— Стреляй его, гада! Стреляй! Надоел уже своими выходками, сволота! – кричит сзади Петрович.
Это он о кобеле своём любимом, при общении с которым глаза его начинают лучиться добротой и нежностью — когда тот прыгает ему на грудь, пытаясь лизнуть прямо в губы, а дед рывками отстраняет голову, ласково треплет ему холку и приговаривает:
— На-на-на-на-на. Ну-ну-ну.
Это он о том, кто весь сезонный план по соболям, бывало, делал. Кто четыре соболя в день, бывало, загонял. Кто его на себе в перевал в упряжке вытаскивает. Кто прародитель всех их собак.
В том, что он «сволота», Сергей с отцом согласен, но стрелять его не собирается, лихорадочно обдумывая, что же предпринять…
· · ·
Шпана – он и есть Шпана. Это известное дело: как собаку назовёшь, такой она и будет. Кличку ему не Петрович давал, а мужики-сенокосчики, что в Деревне летовали. Он его им оставил, когда с рыбалки возвращался, где походя на речке Калушке у бича Петюрина щенка и приобрёл. Они у него с Алексееичем и приставать-то даже не собирались, но куда деваться, если вышел тот на берег, услыхав мотор, и махнул рукой. Места тут от жилухи далёкие, сотнями вёрст меряются, так что игнорировать никакого человека нельзя – Закон тайги ещё никто не отменял. Может, помощь какая нужна, а может, просто с людьми, а не с собаками поболтать хочется.
А у Петюрина свора ого-го какая! Сохатого сами ставят и сами же положат — хозяину пай для себя отбирать приходится. Ну а если жрать нечего, так лови любую псину, да на рагу.
В тот раз Петюрин съестного припасу попросил – крупы там, чаю, сахару — что лишнего есть, а взамен свежей сохатиной побаловал. Понятно, что пропала бы она по лету у него, — холодильников-то в тайге нет, а тут Лексеич с Петровичем мимо проезжали, так что подфартило ему продуктишек приобресть.
Пока чаи гоняли да мен вели, заприметил Петрович щенка, из кустов вылезшего. Понравился он ему, тем уже, что родова у него знатная, хоть с виду и неказистая.
— Ну что, — сказал, — заберу щенка-то? Вон у тебя их сколько! Пузырь, ну два пусть будет, с кем-нибудь отправлю.
— Четвертной! Да у меня собаки!.. – и полилась хвальба на все четыре стороны.
— Окстись, — сказали мужики, — ты тут в безлюдье умом, видать, двинул. Где это видано, чтобы такие деньги за щенка паршивого отдавать? Бутылка – красная цена!
— Четвертной! – упёрся хозяин.
— Да ты от нас продукты, считай, даром получил, всё равно прокис бы твой сохатый! – взбеленился Алексеич.
Петрович же, прерывая спор, достал деньги и отдал требуемую сумму.
— Чтоб ты сдох! – на прощание сплюнул его напарник.
Сдох Петюрин года через два, а собаки съели его – лишь ступню в сапоге оставили.
Всё лето жил щен в деревне, Шпаной по малолетству своему прозванный. Кормёжка у него там знатная была, мужики собак на вольных хлебах не держали — каждый день им варили, да ещё кишочками рыбьими сдабривали. Для щенка Петрович вертолётом из посёлка мешок крупы передал.
К осени тот начал уже собаку напоминать: в холке не шибко чтоб большеват, хвост серпом, башка великà и черна, с белой полосой ото лба и до носа, грудь широкая, как у бульдога, а зад худощав и узковат. Передние, чуть по-кавалерийски кривоватые ноги — в крап по белому, и тело всё пятнами чёрными, да на белом сголуба фоне. В общем, экстерьер такой, что поглядит на него эксперт какой собачий, — плюнет и разотрёт.
Но понимал Шпана охоту! – куда с добром. Тот четвертной в первый же сезон оправдал, загнав шестнадцать соболей. Вот их он только и любил. Бельчонку там какую тоже найдёт, если любимых нету, а глухаришек лаять не умел, но тут наука особая, не всем собакам доступная.
Копытных на дух не признавал – не существовало их для него, словно пустое место. Напорется на след, морду в него сунет — ню-юхает, ню-юхает, потом фыркнет, и дальше побежал.
Медведя лаял, когда других собак поддерживал, а иногда и бросит это занятие, да по своим делам подастся.
Характер его хулиганистый так на всю жизнь и остался — забияка он был знатный. Как в Деревню идут, так за три версты слыхать, что прибежал собачий Хозяин Деревни на малую родину нынешних обитателей её из племени своего ревизировать и строить по ранжиру. Место там низкое и широкое – далеко слыхать. Мужики-зимовщики уже знают: Петрович идёт! Давай печку подтапливать, еду греть, чаю побольше кипятить, собакам ставить, да в окошко поглядывать.
Друзей ни среди собак, ни среди людей у него не было – одна лишь преданность хозяину беззаветная и доверие к нему безграничное, которое и любовью-то назвать, кажется, нельзя. Но придурь у него была! И придурь немалая. А кто, из людей даже, на земле этой грешной живущих, может сказать, что он без придури? Лишь тот, кто может сдержать её в себе! Но для двуногих главное, чтобы они осознавали её и каялись, а собакам, тварям божьим, прощается.
Иногда на него находило, и он хватал сбитую белку или рябчика и начинал их поедать прямо на глазах у хозяина.
— Фу, сволочь! Стой, гад! Нельзя-а!
Но окрики на него не действовали, и он спокойно и не особо таясь отбегал подальше, ложился и начинал не спеша хрустеть костями на коренных зубах, удерживая добычу лапами. Бежать за ним было бесполезно, и они в лучшем случае плевали, матерясь, в его сторону, а в худшем запускали в него палкой, подвернувшейся под руку.
После этого Шпана исчезал с глаз совершенно. На путике в этот день его заметить было нельзя — лишь у зимовья его можно было увидеть, и то только вдалеке, где тот делал себе лёжку и укрывался в ней, каждый раз пригибая голову, если кто-то смотрел в его сторону. Не подходил к оставленной для него еде и не откликался на зов даже Петровича.
Наутро, так и не встав за ночь с лёжки, он дожидался, когда двуногие его собратья-охотники отправлялись по чуднице, и стремительно исчезал в том же направлении. Бывало, что дождаться он был уже не в силах, и убегал прежде, и тогда возникала угроза потерять его на день. Приходилось тогда идти, закрывать в зимовье других собак и определять направление, куда тот подался. А он уходил реабилитировать себя в глазах хозяев посредством нахождения соболя.
Шпана непременно находил его в этот день! Из-под земли доставал! Иногда у черта на куличках!
Заслышав подходящего к его полайке человека, он с каким-то бешеным азартом и радостью кричал на соболюшку, подпрыгивая от чувств и бросая в сторону подошедшего весёлые взгляды, и словно говоря:
— Вон он! Вон! Я нашел его для тебя! Нашел! Нашел! – чего с ним в других случаях никогда не бывало.
Он не хватал даже сбитого соболя, лишь подскочив к нему, внимательно следил, чтобы тот не убежал. Аккуратно, как воспитанная собака, слизывал кровь с головки подсунутой ему для этого добычи, и начинал весь искручиваться-подлизываться, вилять хвостом и умильно крутить головой, преданно глядя в человечьи глаза, всем видом своим показывая:
— Вот видишь, я хороший, я хороший! Не ругай меня! Не ругай!
И охотник склонялся к нему, трепал по загривку и удовлетворённо говорил:
— Молодец! Молодец, сволочь такая!
· · ·
— Стреляй! Всё равно старый уже! Ну его на хрен, сторожить нечем, а тут!.. – настойчивее повторяет подошедший Петрович, но Сергей точно знает, что в Шпану не выстрелит.
Сторожить ловушки действительно нечем. Тайга в этом году пустая: рябчики прошлой зимой погибли под снегом из-за перепада температур, белки совсем нет, и даже кедровки лишь иногда нарушают тишину тайги.
И вот подфартило – они добыли из-под Вулкана глухаря, но Шпана вытащил его на лёд реки, на который сейчас выходить опасно, и в двадцати метрах от них лежит и пытается его жрать.
«Сорок наживок! Сорок!» — бьётся у Сергея в голове.
«Что лучше? По уху или перед носом?»
«А вдруг дёрнет головой, и попаду в ухо?»
«Давай у носа!»
— Щёлк! – ложится пулька перед носом Шпаны, выбивая лёд так, что брызги осыпают ему голову, но он только жмурится, поглядывая на людей, и продолжает своё занятие.
— Щёлк! – ещё раз прямо перед мордой, чтобы лёд забил ему ноздри. И он пугается, вскакивает, внимательно всматривается в то место, куда легла пуля, смотрит в сторону хозяев — они начинают на него кричать, и от этих криков он бросает глухаря и скрывается в лесу на той стороне речки.
Сергей подзывает лежащего невдалеке Вулкана, показывает ему добычу, и тот приносит её так, будто его всю жизнь учили приносить поноску.