Пришло время гулять с Умкой. (см. рассказ Два-У-Два)
Умка — это белая лайка. Вся-вся белая, а нос и глаза черные. На чистом снегу только эти три точки и видны, как у белого медведя. Потому так и назвали, ведь умка — это белый медведь. На Севере его все так зовут.
Надел лайке ошейник с двумя алюминиевыми бляшками, пристегнул сворку. На бляшках выбиты номера: на одной номер ветеринарной лечебницы, где собаке делали прививку, на другой — телефон Общества охотничьих собак. Там я около года назад приобрел Умку месячным щенком. Если молодая собака потеряется, но попадет к порядочному человеку, он позвонит в Общество, и Умка найдется.
Вышли мы с Умкой во двор. Мечется, шарахается из угла в угол ветер, ищет арку, чтобы вымести опавшие листья. Весь двор усыпан палым листом — и дорожки, и газончик, и лавочки под вязами, где летом висит прохладная тень.
А сейчас осень. Октябрь.
Каждое утро Умка тщательно изучает двор: что тут произошло без нее? Во дворе у собаки есть свои приметные точки: вот здесь валялся флакон из-под духов «Белая сирень», надо понюхать, пахнет ли еще сиренью? Вон на то дерево когда-то метнулся от нее кот-помоечник Воропай, может, котище опять там бродит? А на той лавочке вчера сидел пенсионер, который дал понюхать Умке руку — нет ли его и сегодня?
Флакон оказался на месте, кота больше не было, а пенсионер сидел.
Только другой и на другой лавочке. Поднял воротник и о чем-то думает. Уж не о ней ли, не про Умку ли его думы? Лайка-подросток ткнулась в полу его пальто, но пенсионер руки не дал. Он подоткнул пальто и сказал мне сердито:
— Уберите собаку!
Раз так, надо убрать. Только слово это какое-то странное и обидное — убрать, будто что-то разбросанное по полу. Я свистнул Умке: собаки любят всех людей, но не все люди любят собак. Это тебе надо знать, Умка. У собак память хорошая — больше она к этому человеку не подойдет.
Падают и падают листья. Голо и печально становится во дворе. Под ногами шуршит сухая листва. Осень. Октябрь…
Вдруг я вижу: сидят за кустами на газоне вороны. К воронам я отношусь по-разному: то они удивляют меня своей сообразительностью, то злят коварством и жестокостью. В общем-то — недобрая птица. Пугает меня, как они страшно, колдовски моргают, задергивая глаз белой пленкой, как сварливо каркают.
А эти молчат. Уселись тесным кружком и вытянули носы к центру, где вроде бы листья вздыбились бугорком: что-то рыженькое на рыжей траве. Будто сговор какой-то у них, молчаливый совет ведьм. Умка это странное воронье совещание тоже заметила. Бросилась. Вороны, галдя, разлетелись, а рыжий бугорок в середке ожил и взметнулся птицей. Батюшки, — вальдшнеп! Вот чудо-то!
Ведь вальдшнеп — это лесной длинноносый кулик, королевская дичь. На зиму вальдшнепы улетают в теплые края. Но, похоже, делают это очень неохотно: не успевает весной сойти снег, а вальдшнепы уже здесь. Находят какие-то харчишки на мягких проталинах, а по вечерам и на утренних зорьках летают — тянут — над лесом, высматривают своих носатых подружек. И осенью улетают перед самыми холодами, когда заморозки уже сковывают землю. Стылая почва для них страшнее всего: ведь в ней они своим длинным носом находят червячков. Валом откатываются вальдшнепы перед близкой стужей и появляются, высыпают даже в деревенских садах и пригородных рощах. Охотники это так и называют: вальдшнепиные высыпки. А самого лесного кулика в народе зовут валешень. Или слука. Или еще слонка — наверное, за длинный нос.
Значит, скоро придут холода, если настало время высыпок. Только как все-таки оказался лесной кулик на московском дворе?
Вальдшнеп протянул несколько метров на уровне человеческого роста и ткнулся под куст рядом с синими «Жигулями». Э, брат, да с тобой что-то неладно… Никак вороны успели учинить самосуд?
Умка кинулась за вальдшнепом. Он снова взлетел, а лайка подпрыгнула и — хвать! — поймала его на лету.
— Нельзя! Отрыщь! Тубо! — закричал я, разом выпалив все команды, которые дают лайкам, гончим и легавым собакам. Умка удивилась обилию команд и, не помяв птицу, аккуратно положила на газон. Вальдшнеп в ужасе замер под нависшей над ним белой собакой. То на меня, то на Умку смотрел большой, черный ночной глаз. Я накрыл птицу кепкой и взял в руки. Она не была худой — значит, долго не болела, не успела отощать. Что же случилось, почему гы так плохо летаешь? Может, ударилась ночью о провод? Крылья вроде бы целы. Правда, какие-то непорядки с хвостом. У всякого нормального вальдшнепа задорный торчок-хвостик, а у этого нет: выщипан. Вороны, подлые птицы, всегда наскакивают с хвоста — там не кусается и не клюется. Успели-таки поприветствовать необычного гостя…
Без хвоста хуже, конечно, но летать-то все же можно. В чем же дело? Так и не нашел я, что мешало летать вальдшнепу.
Принес домой, посадил в посылочный ящик, накрыл газетой. Ну а дальше что? Надо кормить, а чем?
Кто знает, каких червячков он ищет, глубоко протыкая землю носом?
Никогда не держал я вальдшнепов. Погибнет! Для того что ли мы спасли его от ворон, чтобы он погибал теперь голодной мучительной смертью?!
Жалко мне стало вальдшнепа. Очень жалко! Вот ведь как: сколько я охотился по вальдшнепам и на тяге, и на осенних высыпках, и гордился добычей, гордился удачным выстрелом по стремительно вымахнувшей птице, а тут… Топчется вальдшнеп в ящике, легонько постукивает коготками. Приоткрыл я газету — он замер, уставился на меня черным, далеко отставленным к затылку глазом. Какое это все-таки чудо: живой вальдшнеп в ящике на кухне! С московского двора! Смотрит вроде бы весело…
Стал звонить знакомым. В первую очередь моему другу, детскому писателю — он всю жизнь птиц дома держит. Но, оказалось, с вальдшнепами писатель тоже дела не имел. Дал мне телефон известного ученого, автора многих книг о птицах. И тот никогда вальдшнепов не держал. Что же делать?
Тут я вспомнил, что моя знакомая — Александра Николаевна работает в зоопарке. Правда, занимается она обезьянами, но, может, что-нибудь посоветует?
— Нет, — сказала Александра Николаевна. — Не знаю даже, что вам сказать. Если бы вы орангутанга поймали… Впрочем, подождите, я Сашу позову, он же у меня орнитолог!
— Это — судьба! — обрадовался Саша-орнитолог. — Сколько лет мечтаю о вальдшнепе! Раз видел на птичьем рынке, но то был подранок, и его у меня из-под носа купили! Привозите!
Вся комната у Саши уставлена клетками. Птицы все редкие — турач, кречетка, кеклик, майна, зуек. А на балконе несколько перепелок, целая ферма: каждое утро детишки едят свежие, необычайно полезные перепелиные яйца.
— Ух, красавец какой! — погладил Саша вальдшнепа по темечку. — Вроде бы целый… Что с ним произошло? О провод, что ли, ударился? Хвостик — это ерунда, хвостик отрастет!
Саша подумал и подсадил лесного кулика к майне, родственнице нашего скворца: не подерутся! Майна — птица мирная, общительная и говорливая, вместе даже веселее!
И я с легкой душой уехал — в надежных руках будет мой валешень.
Вскоре я отправился в командировку, а как вернулся, тут же позвонил Саше-орнитологу.
— Нет больше валешня, — вздохнул по телефону Саша. — Все было хорошо, я его кормил мучными червями, и ел он с аппетитом. А потом загрустил, есть перестал. И погиб. Оказывается, у него в груди была дробинка — ма-аленькая, чуть побольше макова зернышка. Бекасинником называется такая дробь, вы знаете. Всего одна, сразу и не заметишь. Воспалилось, общее заражение — и конец…
Появилась у Умки во дворе еще одна памятная точка. Всю зиму заглядывала на заснеженный газончик: нет ли там еще вальдшнепа?
А весной позвонил мой друг Юра:
— Ты слышал, что с девятого открывается охота на тяге? А девятое — это сегодня! Поедешь?
Я представил, как будут посвистывать в тихом сумеречном лесу певчие дрозды, закричит где-то на лесной луже утка. Будет наносить свежим холодком от истаек снега в ельнике, запахами подталой апрельской земли, перезимовавшей листвы. Хоркая и цвикая — хор-хор! цвик-цвик! — вылетит из-за кружевных берез, как огромная ночная бабочка, потянет над поляной вальдшнеп… Грохнет выстрел, выметнется ему навстречу невидимое дробовое облачко, и я буду гордиться выстрелом, гордиться добычей. А если…
Что-то удерживало меня, не пускало, как всосавшийся в тину якорь. Но я соблазнился, поднял якорь и поехал.
Пели дрозды, кричала где-то утка, и дышали холодком ельники. И оглушали, распластавшись в сумеречном небе, попыхивая отмашкой, снижавшиеся к аэродрому самолеты.
Но вальдшнеп прилетел. Что-то спутывало, тянуло мои отяжелевшие руки, но привычно вскинулось ружье…
Мне показалось, что вальдшнеп качнулся, дал сбой в мерных быстрых взмахах крыльев — всегда хочется, чтобы у выстрела был результат. Но нет, улетел…
А вдруг унес он в груди маленькую, чуть больше макова зернышка, дробинку?
Вадим Чернышев
«Охотничьи просторы» книга 45, 1988