разу привыкают. Случилось, проспится Кокорин — на столе чисто и тарелки вылизаны, а ругать собак или там бить их — боже упаси! Сам повадку дал.
— Позвольте, — проговорил я в замешательстве, — выходит, и с пирожками, и с винегретом случай получился из-за.,.
— Из-за выпивки? Точно. Больше не из-за чего было Шарику вашему варначить.
…Жена недоуменно смотрит на меня, я на жену. Иван Дементьевич, видя наше смущение и прекрасно зная, что пристрастия к «зеленому змию» за нами не водится, все же ехидно улыбается и резюмирует:
— Выходит, согрешили! Раз к вам в те дни никто не приходил…
Он выразительно разводит руками — дескать, сколько не оправдывайтесь, факты — вещь упрямая.
Так бы и остаться нам «на подозрении», да супруга моя вдруг вспомнила одну подробность:
— Пленки!
— Что пленки? — не понял я.
— Пленки спиртом сушил! Торопился к самолету негативы приготовить. А спирт потом в помойное ведро выплескивал. Оба раза ведь так было. Помнишь?
— Верно ведь, черт возьми! Значит, у Шарика условный рефлекс на запах спирта…
— Как, как? — переспросил наш гость.
Я постарался как можно проще изложить Ивану Дементьевичу суть учения о рефлексах.
— Взяла, к примеру, собака в рот кусок мяса. От его вкуса у нее сразу начинает работать слюнная железа. Или махнули возле глаза невзначай чем-нибудь — глаз зажмурился. Такие вещи академик Павлов назвал безусловным рефлексом. А может быть и так. Кормят собаку и одновременно дают какой-нибудь сигнал. Ну, там колокольчиком, что ли, позванивают. Повторят несколько раз, и получается, что достаточно колокольчику брякнуть, а слюнные железы уже и заработали, хоть мясом даже не пахнет. Вот это и есть условный рефлекс.
Иван Дементьевич внимательно слушал мои рассуждения, не забывая при этом воздавать должное всему, что было на столе. Когда с объяснениями было покончено, он понимающе кивнул головой. Допил шестой стакан чая, вытер клетчатым платком лоб и, полуобернувшись ко мне, сказал:
— Это все по науке. Теперь слушай, как по-нашему, по-таежному выходит. Расскажу, как с отцом первый раз на промысел пошел. Было мне в ту пору лет двенадцать. С дробовичишком шомпольным за рябками да утками уже ходил года два, а на промысле бывать еще не приходилось. Едем, значит, мы в наш ухожий — от радости песни пою. Про себя думаю — ну, теперь настоящий охотник. Радуюсь! Только этой радости ненадолго хватило. В первый же день, как отвозчиков домой отпустили, пришлось пригорюниться. Думал, в тайгу-то едучи вместе с отцом ходить будем или он мне, на худой конец, которую-нибудь из своих собак даст. Не тут-то было. «Ходить, — говорит, — будем порознь». И собаку не дает. «У тебя свой кобель есть, первоосенок. Пускай сам научится белку искать, не то может стать пустобрехом. Со старой собакой ему найти белку не успеть, будет на готовую лаять, да к тому и привыкнет. Вот тебе ручей. Иди по нему до обеда одной стороной, а с обеда переходи на другую, и к избе. Коли заблудишься — найду».
Пошли. Не успел я от избы на сотню сажен отойти — слышу, отцовы собаки залаяли, белку нашли. Первоосенок мой, Коршуном звали, к ним. Малость погодя, слышу визг. Отец моего кобеля лупит, чтобы на чужой лай не бегал. Отлупил, видать, не худо — больше ни разу не бегал. Ладно. Идем вдоль ручья, как батька велел. Первоосенок мой которую белку найдет, которую пропустит. Снежок перста на два лежит — следы-то видно. Перед закатом возвращаюсь к избе. В паняге восемь хвостов. Малость погодя и отец приходит. У него двадцать белок добыто, да колонок в придачу. На другой день, да на третий вроде все так же. Меня обида берет — почему Коршун на колоночьи следы и глядеть не хочет? А тут, дней эдак через пять, попал я в такой ручей, где по тальникам сплошной заяц. Что же ты думаешь? Плюнул Коршун на белок и давай зайцев гонять. Я в тот день всего двух белок принес, да и тех самоглядом нашел. Вот тебе и промысел! И заметь — когда пустой идешь, всегда пуще пристанешь. Так и тут. Еле-еле к избе приплелся. Но все-таки схватил прут, и ну Коршуна выхаживать. Луплю и приговариваю: «Ищи, сукин сын, белку. Не гоняй, подлец, зайцев». Потом свалился в избе на нары и плачу навзрыд. И на промысел никудышный обида берет и кобеля жалко.
Отец сидит, трубку курит и ни гу-гу. На утро, только собрался я в тайгу идти, батька ка-ак врежет мне по спине хворостиной! «Ты что, тятька, дерешься?» Молчит и снова меня хворостиной по боку. «Да ты что?» — опять спрашиваю. А он как залопочет, ровно косач на току: «Баля-баля тара-бара…» У меня шапка на волосах заподымалась.
Все, думаю, спятил тятька! Кинулся что есть ног прочь от избы. Оглянулся, а батька стоит и во все горло хохочет, меня рукой манит, поди, мол, сюда. Подхожу да посматриваю — куда бы, случись чего, стригануть. «Понял, — спрашивает, — за что тебя огрел?» Мотаю головой, нет, не понял. «То-то и оно, — говорит, — не поймешь. Ты вечор кобеля своего выходил вроде бы за дело. Только он тоже ничего не понял. Собачий ум не человечий. Что ты ему там, когда лупил, про белку да зайцев присказывал — пустое дело. На заячьей тропе надо было выстегать. Вот тогда и кобель бы понял».
В скорости, как понаторел мой первоосенок белку искать, стали мы с отцом одной тропой ходить. Вот тут-то настоящее ученье и пошло. Другой раз собаки побегают, побегают, а доискаться бельчонки не могут. По мне — проще бросить да другую искать приняться, меньше, думаю, времени на это уйдет. Отец другую политику держит. «Лучше, говорит, из десяти белок, чьи следы видел, все десять взять, чем из двадцати пятнадцать. Оно хлопот, вроде, и меньше, с выбором-то искать, да собаки избаловаться могут. Чуть задача потруднее — они и нос на сторону. Не улетела она, белка-то, тут где-нибудь. Умей найти». Смотришь — покрутился мой батя, покрутился, и — вот она, чернохвостая, сидит где-нибудь, притаилась. Замечаю с первого дня — идем в тайгу, отец за пазуху — то пару шенег, то калач. Вечером все это обратно на полку. Думаю, на тот случай, если доведется ночевать где-нибудь. На промысле это часто бывает.
Случилось нам добыть соболя. Отец тогда — еще соболь в панягу не привязан — достает из-за пазухи свой запас, из кармана комка четыре сахару и все это отдает собакам. Заставил и меня Коршуна покормить. Садится на колодину, закуривает и такие речи ведет: «Это, сын, гостинцы-то собакам за богатую добычу. То пойми: для нас с тобой белка — деньги. Для собаки она — еда, стало быть, забот стоит. Для нас соболь — большие деньги. Хороший-то он больше сотни белок потянет. А собаке какая в нем корысть? Зверек хитрый. Покуда его выследишь, хлопот положить нужно много. А за что, спрашивается? Почитай — за так. Коли хочешь; чтобы собака искала соболя или там колонка с азартностью, покажи ей в этом деле интерес. Как добыл, так и покорми чем-нибудь хорошим. И для первого разу не жалей, чтоб запомнилось крепко!»
— Так это же и есть то самое, что называется «создать условный рефлекс», — перебил я рассказчика.
— Выходит, оно самое. Так, слушайте дальше. Задумалось отцу сводить меня в гости. В тайге у нас соседи были, два брата — Семен да Алексей. Если с промысла идти, дня два до них ходу. Ладно, отправились. Покуда добрались, бельчонок десятка четыре добыли, да пару собольков. Являемся. «Здорово! Здорово!» Зовут нас в избу — как раз к ужину поспели. Отец вешает понягу повыше, закуривает, разговор заводит. «Как промышляете?» — спрашивает. «Какой у нас супротив вашего промысел, — отвечает один братан. — Маета одна!» «Что так?» «Да собаки, лешев скот, ни рожна не ищут. Бельчонку — так, мало-мальски, через пятое на десятое, а соболя и вовсе ни в какую». Смотрю я да про себя думаю — как же они сердешные, собаки-то ихние, хорошо будут искать, коли у них, кабы не кожа, кости бы развалились? И морозов подходящих еще не было, а бока все опаленные. Мерзнут, стало быть, да к огню жмутся. Заморены, видать, еще до промысла. Слышу — отец братанов за это же самое песочит. «Не иначе, — говорит, — бабы на собачьем харче копейки сберегали. Зато теперь многих рублей не досчитаетесь». Ну, какие еще промеж них речи были — пересказывать долго. Крепко их батя мой ругал. Те помалкивали. Знают — их недогляд. На обратном пути родитель мой спрашивает: «Смекаешь, зачем в гости ходили?» «Как, отвечаю, не смекнуть — собак смотреть». «То-то, вот. Мотай на ус, во что дурная скупость может обойтись». С тех пор, почитай, прошло лет сорок, а эти самые, как их…
— Рефлексы? — подсказывает Марья Степановна.
— Во, во — рефлексы. Рефлексы эти у меня по сей день живы. Как увижу — охотник собаку голодом морит или за зря шпыняет ее, так руки и зачешутся — по шее накласть!
…За дверью слышится царапанье. Впускаю Шарика. Морда в морозном куржаке.
Обходит все углы, сверяется — все ли в порядке, не нашкодил ли кот Митрофан. Затем подходит ко мне и тычет в руку холодным носом. Ему тоже нужно, чтобы почесали за ушами. Добившись своего, пес от удовольствия закрывает глаза.
— Да-а-а… По науке ума собаке иметь не положено, значит, — ни к кому не обращаясь, в раздумье произносит Иван Дементьевич. — Однако, что ни говори, умишко какой ни то определенно есть. Как соображаете?..
В. Никольский
«Охота и охотничье хозяйство» №7 – 1962