Скрип двери зимовья и кричащий шепот отца: «Медведь!» мгновенно подбросил тело с жестких нар и заставил забыть о внезапно разболевшейся голове. Нырнуть в низкий дверной проем — дело нескольких секунд. Еще быстрее — сорвать со стенки зимовья висящий на гвозде карабин и лишь тогда включить мозг для оценки ситуации.
Коротко, как выстрел:
— Где?
— Вон там вышел, — почти спокойно произносит Петрович, вскинув руку в сторону противоположного берега речки, при этом внимательно и озабоченно вслушиваясь в заглушаемый перекатом гомон лаек.
— Собаки?
— Вулкан переплыл, остальные — не видел, — произнес уже с явным нетерпением, как на матче спортивном — забьют или не забьют; а здесь — остановят или нет?
Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьем людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное. Но накатывающийся волнами, то слышимый хорошо, а то не очень, собачий гам не умолкал.
— Однако встал! — и с этой фразой вмиг наступившее облегчение от неопределенности: все колебания побоку, и остается лишь осознание того, что каждая секунда теперь работает против тебя.
Мысли — четко и быстро: «Главное, оружие!».
В магазине карабина пять патронов. Всего пять!
«Мало. А вдруг?..»
«Ружье отцу для подстраховки! «Белку» не берем. Лучше — двустволку двадцать восьмого».
Сдернул с гвоздя.
«Проверить!»
Переломил. Пусто!
«Че-о-о-рт! Патроны! Где патроны?»
Прыжок к нераспакованному, накрытому брезентом бутару.
«Вот он, рюкзак с боеприпасом».
Четыре пулевых — из патронташа вон. Два в стволы, два в карман. Пачку карабинных — туда же.
«Готов!»
Петрович тоже. Лодка уже на воде, и он с шестом в один момент оттолкнуться.
Ширина речки пятнадцать метров — четыре толчка в полтечения опытной рукой.
Движение Сергея из лодки с попыткой прыгнуть на берег и бежать, но следует резкий оклик, как ковш воды ледяной, да на голову:
— Стой! На лодке быстрее!
«И впрямь быстрее! Молодец отец! Это же остров!»
Да не просто остров — кусок земли сухой размером с полсотни на триста метров, заросший ивняком и ольховником настолько, что по нему не бежать, а впору ползти только. За ним старица глубокая и тихая, снизу открытая, а сверху упирающаяся в огромный залом, забитый стволами деревьев. Выше залома перекат, с перепадом в метр на полста кипящего бешеного потока. И вся стремнина — прямо в лоб залому, а под ним, среди осклизлых, уходящих в пучину стволов, бурлит как в котле адовом, да с пузырями. У-у-ух, жутко!
Взял шест.
«Помогай отцу! Помогай! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз! И-и-и ра-аз!..»
А собаки орут все слышней, да не отрывисто и заливисто — «Аф! Аф! Аф!», как на собóльку какого-то, но на зверя лютого: «У-а-у! У-а-у! У-а-у!» — чуть ли мурашки по спине не бегают.
Ткнулись в гальку косы в самом начале острова. Сергей режет кустами к залому, а тут деваться некуда — взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. С той лишь разницей, что матов снизу не настелено, и чуть подернутые снегом стволы — скользкие и опасные, грозят обломками сухих ветвей, как кольями в ловчей яме.
Увидел.
«Ах, вот вы, охотнички-пушники, мать вашу!.. Бельчонку да соболюшку вам подавай? А на звере за вас другие отдувайся?»
Стоят Лайка со Шпаной, как на картинке, семейной парочкой, на косе повыше порога с домашней стороны, рты, как в немом кино, разевают и головами крутят. А сыночек их, Загря, мечется как угорелый по кромке воды, на рев исходит. Вот и дурак — надо было от зимовья еще в воду прыгать — к медведю плыть. Сейчас понимает, что сигануть здесь — чистый суицид.
Ну а Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может.
***
Он сейчас мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял.
Он его не за штаны — не-ет! В морду ему лезет!
А медведю деться-то куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть — клыков и когтей не страшится. И лает-ревет благим матом, слюной брызжет, оскаленной пастью грозя.
Издали начинает, метров с четырех, на полных еще ногах. Но чем ближе к врагу заклятому, тем ниже ноги задние у него подгибаются, а как к морде, так уж на заднице самой ползет, припав и на ноги передние. Тут не выдерживают нервы мишкины; прихлопнуть наглеца — лишь лапу протянуть. И рванет вдруг топтыгин, врежет лапой когтистой, но в пустоту только — нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперед, как пробка из бутылки в Новый год.
Приземлится и снова на приступ. И снова… И снова… И снова…
***
Нет времени на собак смотреть — все внимание залому. Здесь, под ногами, опасность главная, но краем глаза уловил, что вверх по речке картинка поменялась. Вон Вулкан! — флажком рыжим за кустами мечется, как раз супротив того места, где пушники старые на подпевках стоят — солиста поддерживают.
«Но Загря! Где Загря? — и быстрый внимательный взгляд по всему обозримому пространству. — Вон он! Все же прыгнул!» — мелькает его черная голова в кипи порога — то появится, то исчезнет.
«Дур-рак! Что наделал! Ну, все, пропал
кобелишка!»
Хозяину ему не помочь, но есть шанс малюсенький, что пронесет его мимо залома и ниже на косу выкинет.
«Ну чего смотреть, как погибнет твоя собака?! Давай ко второй — тому тоже несладко!»
Вперед, только вперед.
Но что это? По ходу, метрах в тридцати, ближе к концу залома вдруг вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за осклизлое бревно. Но не таков поток бурный, чтобы добычу свою просто так выпустить — он собаку под бревна, хвостом вперед тянет — топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель уже держится.
«Что ты стоишь?! Помоги ему!» — лишь эта мысль выводит из ступора и бросает вперед. Но помощь не требуется — вновь, долго-долго пробыв под водой, Загря появляется чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и через секунду уже наверху.
И рванул, семеня, с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду.
«Молодец! Вот сейчас там начнется настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что мишке мало не покажется!» — и от этих мыслей пришло даже успокоение.
***
Загря тоже солист, каких поискать, но партия у него своя, от многих отличная. Он зверю в морду не лезет, головы косулячьим подранкам по-вулкановски не откручивает. Он у всех… промежность рвет! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость слабая — этим и пользуется. А кто с промежностью выдранной, наследства лишенный, бегать может долго? Да никто! И не припомнится даже, скольких подранков разных он за свою жизнь отпустил, а вот скольких положил, так и не счесть. С ним одна лишь проблема была — позволял он себе всегда нажраться до отвала тем, кого положит. Прямую кишку, нутряным салом оплывшую, как самое вкусное в любой животине, по мнению понимающих монголов и бурят, отдай ему — в заслугу, не греши, а если долго не появишься, так он сам возьмет — не побрезгует и еще печеночкой закусит, учучкавшись кровью с ног до головы.
Но прощалось ему это.
***
И вот почти конец залома — лишь два бревна впереди, но кинул взгляд вдоль берега, туда, где идет первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак. И увидел их во всей красе — в захватывающей дикой карусели.
«О, боже! Это же не мишка, а сам Потап — отец евоный, ежели не дед!»
Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую сторону, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь размером с небольшого бегемота.
Но ушли все из прогала — теперь уже и не видно.
«Вперед!»
Но вскоре взгляд в другой прогал, а там все изменилось. Загнал топтыгин свой зад в кусты, лишив черную бестию ее прерогативы, и только против рыжего теперь работает короткими выпадами, бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ждущего удобный для атаки момент.
Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, всем нутром своим ощутив главную угрозу. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием.
«Увидел! Меня увидел!»
Но только голова косолапого торчит — большая, лобастая, повернута в эту сторону. Сверлят маленькие бездонные глазенки — изучают врага своего.
«Стреляй! Сейчас пойдет — собаки не остановят!» — это трезвый голос рассудка.
«Куда же стрелять? Куда? Башку одну и видать, а ведь лоб не прошибешь! Нету тела! Нету — деревьями и кустами закрыто!» — истерично вопит голосочек второго я.
«Стреляй, пока стоит!» — заткнул рассудок второго.
И все — решение есть! «Понеслась!..»
«Расстояние: семьдесят-семьдесят пять».
Взгляд на целик:
«Постоянный — хорошо».
Дыхание:
«Дыши глубже, глубже».
«Ноги шире!» — уперся правой в другое бревно.
Поднял карабин.
Предохранитель:
«Спущен!»
С сожалением:
«Хоть бы палку для упора! Хоть бы палку! С руки — самый сложный выстрел! Ну да ладно!»
«Снизу подводи. Снизу. Чуть ниже носа. Аккуратно. Вот так!»
«Вдохни. Теперь выдыхай и тяни спуск. Ак-ку-рат-но тя-я-ни!»
Бах! — толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя, и он быстро передергивает затвор.
«Ко второму выстрелу готов!»
Принимает ту же позу, что и при первом, и она настолько точна, что мушка сама ложится на цель.
«Но что это?»
Не смотрит уже Потап на него. Не смотрит! Теперь он в профиль — голову поднял и вверх ее тянет, в небо, в небо самое.
«В ухо подводи. Чуть ниже. В ухо. Выдыхай. Тяни. Ак-ку-рат-но».
Но исчезает вмиг голова с мушки, словно ее не бывало. И тянет еще палец спусковой крючок, не подчиняясь мозгу, который уже команду отменил.
Бах! — уходит пуля в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.
Бежит он через кусты и слышит, что рвут они его, бедного, рвут. Без лая, с одним звериным рычанием и неистовством, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам.
Подскочил, еще остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.
Лежит топтыгин в приямке на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Черный между задних ног у него — морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплевывается.
— Фу-у-у, сволочи! Фу, гады! Нельзя-а-а!!!
Но плевать им на него — это их добыча, ими повергнутая.
— Пошел отсюда! — он откидывает обезумевшего Загрю сапогом и замахивается на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пес, не обращая на это внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.
«Что делать? Что? Как их остановить?» — палками по хребтам у них не принято!
Оглянулся вкруг.
«Ага! Вот сюда их!»
Положив карабин, хватает Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребает шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидывает его над собой — тот только лапами по воздуху сучит — и в воду с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него — рванул он между ног опять к медведю.
«Но нет, дружок! Иди сюда!» — ловит его и снова в воду — теперь уже топит, удерживая сапогом.
Но жалко его, жалко — тот бьется, бедный, под ногой, но безумия его надо лишить, в чувство привести.
Выдернув из воды, глянул в глаза — добрыми стали, такими, как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.
Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.
«Но ничего! Справимся!»
Он уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего с ружьем наизготовку отца.
— О! Так он добрый, а мне небольшим глянулся, — говорит Петрович, обходя добычу.
Сергей начинает внимательно разглядывать поверженного хозяина тайги. И замечает, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит! Спокойного, как во сне, дыхания!
«О, боже! Грех-то какой! Грех!»
— Папа, дай нож.
— Нож? — растерянно спохватывается отец: — А я не взял! Топор вот.
«Грех-то какой! Грех!» — щемит сердце оттого, что сразу зверя не добил, хотя и понимает, что душа того давно уже на небесах.
— Ружье!
Протягивает руку к отцу, берет у него ружье, спускает предохранитель, прикладывается и стреляет в спокойно бьющееся сердце.
После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лежки и как ни в чем не бывало принимаются вылизывать себя.
Вот агония кончилась — медведь отошел.
Петрович подходит к голове, поворачивает ее носком сапога и начинает внимательно разглядывать что-то. Потом ставит ногу на голову, как на мяч, с усилием ее перекатывает и только после этого произносит:
— Ладно ударил — точно между глаз. Пуля, однако, срикошетила, но череп хрустит — развалился.
Сергей подходит к медведю, встает на одно колено и, похлопывая его по груди, просит и за собак и за себя:
— Прости нас, дедушка Амикан!