Пересохший, горько-полынный октябрь не радовал охотников. В былые годы к этому времени бери коня, навьючивай продукты, снаряжение, капканы и — ходу в тайгу! Там избушку законопатил, там печку заменил, там разведал незамерзающий ключ — гляди, в двадцатые числа — открытие сезона. А тут — стоп, запрет на выход в тайгу: осень пересохла до пороховой пыли, пожары в Южной Якутии, тягучие шлейфы дыма по северо-востоку Забайкалья…
Безделье, томительное ожидание, пустые осенние дни. В конторе Красночикойского коопзверопромхоза хлопнут двери, выйдут два-три охотника на улицу, закурят, махнут на все рукой — пошли расстроенные по домам. Ну, ладно, согласны: любителей надо попридержать дома, тайга сохранней будет. Но штатных-то зачем держать? Надо бы разрешить им выдачу оружия, боеприпасов, оформить документы, начать завоз на зимовья. Уж соболь выкунился, поспела красная пушнина, белка выходная! Штатный промысловик — он же не враг себе, он первый и самый рьяный защитник и хранитель таежных угодий. Он себя не пощадит — не будет разводить костер в пожароопасный период, погрызет корку хлеба, запьет холодной водой из ключа, покурит, пряча сигаретку в рукав, и пойдет зорким сторожем по своим увалам да кедровым гривам…
Вот и Евгения Кожемякина, героя моего повествования, разве можно было держать в Красном Чикое, когда перед глазами шумел Хилкочен или Хазарка, мышковал колонок по Матюге, ходил соболь через Большой Селезень, а изюбры ископытили весь увал на Косах, заломали молодь у самой Стрелки?! Эхма!
Наконец-то на исходе октября все разрешилось. С напарником Юрием Ивановым они завьючили Бурку, Савраску и Рыжку. Кони добрые, крепко кованные, на буреломных тропах выезженные. Всхрапнут, продувая ноздри, аж морозная пыль летит над вьюками. Что и говорить — радостно открывать сезон. Воздух в хребтах не просто чистый — остро-голубой, гольцы серебрятся, сосны и кедрачи веселят-зеленят черные листвяки, бесятся на пробе голоса лайки, а ноги охотника готовы отмахать и 40, и 50 километров за день — любо промысловику наглядеться, надышаться, наслушаться тайгой.
План промысла Евгений Кожемякин помнил хорошо: три медведя, два сохатых, два изюбря, девять кабарожьих струй, двадцать соболей, пятьдесят белок. Если фарт будет, если погода установится, если собаки не собьют ноги, если белка не уйдет, если бабка Гурчиха в окошко не зыркала, когда уходили из дома, если… (еще много чего), то до конца сезона будут и медведи, и соболи, и белки. И никто не провалится в полынью, и собака не сорвется с отстоя, как в прошлом году, и росомаха не разорит ловушки, и волки не заманят ни Верного, ни Шарика… (По данным Красночикойского коопзверопромхоза, на соболином промысле охотники особенно суеверны, они никогда не называют своими именами ворону, кошку и женщину, а зовут их верховая, запечница, шелуха).
Заходили на зимовье два дня — вьюки тяжелые, осадистые, одного хлеба восемьдесят буханок, сахар, мука, соль, крупы, яичный порошок, консервы, боеприпасы, одежда, обувь — на целый сезон ружейного и капканного промысла, причем, как договорились, без выхода домой на Новый год.
Местность, где расположен участок Кожемякина и Иванова, довольно веселая, резко пересеченная острыми гривками, ключами и ключиками, ямками и взлобками, есть задебренные крутяки и пологие гари, лиственничные залавки с примесью березы, небольшие россыпи и знаменитые забайкальские чепурыжники: ольха с багульником, да в наклон, да чертовым хвостом накручена — чепура-то такая, какой врагу не пожелаешь: глаза выдергивает, полосует щеки, нос на бровь вздрючивает, одежду в мелкие лоскутки, как злая портниха, кроит…
Ветер установился северо-западный, но какой-то нервный: порывы воздуха завихрялись в распадках, спружинивали и как бы давали отдачу. Идешь навстречу, скрытно от зверя, а вдруг запарусила одежонка сзади, понесся запах от человека вперед, пугая и разгоняя все, что пугается и разбегается… И еще теплынь небывалая, снег в сиверах раскис, а на солнцепеках вообще черным-черно, след теряется. При таком тепле бесполезно ловушки начинять — колонок, если подойдет, то презрительно потопчется около, оставит веревочку помета — вот, мол, на твой авторитет, товарищ охотник!
Евгений Кожемякин начинал свой тринадцатый сезон штатного промысловика. Родился он в селе Доложино в 1951 году, потом семья переехала в Гутай, где подросток закончил восьмилетку. Чабанил, заготавливал лес, работал с геологами, отслужил в армии, женился, растет дочка Оля. Обычная биография коренного чикоянина, работника и семьянина, молчуна и шутника по обстоятельствам. Среднего роста, некрупный в плечах, немного стеснителен в движениях, взгляд внешне никакой не зоркий, а спокойный, не качливый, но с внутренней крепкой пружинкой. К этой осени Евгений Кожемякин уже добыл в чикойской тайге 29 медведей.
До ноябрьских праздников в основном была крупная зверовая охота: добыли двух сохатых, двух изюбров, тридцатого и тридцать первого медведя, попутно было отстреляно семьдесят белок. Мясо копытных заамбарили (строится специальный амбарчик-сайба на столбах или прямо на земле для хранения мяса, которое вывозится позже).
Шестого ноября тайгу наконец-то накрыла легкая, тихая-тихая пороша. Снег пошел в полночь и к утру улегся, выбелил хребты, гари, дальние становики. Заря вымахала ясная, с бруснично-красными зализами по хребтам, — самые холостые дни пушного промысла. Шестого же, расходясь, договорились встретиться через два дня на Стрелке…
Восьмого ноября утром Евгений Кожемякин был в зимовье на Хазарке. Немного проспал: предыдущие дни в азарте по пороше уходил очень далеко и порядком ухлестался. Пока пил чай да собирался, солнце уже выкатилось вовсю, на часах было десять, одиннадцатый пошел.
Дело планировал так: карабин с собой не брать, а пробежаться с мелкашкой по гривкам, собрать белку и спуститься на Стрелку, где и встретить Иванова, прикинуть, что и как промышлять дальше.
А день разгорался: цвенькали синицы, стучали дятлы, белка вся на кормежке, вся внизу — ищет грибы, роется в подстилке, проверяет пни и коло-дины, густо следит.
Собаки, а их было три: Найда, Шарик, Верный — сразу же от зимовья дружно взяли вниз, к Хилкочену. «Видимо, изюбря подняли», — еще подумал Евгений. Здесь от Хилкочена был подъем на гриву небольшого хребтика. По гриве виднелись беловерхие торчки скал с россыпями, под которыми осенью алеют каменные рябчики, пестрят в расщелинах листья орляка и папоротника, разваливаются веером ольха и багульник, создавая полосы непроходимой чащобы.
На спине рюкзак с котелком и едой, на груди бинокль, в руке мелкокалиберная винтовка, маленький перочинный ножик для съема беличьих шкурок в кармане — в таком виде Евгений поднялся на гриву. Впереди уже виднелось чистое место, редкие рябые березы, островки багульника. А рядом — плита каменная, как выкрошенный зуб, в наклон, один бок вроде бы кухтой покрыт, как бы дышит камень, что ли? Собаки снизу резко пошли к Евгению, яро взлаивая…
И тут ОН вылетел — мокро-косматый, здоровенный, лапно-когтистый (видимо, теплая осень не погрузила в глубокий сон).
Евгений только почувствовал удар в левый бок, словно воз сена опрокинулся на него, подмял под себя, придавил большой тяжестью. Сознание отмечало: укус в ногу, удар в плечо, запах распаренных березовых почек, удар по спине, укус в бедро, лай собак, визг Найды. «Однако конец будет», — спокойно и без испуга подумал Евгений.
Медведь, подмяв охотника, видимо, не мог воспользоваться страшным ударом лапы, он кусал Евгения, топтал и месил его под собой, пытался выволочить вперед. Но оглушенный и окровавленный человек спрессовался в рваный комок, спрятал голову куда-то под живот зверя, ворочался и кричал. Собаки наседали с боков и сзади. Медведь резким выпадом ударил Найду — собачонка, как порванная рукавица, брызгая кровью, отлетела в сторону. Но Верный (вот уж воистину верный друг) где-то достал клыками за стегно медведя. И не отступал. А зверь начал добираться до головы Евгения, почти втянутой в шею.
Евгений, выпрямляясь, ударил рукой куда-то в пасть, оттолкнулся, не то катком, не то винтом вырвался из-под зверя, оказался возле тонкой березки, обхватил ее левой рукой, стал подниматься. Медведь в трех шагах. Собаки наседали по очереди: отскакивал Шарик — бросался Верный, отлетал Верный — налетал Шарик.
«А правда, медведь не любит человеческого взгляда. Я кричу и смотрю ему прямо в глаза, он крутит головой, отводит взгляд. Я кричу. Собаки трубят. Снег во все стороны. Тайга уж гудит. И он не выдержал, шагнул в сторону, сделал короткий прыжок, другой. Затрещала чепура, собаки заголосили и погнали его дальше и дальше…»
Все вокруг было истоптано, разворочено: месиво снега, хвои, листьев и черной подстилки, каких-то сверкающих метляков.
Евгений сообразил, что плохо видит, потрогал правый глаз, нащупал огромную опухоль, но глаз, видимо, был цел. Странно, но рюкзак целехонький (когда успел снять?), мелкашка в снегу — о-о, боль в плече адская, и плечо выставлено вперед, как рычаг. Болит все тело, кровь горячит разорванный затылок, течет из рукавов. «Куда идти? Дойду ли? Не потерять бы сознание. А все же живым остался…»
Евгений пошел назад, на Хазарку, на ближнее зимовье. Как добрался, плохо помнит. Только видел: солнце как бы завязло в сугробе хребта, запеклось и взялось желтой ледяной корой.
В зимовье еще хватило сил затопить печку, сходить за водой. Попил чаю и попытался лечь на нары, но свалился, да на вывихнутое плечо. Когда очнулся, понял, что, падая, вправил плечевой сустав.
Спал ли, бредил ли — сам не знает, сколько времени прошло: день? Два? Три?
Наконец одыбал. Развел в воде яичный порошок, поджарил яичницу. Поел.
Тут явился обеспокоенный Иванов. Посидели. Покурили. Иванов двинул на Хилкотой — там была чабанская стоянка. Привел лошадь, но плохо кованную. Вот тут-то Евгений и испытал самое страшное: тропа каменистая, обледенелая, седло жесткое, конь скользит, спотыкается, каждый шаг отдается дикой болью.
Это был тридцать второй медведь Евгения Кожемякина. Впрочем, нет: добыть его не удалось, товарищи охотники пошли по следу, но косолапый громила «показал» четыре берлоги, а ни в одну не залег — так и ушел дебрями, сиверами, снеговыми осыпями вверх по Мензе…
А что же Евгений?
В больницу не лег. «Как я такой страшный, весь в крови туда бы заявился? Перепугал бы врачей…» Отлеживался дома, родственник возил на «Жигулях» на перевязку…
После нашей беседы в гостинице он пригласил меня домой. Я пообещал зайти дня через два. И вот, отыскав его дом на улице Весенней, что напротив аэропорта, я постучался в калитку. На крыльце появилась молодая женщина.
— Вам кого?
— Евгений Кожемякин здесь живет?
— Да. Но… он в тайге.
— Как в тайге? Раны-то еще не зажили.
— Мужики заехали попроведовать, а он и собрался с ними. «Что, — говорит, — сидеть дома, со скуки помру. А там хоть ребятам помогать буду, печку топить, пушнину прибирать».
— А это кто? — спросил я, показывая на небольшую лайку.
— Это — Найда. Может, выживет, — жалостно вздохнула женщина.
Лайка смотрела на меня виноватыми глазами. Она чуяла запах моих унтов и одежды — запах ночного костра, кедрового лапника, брусничника и смолы, таежного куржака — великий зов настоящего промысла…
М. Вишняков
«Охота и охотничье хозяйство» №7 – 1989